Дальше она с ходу не сформулировала и решила – в общем, потом придумаю, что скажу. Ведь она всегда говорила ему то, что думала, и не особенно беспокоилась, как при этом выглядит. Собственно говоря, ничего и не изменилось. Главное, что он вернется. Что ей есть, кого ждать.

Вспотевший и взъерошенный, но ужасно гордый возложенной на него миссией, Василий носился по квартире, выполняя указания режиссера. Он уже переставил стол в кухне, а теперь, пыхтя от усердия, пристраивал на висевший в спальне коврик с оленями гитару и оставшийся еще с советских времен вымпел за победу в соцсоревновании. Василий думал, что снимать будут в гостиной, и накануне до полуночи драил полы, вытирал пыль и полировал стекла в серванте. Но режиссер – ничего, нормальный оказался мужик, без понтов, даром что из кино, Василию понравился – отчего-то пришел в восторг от коврика с оленями и особенно – от сложенных горкой и накрытых кружевным покрывальцем подушек (у мамы еще так было заведено, и Василию нравилось – аккуратно и красиво). Поскольку переместить коврик в гостиную не представлялось возможным, Василию было велено обустроить съемочную площадку в спальне, чем он и занимался. А гитара и вымпел, по словам режиссера, должны были сразу представить зрителям Василия как персонажа положительного, трудолюбивого и музыкально образованного. Василию такая трактовка пришлась по душе.

Пока он сбивался с ног, Катерина без дела слонялась по квартире, заранее привычно нервничая от того, что ей тоже предстоит сниматься, хотя бы и за кадром, рассматривала пейзаж за окном и безделушки в серванте. За ней, бросив Василия, как привязанный таскался пес, изрядно подросший со времени их первого знакомства. Пес ничего не понимал, и режиссер ему не нравился, не говоря уже о дядьке со здоровенной странной штукой на трех ногах и еще одном дядьке с длинной палкой, к которой был привязан – Катя сказала – микрофон. Они чувствовали себя как дома, громко разговаривали, курили на кухне и запутывали комнаты какими-то проводами. Вот не было печали, тоскливо думал пес, на которого носившийся по квартире хозяин не только не обращал внимания, но даже поддал ногой под зад, когда Умка недостаточно быстро убрался с дороги. Было не больно, но обидно. А Катя хотя бы изредка трепала его за ухом – невнимательно, без интереса, но все же…

– Та-ак, а это что такое? – вдруг спросила Катерина, и пес насторожился – что-то в ее голосе ему не понравилось.

Катерина стояла возле серванта и рассматривала фотографию в трогательной рамке с гипсовыми незабудками, которую не видела в свой прошлый приезд. На снимке был запечатлен сам Василий – в костюме и с галстуком(!), напряженный и прямой, как будто проглотил палку. Правую руку он неловко держал крендельком. А за эту руку осторожно держалась невысокая худенькая женщина с завитыми в мелкие кудряшки светлыми волосами. Поза и взгляд у нее тоже были напряженными. Галстук на шее у Василия и букет гвоздик в руке женщины окончательно укрепили Катерину в ее подозрениях – такие глупые напряженные физиономии бывают только… да-да, у женихов и невест, которые позируют фотографу в ЗАГСе.

– Вася, – вкрадчиво спросила она пробегавшего мимо Василия. – Послушай… Ты что – женился?

Василий выронил из рук табуретку, которую тащил из кухни, и принялся внимательно рассматривать фотографию, которую Катерина сунула ему под нос, как будто видел впервые.

– Только не ври, ладно? – предупредила Катерина, и голос у нее был такой, что Василий с Умкой переглянулись.

– Ну… это… я… – старательно не глядя на Катерину, пробормотал Василий и умолк.

– Понятно, – кивнула она. – А меня предупредить нельзя было, да? Я пишу как дура всякую чушь, про то, как ты, бедненький, ищешь свою половинку, а ты давным-давно пристроился и помалкиваешь? Да еще и адресочки у меня берешь для отвода глаз? А я, идиотка, уговариваю тебя не терять надежды? – Катерина разозлилась не на шутку. – Ты вообще думаешь или нет? Это ведь тебе не шуточки!

– Что за шум, – заглянул в комнату режиссер и с веселым сожалением констатировал: – а драки нет…

– Сейчас будет, – мрачно пообещала Катерина, и Василий с Умкой на всякий случай отодвинулись подальше. – Представляешь, Андрей, он женился! Вот, полюбуйся!

Катерина сунула ему в руки злополучную фотографию и отвернулась к окну. Урванцев, нацепив на нос очки, с интересом рассмотрел снимок. Потом, с не меньшим интересом – Василия. И даже ухмыляться не стал.

– Молодец! – похвалил он, и Василий взглянул недоверчиво, ожидая подвоха. – Давно?

– В-в апреле еще… – виновато пояснил Василий.

– Ни фига себе! – забыв о приличиях, вытаращила глаза Катерина. – Быстро ты!

– А куда жену-то девал? – наконец захохотал Урванцев, которого вся эта ситуация очень развлекала, особенно Катеринин праведный гнев.

– Я д-договорился, – жалобно глядя на Катерину, стал объяснять Василий. – Она п-пока у себя д-дома поживет. Мы б-будем снимать все, как ты н-написала. Как будто я еще н-ничего… и п-половинку, значит, ищу…

– Тьфу ты! – плюнула с досады Катерина и, чувствуя себя полной идиоткой, ушла на кухню, чтобы глаза ее не видели этого прохвоста. За ней, вопросительно заглядывая в лицо, потащился Умка. Василий тоже хотел пойти следом, но глянул на Урванцева и тоже ухмыляющегося оператора и сдержал свой порыв.

– Катя! Пошли, начинаем! – через несколько минут позвал ее противно ухмыляющийся Урванцев. – Чего ты дергаешься? Все отлично! Я же тебе говорил: это дело живое, в сценарии пишешь одно, снимаешь другое, а при монтаже выходит и вовсе третье. У нас же кино какое? Не-иг-ро-во-е! Понятно?

– Понятно, – вздохнула Катерина и потащилась в спальню. Ей казалось, что весь ее замечательный сценарий, написанный так вдохновенно и осмысленно, с четко выраженной сверхзадачей, можно теперь пристроить Умке под виновато виляющий хвост, а все вопросы, которые она намеревалась задавать Василию, стали глупыми и ненужными. Скажите, пожалуйста, какое великодушие! Он готов сыграть все так, как ей надо. Кино-то у них неигровое, однако она по милости этого хитрована с апреля (ничего себе!) играет роль самую дурацкую. Ну ладно, отступать некуда, это уже не ее личное дело, но уж потом она дорогому Василию скажет все, что о нем думает!

Съемки фильма заняли чуть больше недели, но Катерина с Василием больше не виделась. Она провела со съемочной группой еще один день в Малом Куяше у Травкиной и ее женихов. Оказалось, что и тут с ее легкой руки двое травкинских «приемышей» нашли себе по второй половинке, причем один – из своих, из местных, а второй – повариху из соседнего села, так что, к вящему удовольствию Галины Ивановны, оба работника остались пока в хозяйстве, да еще и своя повариха появилась – красота! А в другие дни снимали без нее – на Птичьем рынке, куда Василий ходил якобы покупать щенка, чтобы избавиться от одиночества – роль купленного за символическую сумму в сто рублей «избавителя» органично и без дублей сыграл Умка. Хотя такой сцены у Катерины не было, она не возражала.

Еще снимали кого-то из женщин, устроивших свою судьбу по объявлению в Катерининой рубрике – но тут Урванцев, имевший на женщин сногсшибательное влияние, справился без ее участия и потом смешно рассказывал по телефону, как одна из дам вдруг воспылала к нему нежными чувствами, а он как примерный семьянин никак не мог ей ответить тем же. Потом снимали в редакции, в ее кабинете, как Василий звонит по объявлениям, но у нее был досыл, и она, оставив Урванцеву ключ, ушла писать в комнату Бабина, которая до сих пор пустовала. Впрочем, злость на Василия улеглась, и, посмотрев на проблему под другим углом зрения, Катерина решила считать Василия не циничным обманщиком (она же сама замечала, как в последнее время угасает его энтузиазм – значит, мучила его совесть!), а просто милым и деликатным человеком, который не хотел ее огорчать и рушить ее творческие планы своей внезапно случившейся женитьбой. Любовь нагрянула, как ей и положено, нечаянно. В конце концов, не зря она занимается этими объявлениями, если люди устраивают свою судьбу. А к зиме, как ей сказали, у одной пары, познакомившейся через газету, должен еще и малыш родиться.

В один из июльских дней, как всегда, неожиданно позвонил Кирилл, который то пропадал, то вновь появлялся в ее жизни как ни в чем не бывало, и Катерина никак не могла определиться, как ей себя вести: подружка – не подружка, любовница – не любовница… Как-то не так она себе это представляла раньше. Раньше она видела это так: уж если любовь, то друг без друга никак, тогда и стол, и постель, и мысли, и разговоры, и дела, и проблемы, и успехи – пополам, а если нет любви, то и встречаться незачем. Вот у нее прошла к Олегу любовь – она и жизни пополам разделила, никто никому ничего не должен, все по-честному. Не стала, в общем, лицемерить. А с Ивашовым у них ничего общего нет, и ничего их не связывает, кроме того, что он ее не существовавшую никогда мечту о принце на белом коне выполнил. А она зачем-то исправно играет роль благодарной Золушки, которую время от времени пускают в замок на другие балы. То есть лицемерит. Лицедействует. За каким чертом? Непонятно. Наверное, обжегшись на молоке, дует на воду – просто боится еще раз рвать какие ни на есть, а отношения. Боится остаться у разбитого корыта. Наученная жизнью старуха, которая старается не зарываться.

Дашка должна была вернуться в августе, а Олег – неизвестно когда, не близкий край этот Ньюфаундленд, чтобы взад-вперед мотаться, да и чего бы ради ему мотаться? Запланированный ею в аэропорту разговор откладывался на неопределенное время, и Катерина почти физически чувствовала, как из нее, будто воздух из шарика, понемногу уходит до этого постоянно державшее ее на плаву чувство уверенности в себе, любви и приязни к себе самой, такой правильной и успешной. Как оказалось, такой вот самодостаточной она была только в определенной системе координат, которые задавал, как ни странно, бывший муж, которого она считала нулем. Она исключила его из своей жизни – и пропала точка отсчета, все стало неопределенным, размытым, и она уже ни в чем не была уверена – ни в правильности любых своих поступков, ни в том, что она всегда принимает верные решения. И тринадцатое июля она пропустила, потому что не знала, чего желать. Сбой программы. А как она тосковала по прежней легкости и однозначности бытия!