Марина Порошина - Весенний марафон

– Привет, Петюха! Здравствуй, Вера! – как бы ничего не замечая, поздоровался он.

Брат заулыбался, бросился наливать ему чай и жарить яичницу, Верка, зараза, скривилась и, виляя тощим задом в линялом халате, уволоклась в комнату, и день пошел своим чередом. День этот был для Василия важным. Вечером, после работы, у него было назначено свидание. И не с какой-нибудь торговкой с Лужников. Это все было – но несерьезно. А с гримершей Олечкой. Она, откровенно говоря, старше его лет на… скажем, пять, чтобы не обижать женщину. К тому же худая, болтливая и вертлявая как обезьяна… или как вон братнина Верка. И чего это, интересно, в Москве бабы все такие тощие? Едят вроде нормально. А приличной женщины, такой, какие ему нравятся, он как уехал из дома, так тут и не видел. Беда, вздыхая подумал Василий…

И в театре, где он теперь работал, все актрисы тоже были похожи на драных кошек, особенно когда без грима, и даже молодые. Что за мода такая пошла?.. Да, теперь он работал в театре. В том самом МХТ, куда Катерина водила его, когда они приезжали в Москву на ток-шоу в конце прошлого года, и говорила, что он прирожденный артист и что тут ему самое и место. Ссора с Катериной его задела за живое, да что там – буквально перепахала. Ах, неровня я тебе?! Ручки у меня с мозолями? И вертеться на пупе не умею, как эти твои актеришки, которыми ты так восхищалась? Ну ничего! Я тебе докажу! Что именно докажет – Василий опять представлял еще не вполне четко, но второй этап общего стратегического плана сложился за ту бессонную ночь, которую он провел после ссоры, вертясь на скрипучем стареньком диване.

Он смотался домой, оформил документы, пристроил Умку и уже через неделю вернулся в Москву, к брату с Веркой. Он знал, что брат ему не откажет, родня как-никак, а на Верку ему – тьфу и растереть. Пусть подергается, от нее не убудет. Брат помог ему устроиться охранником на рынок в Лужниках – на первое время. Уж он там и насмотрелся… Женщин только жалко: больные все насквозь, простуженные, едят всякую гадость вроде вонючего супа из стакана и бумажной на вкус лапши, которую надо кипятком заливать, он бы в рот не взял такое! И пашут на хозяина. А что делать? Приезжие. Или совсем нищета.

Но в Лужниках Василий не задержался, потому что не за этим он в Москву сорвался. Ему нужна престижная работа, такая, чтоб Катерина, которую он пригласит приехать в Москву, рот открыла от изумления. И взяла бы все свои слова, которые жгли Василию сердце, обратно. Может быть, он даже прославится. А что – бывает. Вон у той же соседки Раисы брат, правда, двоюродный, Анатолий, сейчас снимается в сериале «Папаша на все руки», а сам родом из Верхней Салды, где до сих пор родители и бабка живут, он к ним часто приезжает, и Раиса тогда тоже туда мотается потихоньку от Вовы, вроде родню навещает. Анатолий-то еще в этой Салде учителем работал, тоже не мальчик был, а потом вдруг подался в актеры – и вся страна его теперь знает.

Поэтому, уладив дела с пропиской, Василий сразу же поехал в Камергерский переулок, в театр, и разыскал того самого режиссера, который был на ток-шоу и хвалил на всю страну его, Василия, актерские способности и еще какую-то «мужскую харизму».

У этого самого режиссера была обнадеживающая своей простотой фамилия Скорняков, и был он не главным, как выяснил Василий (главным у них был этот… ну, который кот Матроскин), но все-таки не последним человеком, как ему объяснил мужик на вахте. И не только спектакли, а даже представления на елках в Кремле несколько раз ставил, а это тебе не хухры-мухры – это тоже мужик рассказал, возле которого Василий полдня просидел, ожидая, когда появится режиссер. Мужик оказался не вредным: к Скорнякову, правда, не пустил, потому что не положено, но подождать разрешил.

Режиссер приехал уже под вечер. Василий подошел, и, видя, что Скорняков его не узнает, культурно представился и про ток-шоу напомнил. Скорняков заулыбался, и Василий вздохнул с облегчением. Объяснил: так и так, вы мои способности знаете, хочу попробовать у вас артистом. Скорняков сперва глаза выпучил и ртом воздух похватал, но Василий терпеливо ждал, и Скорняков, продышавшись, даже пригласил его к себе в кабинет.

– Понимаешь, старик, – объяснил ему режиссер, налив чаю и предложив какое-то несерьезное печенье, которое Василий весь разговор деликатно покусывал, чтобы не обидеть хозяина. – Пока у нас мест нет. Это у нас вообще, понимаешь, беда. Один раз даже труппу пополам делить пришлось: двести человек было, все без ролей сидели годами. Поделили на два МХАТа, стало два по сто. Но все равно много, понимаешь?

Василий согласно кивал – чего тут не понять-то, во всяком доме свои тараканы – и терпеливо ждал, когда Скорняков перейдет к решению его вопроса.

– Давай так… – тяжело вздохнул Скорняков. Он понял, что ненормальный посетитель не отвяжется, когда Василий попросил второй стакан чаю, потому что позавтракать он утром не успел, а точнее, постеснялся просить у Верки. – Ты же у нас кто – шофер? Машину знаешь. И руки на месте.

– На месте, – подтвердил Василий.

– Ты пока поработай монтировщиком декораций. Как раз вчера двоих за пьянку уволили. Кстати, у тебя с этим делом как?

– Не пью, – кратко сообщил Василий. – Вообще.

– Да ну? – удивился режиссер и посмотрел заинтересованно, с веселым удивлением, как на редкого зверька. – Так это же отлично, Василий! Вот. Поработаешь, а там, глядишь, машинистом сцены станешь – это, брат Василий, должность!

– А в актеры когда? – гнул свое Василий. – Мне в актеры надо.

– Так я же и говорю: поработаешь монтировщиком, выучишь текст, рисунок спектакля запомнишь, мизансцены… ну, это кто куда на сцене идет. А как освободится место – ты уже все знаешь. Пошли-ка, я тебе покажу что-то… – пальчиком поманил Василия Скорняков и вышел в коридор.

Запутанными ходами он привел Василия в фойе возле зрительного зала. Василий вспомнил, что вон в том углу – буфет, где они тогда пили кофе с Катериной, и у него защемило сердце. Ну нет, он не отступится!

– Смотри, Василий, что я тебе предлагаю! – указал Скорняков на одну из висевших на стене фотографий.

На ней был изображен какой-то солидный бородатый дядька, одетый по дореволюционной моде. И была подпись: «Машинист сцены такой-то в своем кабинете. 1912 год».

– Ну, если и кабинет, то я согласен, – покладисто произнес Василий.

В конце концов, он не дите малое, понимает: нельзя требовать всего и сразу. Надо подождать. Ничего, он ждать умеет. И своего добиваться тоже. Там видно будет: может, и не стоит ему в актеры, оно хотя и денежно, да все равно как-то несолидно. «Машинист сцены» гораздо лучше звучит. А будет у него свой кабинет – вот тогда он и Катеньку пригласит. И посмотрим.

Василий вспомнил все это, уже переодеваясь в синий рабочий комбинезон, чистенький и аккуратный – он договорился с девочками из костюмерного цеха, и ему всегда давали чистый, когда он просил. Работа ему нравилась, и он был уже бригадиром. А вечером у него свидание с Олечкой, он встретил ее в коридоре, и она подмигнула ему очень многозначительно…

Он вышел к авансцене – убедиться, что пресловутый половик наконец натянут идеально, без единой морщинки. Все было в порядке. И тут он услышал подозрительный звук. Твою мать, штанкет не загрузили! – полыхнула страшная догадка. Он поднял голову и увидел – многометровая железная труба на тросах летит с высоты колосников прямо на него.

– Штанкет пошел!!! – вопил кто-то совсем близко.

А он стоял, парализованный ужасом и неотвратимостью того, что случится через мгновение…

Раздался грохот. И наступила оглушительная тишина.

Очнулся Василий в медпункте. Вокруг него суетилась врачиха Алла Борисовна, а рядом, нервно ломая руки, сидела Олечка, и глаза ее были полны слез. Василий пошевелил руками и ногами и слабо улыбнулся.

– Все цело? Вам повезло! В рубашке, можно сказать, родились, – басом говорила врачиха. – В миллиметре буквально упал! А у вас просто шок был.

– Вася! Какое счастье! – вскрикнула Олечка и упала ему на грудь.

Кажется, он видел что-то подобное в каком-то спектакле, подумал Василий и обнял ее слабеющей рукой. О том, что было дальше, он никогда потом никому не рассказывал и сам старался не вспоминать. Вечером он поехал к Олечке, они хорошо посидели, выпили винца, она – для храбрости, он – для куража (хотя на него рюмка действовала, как на другого – стакан, но слишком уж Олечка была не в его вкусе) и перебрались в спальню. Олечка, как выяснилось, жила одна в двухкомнатной, если не считать двух сумасшедших кошек, которые моментально возненавидели Василия.

…И Василий ничего не смог.

Такое было с ним впервые в жизни. Олечка умирала от смущения, даже странного в ее возрасте, и плакала, закутавшись с головой в одеяло. Едва попадая в штанины и рукава, Василий кое-как оделся, не в силах вымолвить ни слова, и ушел. Дома у брата он так же молча, не отвечая ни на какие вопросы и стараясь не смотреть на Верку, собрал свои вещи и, как только открылось метро, уехал на вокзал. Он умел быстро принимать решения и выполнять их, не отступаясь.

В два ночи он уже сидел в плацкартном вагоне поезда «Москва – Барнаул». В ста километрах от Бийска, в поселке с красивым названием Быстрый Исток жил его армейский друг Витек Карнаухов, который давным-давно окончил медучилище, работал фельдшером в районной больнице, знался с шаманами и всегда говорил, что «у них на Алтае климат и травы такие, что выздоравливают даже покойники». Василий именно так себя и чувствовал – как покойник, потому что проклятый штанкет, не искалечив его физически, напрочь убил морально.

Катерина ничего этого, конечно, не знала, да и дела ей до Василия никакого не было. Во-первых, ее задевало то, что режиссер Урванцев оказался прав, а она, Катерина, – ничего не понимающей в жизни и в мужской психологии наивной дурочкой. А во-вторых, заставлял досадливо морщиться тот эпизод в московской гостинице, о котором она старалась не вспоминать. Она вела себя опять же глупо, как заигравшаяся малолетка, а не как взрослая женщина, которая вполне могла бы подобную отнюдь не выходящую из ряда вон ситуацию свести к шутке, спустить, как говорится, на тормозах. А она разоралась, стала возмущаться… Да и Василий тоже хорош, выясняет потихоньку про ее личную жизнь у болтливой секретарши. Пропал, не мозолит ей глаза – и слава Богу.