Узнать ее оказалось не трудно, хоть ярость и исказила черты: те же янтарные глаза, то же треугольное, как у дикой кошки, лицо, та же копна курчавых волос, выбившихся в пылу сражения из-под головного убора.

Желтые глаза глядели на Жиля с такой ненавистью, что ему почудилось, будто на него смотрит не женщина, а гремучая змея. Но он не успел ее ни о чем спросить. Она плюнула ему в лицо, потом повернула голову и впилась крепкими, словно стальными, зубами в руку Моисея. Брызнула кровь, Моисей вскрикнул и от неожиданности разжал пальцы. Женщина выскользнула из его рук и, сорвав с себя белый с фантастическими черными фигурами наряд, стремительно, как газель, кинулась к деревьям и исчезла под пологом леса.

Жиль и Моисей, бросившиеся вдогонку, так и не смогли ее отыскать. Злые и раздосадованные, они вернулись к Понго.

По дороге Жиль снял с себя рубашку, разорвал ее на длинные полосы, чтобы перебинтовать руку Моисею. У женщины были не только повадки, но и зубы пантеры.

— Этих заберем с собой, — сказал Жиль, кивнув в сторону начинавших приходить в себя чернокожих. — Не думаю, что сегодня ночью женщина повторит попытку, однако охрану все же пришлем.

Одного из пленников Моисей взвалил себе на плечо — тот сам идти не мог, — а второго подгонял Жиль, время от времени тыкая ему в поясницу дулом пистолета. Но несчастные и не думали изображать героев, и Жилю не составило ни малейшего труда узнать то, о чем он и сам догадывался: красавица-дикарка — не кто иная, как сама Олимпия, опасная любовница Легро.

А вот об укрытии, где прячется бывший управляющий, пленники не могли сказать ничего. Это были беглые рабы из банды однорукого Маканделя, которой Олимпия покровительствовала и от которой в случае необходимости получала взамен помощь. Помощникам колдуньи в нечистом деле лишь было известно, что в Кап-Франсе у нее имелся дом (где она, между прочим, после бунта рабов так ни разу и не появлялась) и больше ничего…

Жиль сначала колебался, как поступить с этими двумя, но потом решил, что, в конце концов, сбросить камни с могилы — не такое уж большое преступление, тем более что пленники плакали и отрицали всякое участие в убийстве жрицы: Селину обезглавила Олимпия, мастерски владевшая мачете. Посоветовавшись с Понго и Моисеем, Турнемин просто-напросто отпустил помощников колдуньи.

— Возвращайтесь к своим и скажите, что хозяин «Верхних Саванн» отпустил вас, хотя вы — были полностью в его власти. Только смотрите не связывайтесь больше с Олимпией.

Чернокожие бросились наутек. Однако один из них остановился, вернулся назад, взял руку Жиля, коснулся ею своего лба и кинулся догонять товарища, провожаемый задумчивым взглядом Моисея.

— Возможно, мы поступили верно… а может, и нет, — сказал гигант. — Но все же они, по-моему, говорили правду.

В «Верхних Саваннах» поселилась тревога: печальный конец казался неизбежным. Никто не мог найти способа отыскать «беглого» покойника или каким-либо иным способом вернуть пустой могиле жильца. Каждый из обитателей плантации по-своему готовился к роковому часу. Жиль, как обычно, занимался работами на полях. Жюдит вдруг с большим рвением принялась за домашнее хозяйство: лишь по утрам совершала короткую верховую прогулку и даже в бухту свою перестала ездить. Моисей руководил пахарями — настало время обрабатывать землю для посева, по всей плантации плуги пластали жирную черную почву, готовя будущее изобилие. Понго отдавал все силы больнице, забросив, не без сожаления, дела в своем любимом саду: ему приходилось очень стараться, чтобы хоть как-то заменить пропавшего врача. А маленькие ученики индейца трудились не покладая рук в саду, с трогательной тщательностью выполняя каждое его поручение. Семья Готье пребывала в неведении относительно нависшей над плантацией угрозы, если, правда, не считать Пьера — но он посвящал все свое время маленькой ферме, которую устроил Жиль для нужд поместья. Зная, как набожны, возможно даже сверх меры, Мадалена и ее мать. Жиль предпочел не рассказывать им о своем конфликте с Церковью.

В общем, каждый занимался, как ни в чем не бывало, своим делом, и Турнемин, поддавшись извечному фатализму бретонцев, решил положиться на справедливого и милостивого Господа: он, мол, подскажет ему в нужный момент правильные слова и поступки.

Вот и подошел последний вечер: никогда еще не было заката прекрасней. Сидя на веранде с бокалом пунша в руке. Жиль с тревогой наблюдал, как красный диск солнца опускается в океан расплавленного золота, и всей душой желал, чтобы больше светило никогда не поднялось, коли его утренние лучи должны принести ему крушение всех надежд и перечеркнуть все его усилия. За широкой оградой из кактусов раздавались отрывки напевов, звяканье молочных струй о подойник, громкий смех — работники со своими мулами возвращались с полей. А из дома долетал зычный голос Шарло, повелевавшего своим батальоном служанок, занятых приготовлениями к ужину, да порой позвякивание столового серебра и звон хрусталя… Неужели завтра всему этому придет конец?

Жиль вздохнул, допил пунш, встал и потянулся. Сейчас не время предаваться черным мыслям, наоборот, нужно готовиться к бою. Он хотел уже вернуться в дом, но его остановил стук копыт, бряканье колокольцев на мулах, скрип колес: на дубовой аллее показалась груженная мебелью повозка. В ней сидели двое.

Жиль уже мчался навстречу экипажу со столь неуместной поклажей. Не кто иной как Лайам Финнеган твердой рукой держал вожжи. А рядом, сунув руки в карманы, с достоинством восседал маленький китаец с белой бороденкой в темно-синем халате.

Хозяин «Верхних Саванн» так обрадовался, что просто стянул ирландца с сиденья и обнял его.

— Ты вернулся! Слава Богу!

— Есть хочу, — кратко ответил на приветствие Жиля Финнеган, — а еще больше пить. Позволь представить тебе моего многоуважаемого друга, господина Цинг-Ча, изволившего почтить своим присутствием твой презренный дом. Скажи Шарло, чтобы добавил два прибора.

Но это было ни к чему. Мажордом и сам увидел, кто приехал, и крикнул с крыльца:

— Ужинать будете, докта?

— Да, Шарло. И этот господин тоже.

— Что за мебель? — поинтересовался Жиль. — Уж не наследство ли ты получил? Или, может, магазин ограбил?

— В моей комнате многого не хватало. И мой друг Цинг-Ча добыл то, что нужно. Особенно пригодится вот этот сундук, я буду хранить в нем инструменты. — И он указал на длинный ящик черного дерева с перламутровой инкрустацией в виде птиц и цветов, край которого выглядывал из-под столов и стульев. — Я пока поставлю повозку за кухней, чтобы не мешала. Завтра разгрузим…

Хоть Жиль и был удивлен неожиданно возникшей страстью перелетной птицы к удобствам, но больше расспрашивать не стал. Он принял китайца со всей изысканностью версальского этикета, почти столь же запутанного, хоть и менее цветистого, чем манеры двора Поднебесной империи.

Жюдит не уступала мужу в обходительности.

Госпожа де Бурдонэ дала ей в свое время в монастыре прекрасное воспитание, так что она, и глазом не моргнув, могла с одинаковой любезностью приветствовать и герцога Святой Империи, и китайца-аптекаря, пропахшего опиумом, ладаном и гвоздикой. Но, увидев Финнегана, она отбросила церемонии и дружески воскликнула, протягивая руки:

— Ну, наконец-то! Вы даже не представляете, дорогой доктор, как без вас было плохо! Я уже тоже стала думать, как Жиль, что вы нас забыли.

Финнеган взял ее руки в свои ладони и спрятал в них покрасневшее, как его шевелюра, лицо.

— Разве кто-нибудь, хоть раз увидев, сможет вас забыть? Просто у нас с Цинг-Ча были кое-какие дела. Простите, если причинил вам беспокойство. Но я даже рад, если так. Мне очень приятна ваша забота.

— Хорошо, забудем. Прошу к столу. Ваши обычаи мне неизвестны, — обратилась она к китайцу, смотревшему на нее с откровенным восхищением. — А у нас принято, чтобы хозяйку вел к столу самый почетный гость. Вы предложите мне свою руку?

— Я недостоин такой чести! — проговорил Цинг-Ча, церемонно отвешивая поклон за поклоном. — Моя презренная рука в перламутрово-мраморной руке богини Солнца? Я не смею.

И, достав из кармана большой носовой платок из легкой синей ткани, он обернул им свою кисть и лишь потом подал руку Жюдит. Они пошли к столу, где стояли букеты цветов и сверкал хрусталь в свете свечей из тонкого воска. Жиль и Финнеган последовали за странной, даже несуразной парой: Жюдит была на целую голову выше гостя.

— Я и не думал, что китайцы с таким трепетом относятся к европейским женщинам, — шепнул Турнемин. — Красиво он это с платком…

— И удобно, если не хочешь поганить свою небесную кожу прикосновением иноземной дьяволицы, — ответил ирландец то ли в шутку, то ли всерьез.

Было уже поздно, все в доме спали, когда Жиль, Финнеган, Понго, Моисей и Цинг-Ча вышли из жилища ирландца, куда они удалились после ужина, якобы затем, чтобы насладиться знаменитым виски, которое доктор привез из города. Бесшумно, как стая кошек, подошли они к повозке с мебелью, достали из нее сундук черного дерева — стулья и столы были сложены так искусно, что он свободно выскользнул из-под них, а остальная поклажа даже не шелохнулась.

Сундук открыли, достали из него длинный тяжелый предмет, завернутый в темную ткань, Моисей взвалил его на спину, а ящик был водворен на место. Потом маленький кортеж, все так же молча, двинулся по наклонной тропинке к месту, где была похоронена Селина и стоял склеп Ферроне.

А через час Жиль закрыл решетку часовни.

Теперь в тяжелом гробу покоилось тело старого голландского моряка, убитого несколько дней назад в кабацкой драке, — труп его добыл Цинг-Ча: для него это было делом привычным, ему нередко приходилось искать покойников для своих химических опытов. По просьбе Финнегана и по его указаниям, он произвел некоторые манипуляции, в результате которых тело моряка можно было без труда принять за пролежавший год с лишним в гробу полумумифицированный труп.