Да, так она и говорила. Словно оскорбление, бросила она ему в лицо рассказ о своем кратком любовном приключении, о котором больше ни разу и не вспомнила, лишь молилась и молилась, искупая грех отречением от мира. Да, Жиль отчетливо увидел Мари-Жанну Гоэло, свою мать… мать, считавшую его мертвым и с легким сердцем молившуюся за него как раз в том самом монастыре бенедиктинок в Локмариа, самом суровом из монастырей Бретани, где хотела заточить себя Мадалена.

— Зачем, Господи, — простонал он с болью, — зачем ты даешь прекрасные тела таким жестоким и скрытным душам? Умоляю, Мадалена, выслушай меня! Нужно…

Почувствовав, что стало слишком тихо. Жиль открыл глаза. Мадалены в гостиной не было, дверь осталась открытой. Она ушла…

Неизвестно, сколько времени просидел он в кресле, с пустой головой, в гневе сдерживая тяжелые, готовые пролиться слезы. Наверное, немало. Он ничего не видел, ничего не ощущал, кроме горечи во рту и желания вот так окаменеть и остаться навсегда в этом кресле. Не было даже страдания — Жиль с удивлением отметил это, — лишь смутная боль, словно прорвался долго причинявший невыносимые мучения нарыв.

Наконец он встал, с хрустом потянулся. У него было странное чувство, что он очнулся от дурного сна или безумного бреда. Жиль едва взглянул на появившуюся в дверях Тисбе.

— Что тебе, Тисбе?

— Узе позна! Хозяин кусать?

— Нет. Но кофе выпью с удовольствием. Сделай мне крепкий ароматный кофе, Тисбе, как ты умеешь.

На черном лице сверкнула белозубая улыбка.

— Сейцас, хозяин. Хаоший кофе утешит гусное сейце.

Он пил, обжигаясь, ароматный напиток, в который Тисбе, по традиции, заведенной в Новом Орлеане, положила корицы, апельсиновой цедры и налила рому. Глаза Турнемина скользнули по зелени сада и устремились к синей воде океана.

«Кречет» на всех парусах как раз выходил из гавани, унося с собой самую безумную любовь, какую знало его сердце. Она оставила в нем болезненный след — нужно было изгладить его как можно скорее. Жиль в гневе повернулся к морю спиной, допил свой кофе, сорвал цветущую ветку жасмина и буквально прижал ее к ноздрям. Запах земли, ее сила залечат его раны, прогонят наваждения. И Турнемин ощутил что-то похожее на облегчение. Может, лучше ему вернуться домой?

Мысль о «Верхних Саваннах», о которых он всего несколько часов назад и думать забыл, вдруг воодушевила его. Вот его правда, вот его долг, .вот, возможно, его счастье. И потом, там был Понто… он обрадуется его возвращению. И Жиль поскакал размашистым галопом в поместье…

Однако первым он встретил не Понго. Из-за изгороди кактусов выскочил Финнеган и застыл на месте, даже не стараясь скрыть свою печаль.

Несчастный лекарь пережил все муки ада, узнав, что та, которую он любил, уехала с его другом…

Но глаза его, похожие на безжизненные зеленые камни, вдруг блеснули.

— Это ты! — вздохнул ирландец, больше он слов не нашел. — Это ты. — И немного помолчав:

— Так, значит, ты не уехал?

— Нет. Но она уже далеко. Так лучше для всех, поверь… и прежде всего, для нее. Мадалена не хочет жить земной жизнью.

— Ты думаешь?

— Уверен. Не нужно сожалений. Ни один из нас ее не интересует: у нее иной избранник.

— Кто он?

— Господь. Капитан Малавуан отвезет ее в бретонский монастырь.

— Ах, вон что!

Финнеган на глазах возвращался к жизни, словно страдающее от засухи растение под обильным ливнем. Если Мадалене не суждено принадлежать мужчине, его сердце утешится, и Жиль поклялся себе, что ни за что и никогда врач не узнает ни о том, что произошло в Черепашьем гроте, ни о том, что случилось в спальне дома в Кал-Франсе.

Понимая, что нордическая кровь не позволяет другу выразить радость. Жиль решил покончить с волнением, которое душило их обоих, и перевел разговор на другую тему.

— Где Жюдит? — спросил он. — Я должен немедленно с ней повидаться. Мне так много надо ей сказать, за многое попросить прощения…

— Не знаю. Как только вернулся Понго, она заперлась у себя в комнате и запретила беспокоить ее по какому бы то ни было поводу. Мне показалось, она очень страдает. Жиль…

Турнемин уже бросился было к крыльцу, но тут на пороге появился сияющий Шарло.

— С счастливым возвращением, хозяин, — радостно воскликнул он. — Госпожа Жюдит час назад ускакала на лошади! Сказала, едет в свою бухту…

— На лошади? — переспросил Жиль. — На какой?

— На вашей, господин Жиль: на Мерлине.

Финнеган грязно выругался.

— Поскакала на лошади? Да еще на Мерлине.

Это в ее-то положении?!

— Ну, если ее ребро больше не болит… — начал Жиль, полагая, что речь идет об этом, но Финнеган взглянул на него с бешенством.

— Да что же ты за урод такой! При чем тут ребро? Она беременна!

Слово хлестнуло Жиля, словно пощечина.

— Бе-ре-мен-на? — выдохнул он по слогам.

— Да… беременна. Она ждет ребенка, если так тебе будет понятней, а если спросишь от кого, я набью тебе морду. Она не хотела тебе говорить, потому что надеялась вернуть тебя и без этого. А теперь скорее! Лошадь, Купидон, веди лошадь!

Надо ее догнать!

— А чего ты боишься? — спросил Жиль, побледнев. — Что она снова упадет?

— Нет. Есть кое-что страшнее — отчаяние.

Финнеган бросился к конюшне, а Жиль уже пришпорил коня и бешеным галопом припустил по дороге. Все у него внутри переворачивалось от страха, и вместе с тем он задыхался от счастья: у него будет ребенок! Нет, Жюдит не может так поступить. Не до такой же степени она любит Жиля, чтобы убить себя, а вместе с собой его ребенка!

Турнемин почувствовал соль на губах и понял, что плачет. Ветки хлестали его по лицу, а он мчался и мчался вперед, не разбирая дороги, напрямик по лесам и оврагам… Скорее, скорее, еще скорее!

Губы сами собой шептали обрывки полузабытых молитв, а он все мчался, неистовый охотник в погоне за смертью. Комья земли и клочья травы летели из-под копыт его лошади.

С верхней точки пологой извилистой тропинки, ведущей к бухте, окруженной кокосовыми пальмами, он увидел Жюдит. Она стояла в пышном белом платье на самом берегу, повернувшись лицом к безбрежному океану, а спиной к острову, и светлый силуэт ее на фоне густой синевы казался невесомым облаком, окрашенным сверху закатным солнцем рыжих волос.

Приподнявшись на стременах. Жиль позвал во весь голос:

— Жюдит! Жюдит!

Но он был еще слишком далеко, а ветер с моря относил его голос. Жюдит не услышала мужа.

Он увидел, как она спустила с плеч свое легкое платье и ступила в воду. Шаг, другой…

Волны лизнули ее тонкие щиколотки, добрались до колен, потом выше… Охваченный страшным предчувствием, Жиль пришпорил лошадь, не выпуская из виду золотистую фигурку, заходившую все дальше и дальше в море. Потом она совсем исчезла — ушла под воду.

Когда Турнемин, взметнув песчаный вихрь, вылетел на пляж, Жюдит была уже далеко. Тонкие руки рассекали гладь океана, а огненные длинные волосы тянулись за ней, образуя на воде причудливый муаровый узор. Она плыла в открытое море… Еще немного, и вернуться у нее не хватит сил.

Сорвав с себя одежду, скинув сапоги. Жиль бросился в воду и поплыл. Песочные часы вдруг перевернулись…

Исчезло синее море, пропал остров на краю земли. Ему снова было пятнадцать, он, маленький рыбак, ловил рыбу на берегу Блаве и смотрел, как отправляются на вечерний лов рыбацкие суда. А за одной баркой, расстелившись на поверхности воды, горели ослепительным огнем эти самые волосы цвета красного золота…

Неужели он все это потеряет, из-за собственной глупости, собственной слепоты? Сейчас не было ничего: ни прошлого, ни войн, ни огромного состояния, ни великих приключений! Он не. был шевалье де Турнемином, а Жюдит… Жюдит снова превратилась в маленькую пятнадцатилетнюю русалку, шутя поразившую любовью его затрепетавшее сердце…

Жиль, словно дельфин, приподнялся над водой, чтобы посмотреть, где она. До Жюдит оставалось не больше тридцати метров. Она все плыла. Тогда он закричал, он позвал ее изо всех сил, отчаянно:

— Жюдит! Жюдит! Прошу тебя. Остановись!

Подожди меня.

В ответ раздался слабый возглас, и Жиль что было мочи поплыл в ту сторону. Но когда он снова осмотрелся, женщины на поверхности не было…

Турнемин работал руками так яростно, что сердце его чуть не лопалось от напряжения, он опустил голову в прозрачную воду и отчаянно молил Господа — только бы не опоздать. И вдруг увидел Жюдит: женщина медленно, словно изящная морская водоросль опускалась на дно: она тонула…

Вскрикнув от радости и хлебнув при этом воды, Жиль схватил жену, поднял ее на усталых руках на поверхность — к воздуху, к жизни. Но она не шелохнулась… а до пляжа было так далеко, так далеко… С Жюдит на руках ему не добраться до берега.

Разумеется, он будет стараться, сколько сможет, но лишь в Божьей воле дать ему недостающие силы.

Придерживая дорогую ношу одной рукой, он поплыл на спине, чтобы голова женщины оставалась над водой, и ласково разговаривал с женой, словно она могла его услышать, с женой и с ребенком — он тоже был тут, совсем рядом, под ее бархатистой кожей, и тоже хотел жить — Жиль разговаривал с ними, умоляя помочь ему вынести их на пляж.

Как он любил их в эту минуту, когда всех троих уже караулила смерть!

Голос Финнегана долетел до него, словно через толстый слой ваты:

— Держись! Я иду на помощь!

Жиль обернулся, увидел сквозь бьющие в глаза солнечные лучи нос барки, устремившейся прямо к нему, и понял, что Господь услышал его: он еще будет жить, «Верхние Саванны» станут наконец настоящим домашним очагом, тем самым несбыточным раем, к которому так стремился маленький крестьянин с грустными глазами, выловивший однажды на закате в водах Блаве свою мечту…