Он остановился у подножья холма.

— Вы и шага не сделаете мне навстречу, Леонора? — крикнул он.

— Дядя, — прошептала я.

Через секунду он уже стоял рядом со мной — в уголках его губ подрагивала улыбка.

— Странная девушка, в какое чудовищное заблуждение вы впали! Вы на самом деле думаете, что законный дядя так страстно и тревожно поспешит вслед за маленькой сбежавшей племянницей?

Он взял меня за руки и повёл вниз с холма.

— Вот так, теперь буря бушует высоко над нами… Я не дядя вам — но я был у вашего отца и просил о других правах; он с радостью дал мне разрешение привезти вас домой — но не в «Усладу Каролины», Леонора; если вы решитесь пойти со мной, для нас двоих есть лишь один путь… Леонора, между мной и вами стоит лишь ваша собственная воля — у вас нет для меня другого имени?

— Эрих! — вскричала я и бросилась ему на шею.

— Злое дитя, — сказал он, крепко обнимая меня, — ты не представляешь, что ты мне сделала! Я никогда не забуду тот час, когда испуганная фройляйн Флиднер прибежала из «Услады Каролины» и сообщила, что ты уехала, уехала ночным поездом — напуганная птичка, одна в ночи, среди чужих людей! И как я горевал из-за того, что ты даже не поняла, какую боль мне причинила… Леонора, как можно было вообразить, что я мог прижать к сердцу мою нежно любимую, обожаемую девушку, чтобы тут же оттолкнуть её ради безобразно размалёванного греха?

Я развернулась.

— Вы только посмотрите на меня! — вскричала я, полусмеясь, полуплача. — Рядом с тётей Кристиной я всего лишь убогое ничтожество, как называет меня Шарлотта!.. Я видела тётю у ваших ног; она умоляла о прощении — ах, каким голосом! И я знала, что вы любили эту прекрасную женщину, так любили…

Яркий румянец выступил на его щеках — я никогда не видела его так густо покрасневшим.

— Я знаю, что фройляйн Флиднер проболталась, — сказал он. — Она винит себя в том, что побудила тебя уехать, когда она непонятно почему вообразила, что я опять могу поддаться чарам… Моя малышка, я намеренно не позволял тебе заглянуть в те времена, за которыми последовали годы сожалений — ты должна сохранить свои невинные детские глаза, они моя отрада и моя гордость… Я тяжело заблуждался тогда, больше всего в себе самом; вспышку отвратительной страсти я принимал за тот звёздный свет, который засиял в моей жизни только с твоим появлением… Это заблуждение юности мстило мне всю жизнь — я должен был страдать вплоть до этого часа… Но хватит покаяния — я требую своих прав!

Он поцеловал меня — а затем закутал в свой плащ, укрывая от бури.

— Ты многое найдёшь изменившимся, когда мы вернёмся домой, моё дитя, — сказал он приглушённым голосом. — Комнатка в швейцарском домике опустела — перелётная птичка вновь улетела на юг…

— Но она бедна — что она будет делать? — забеспокоилась я.

— Это улажено — ведь она твоя тётя, Леонора!

— А Шарлотта?

— Она получила ужасный урок; но я в ней не заблуждался — вопреки всему в этой девушке есть здоровое зерно. Вначале она была глубоко потрясена — но она собралась с силами, и сейчас в ней пробуждается настоящая гордость, настоящее достоинство души. Она стыдится своего поведения в институте; она мало выучила, несмотря на свои способности и хорошие возможности для учёбы — она всегда считала, что рождена для высокого положения и не будет работать. Сейчас она снова поедет в институт, чтобы выучиться на гувернантку. Я не возражаю против этого решения — через работу она полностью излечится; и мой дом по-прежнему остаётся её домом… Дагоберт собирается оставить службу и поехать в Америку, чтобы стать фермером… Заблуждение брата с сестрой по поводу их происхождения и последующее разоблачение стали известны в городе — кто проболтался, я не знаю, но положение Дагоберта стало крайне неприятным, поэтому он с радостью уволился… За несколько часов до моего отъезда я был у принцессы…

Я спрятала лицо у него на груди.

— Сейчас прозвучит приговор и мне! — прошептала я.

— Да, теперь я знаю всё! — подтвердил он с напускной строгостью. — Вересковая принцесса уже в первый день сунула свой маленький любопытный носик в тайну «Услады Каролины» и затем храбро помогла в интриге против несчастного человека в главном доме…

— И он не простит меня…

Он улыбнулся мне.

— Разве тогда он поцеловал бы розовый рот, который так героически умеет молчать?

Мы отошли от холма — буря снова настигла нас. «Тебя укрыл бы я плащом от зимних вьюг, от зимних вьюг!» — ликующе пела я во всё горло, стараясь перекричать бурю. Так и произошло — я шла рядом с ним, поддерживаемая сильной рукой, укрытая плащом, в который он меня закутал… И буря свистела надо мной и насмехалась: «Пленница, пленница!» И я смеялась и счастливо прижималась к мужчине, который вёл меня вперёд — пускай буря, пчёлы и бабочки свободно летают над пустошью — я к ним больше не хочу!

Илзе сидела в проходе и чистила картофель, а Хайнц с дымящейся трубкой как раз вернулся с заднего двора, когда мы вошли… Я никогда не видела мою верную воспитательницу такой изумлённой, как в тот момент, когда господин Клаудиус стянул плащ с моей головы и я улыбнулась ей. Нож и недочищенная картофелина выпали из её рук.

— Господин Клаудиус! — воскликнула она ошеломлённо. Хайнц, услышав имя, испуганно вынул трубку изо рта и спрятал её за спиной.

— Здравствуйте, фрау Илзе! — сказал господин Клаудиус. — Вы приютили маленького дезертира; я приехал, чтобы забрать его — он мой!

И тут «фрау Илзе» осенило. Она вскочила, и нож, очистки и картошка выкатились из фартука на пол.

— Батюшки мои, так вот что это была за болезнь! — Она всплеснула руками. — Тут бы бузинный чай никак не помог!.. Ты здорово провела меня, Леонора, батюшки мои!.. И вы женитесь на девочке, да, господин Клаудиус? — решительно спросила она, утирая слёзы на щеках. — Вы посмотрите только на эти тонкие руки, на это личико, на эти юные-юные глаза…

Господин Клаудиус покраснел как девушка.

— Она согласна, моя юная Леонора, — сказал он тихо и немного неуверенно. — Она утверждает, что любит «старого-престарого господина».

Я ещё крепче прижалась к нему.

— Э-э-э, господин Клаудиус, я совсем не об этом, — энергично запротестовала Илзе. — Хотела бы я посмотреть на такую, которая тут же на месте не сказала бы «Да» и «Аминь!». Но… многие люди, которыми вы командуете, как они проникнутся уважением к такой маленькой женщине, которую вы сможете носить на руках по всему дому!

Он тихо рассмеялся.

— Они проникнутся уважением, когда увидят, как «маленькая женщина» командует главой дома… А теперь, фрау Илзе, собирайтесь — утром мы едем домой — невеста должна возвратиться только в вашем сопровождении.

Илзе вытерла глаза уголком фартука.

— Но что станет с Диркхофом за это время, господин Клаудиус? Вы не представляете, в каком состоянии я нашла его тогда по возвращении! — сказала она колко.

Хайнц смущённо почесал за ухом и робко поглядел на свою строгую сестру. Но я подскочила к нему и схватила его за руки.

— Хайнц, злой Хайнц, разве ты меня не поздравишь?

— Ах да, принцесса; но мне также и жаль; ведь там — нет пустоши!


Эти записки я начала спустя два года после свадьбы. Рядом с моим письменным столом разместилась плетёная колыбелька, в которой среди подушек посапывал мой прекрасный светловолосый первенец. Я хотела записать мои переживания для этого маленького чудесного создания, на которое я всё время смотрела с удивлённым восхищением… После него в колыбельке спал ещё один роскошный парень с тёмными локонами и громким голосом, а сейчас она занята Леонорой, единственной дочуркой Клаудиусовского дома — я замужем уже семь лет. Я сижу в бывшей комнате Шарлотты. Тёмные шторы исчезли — комната залита солнцем, и по ковру, мебели и стенам рассыпаны розовые букеты, нарисованные и вышитые, а на подоконниках пышно растут цветы. Леонора спит, прижав кулачок к щеке — в комнате так тихо, что я слышу жужжание мухи. Внезапно дверь распахивается, и вбегают они, два наследника дома Клаудиусов.

— Но мама, ты пишешь слишком долго! — укоризненно восклицает блондин. — Мы хотим попить простокваши в саду — тётя Флиднер уже там, и дедушку мы тоже привели.

Я смотрю ему в лицо с радостным трепетом — он растёт как на дрожжах; но боже, что будет с моим авторитетом, когда он станет выше матери на целую голову? Маленький брюнет вытягивается на цыпочках, кладёт мне поперёк рукописи верёвку толщиной в палец и тонкий прутик и просит своим глубоким, искренним голосом:

— Мама, сделай хлыстик!

— Идите пока в сад, — говорю я, пытаясь делать почти невозможный хлыст. — Мне надо ещё написать про тётю Шарлотту.

— И про Паульхена тоже? — после моего «да» они снова выбегают и вприпрыжку мчатся вниз по лестнице.

В день после моего возвращения с пустоши Шарлотта уехала из Клаудиусовского дома, чтобы поступить в институт; через некоторое время юный Хелльдорф уехал в Англию — он просил Шарлоттиной руки и получил отказ. В письме ко мне она призналась, что в своём высокомерии слишком плохо обращалась с ним, а поскольку она упала со своей предполагаемой высоты, то теперь и вовсе не собиралась давать волю своей склонности. Мы не хотели, чтобы она после завершения учёбы уехала в услужение к чужим людям — по нашим просьбам она вернулась в Клаудисовский дом и стала преданной, любящей тётей нашим детям. Имя Хелльдорфа никогда не слетало с её губ, хотя она, как и мы, часто бывала в доме старшего учителя. Потом началась война 66 года. Макс Хелльдорф был призван в армию и тяжело ранен при Кёниггретце[16]… Через час после того, как смертельно бледный учитель принёс это весть в наш дом, Шарлотта в дорожном костюме зашла ко мне в комнату.

— Я еду сестрой милосердия, Леонора, — твёрдо сказала она. — Объясни дяде мой поступок — я не могу иначе.