Было заметно, как она старается держаться спокойно. Но в чёрных глазах женщины стояло такое отчаяние, столько смятения было в её стиснутых у груди, перевитых некрасивыми сизыми жилами, растрескавшихся руках, что Вера почувствовала, что у неё самой тоже сжимается сердце.

– Глафира, я не знаю, что тебе сказал Андрей Львович о своих намерениях… Но я не приняла никакого решения. И уж, во всяком случае, не давала своего согласия.

По впалым, смуглым щекам Глафиры снова побежали слёзы.

– Барыня, я ведь николи в жизни к вам бы не пришла, – сорвавшимся на шёпот голосом призналась она. – Потому – кто я есть, чтобы промеж господ встромляться? Я – дело обычное, житейское, у кого из бар этакого-то нету?.. Только люди говорят, что бобовинская барыня молодая – хорошая, добрая… И с людьми всегда милостива, и за три года ни один ейный человек на конюшне дран не был, а при покойном князе-то – ух!.. И Трофиму Зосимову с дочкой вы волю дали, а какая другая бы озаботилась? Я потому лишь и смелости набралась…

– Глафира, ты очень любишь Андрея Львовича? – напрямик, перебив эти бессвязные речи, спросила Вера. – Ты не хочешь, чтобы он женился на мне?

Мгновение Глафира потрясённо молчала: её лицо сделалось из смуглого бледно-серым. Затем шёпотом сказала:

– Да моё ли дело, барыня, хотеть или не хотеть? Андрей Львович и так мне много милостей делал. Хватит с меня и того, что он детей наших с ним своими признал, учиться отправил… Другие-то разве этак сделают? Вы погляньте, у всех соседей незаконные детишки так по двору и шныряют, и кто о них думает? Дворня – она дворня и есть, дело обычное…

Как ни старалась Вера держаться спокойно, гримаса брезгливости скользнула по её лицу, и Глафира испуганно умолкла. Чуть погодя робко заговорила вновь:

– Вы меня, барыня, ради Христа, простите, дуру, ежели я что не так говорю. Но ведь это истинно так, при дедах наших и отцах такое же было, и мы роптать не приучены. Андрей Львович и мне собрался вольную дать да денег… Да письмо какому-то приятелю своему в Бельск, кухарка-то я хорошая…

– Вот как, он уже сказал тебе, что женится?! – поразилась Вера. Глафира собралась ответить, но не смогла: слёзы снова хлынули у неё из глаз.

– Кабы вы, барыня, знали… Кабы только знали… – сбивчивым шёпотом говорила она, силясь унять рыдания и не в силах справиться с собой. – Я ведь и впрямь их любила, Андрея Львовича-то… Истинно любила, а не потому, что они – барин и его воле покоряться должно… Мне и семнадцати не было, когда он меня в девичьей приметил… И сразу же к себе в горницу взял… Молодые они тогда были, озорные… Всё мне стихи читали, про печальную свечу какую-то да про ручьи… Да ещё что-то смешное да этакое срамное, что и не выговорить… Про царя Никиту… Я уж чуть не плачу, говорю ему: Андрюша, да что ж ты, греховодник, мне толкуешь, срам-то какой! Нешто господа этакое сочиняют, нипочём не поверю! А он хохочет, заливается… Вечерами мы с ним на речку ходили, да Андрей Львович меня до самой воды на руках нёс. А в саду-то сколько сиживали, а яблоки собирали… Да что тут… Ведь и грамоте выучил меня, терпенья хватило! Я-то, дура, счастливая бегала, а уж как меня стращали девки-то! Вот, говорили, погоди, остынет к тебе барин, наплачешься! А он не остывает да не остывает… Вот истинный вам крест – чуть не женился на мне!

– Отчего ж не женился? – Вера произвела в уме нехитрый подсчёт. – Ведь в то время отец пана Команского уже умер… Некому было воспротивиться…

– А я-то?! – всплеснула руками Глафира. – Я же и воспротивилась! Да где ж это, барыня, миленькая, видно, чтобы паны на своих кухарках женились? Я и вольную не приняла, а как уж он хотел! Кричал на меня даже, что я дура бестолковая и ничуть его не люблю. Только как же бы я за него пошла, даже если б вольная стала? Что бы прочие господа сказали – здесь, в уезде? Да к нему бы сразу все ездить перестали! Ни в одном дому приличном с этакой женой не приняли бы! А каждый человек – он со своими должен быть, как, не в обиду будь сказано, и прочая живность. Лисы-то с волками не живут и козы с быками… Да я бы ему через месяц наскучила, сослал бы он меня в дальнюю деревню, я там сдуру ещё бы и повесилась – и чего бы путного вышло? Что бы с дитями нашими сталось бы тогда? Нет уж, ни на вольную, ни на свадьбу я согласья не дала. Слишком уж сильно любила его, грешная…

Вера молча, пристально смотрела на неё. Она не улыбалась, но в её молчании Глафира почувствовала какое-то одобрение и поспешно продолжала:

– И николи в жизни я с него никаких слов не брала! Внутри себя всегда знала и готова была, что не навек у нас с ним это… Что рано иль поздно женится на ровне своей… Так что, не подумайте, я не отговаривать вас пришла! Спаси Господь! Кабы вы его любили, как я, – я бы смирилась, бог свидетель, успокоилась бы… И в Бельск бы уехала, в услуженье б поступила и в жизни боле вам на глаза бы не попалась! Да только ж…

– Что – только? – одними губами спросила Вера, поняв по изменившемуся лицу Глафиры, что сейчас будет сказано самое главное. – Ты права, я не люблю пана Команского. Ты пришла, чтоб узнать это? Но…

– Коли не любите – вам с ним житья не будет, – твёрдо и спокойно сказала Глафира. – В том на кресте забожиться могу.

– Отчего? – помедлив, поинтересовалась Вера. – Ведь прочие живут и…

– Знамо дело, живут! Так ведь не с ним же… – Глафира умолкла, явно колеблясь и отчаянно теребя уже вконец перепутавшиеся кисти своей шали. Вера прекратила это бессмысленное занятие, положив руку на её пальцы.

– Глафира, милая, скажи мне всё как есть. Я ведь имею право знать, не так ли? Если ты боишься, я готова дать тебе слово, что пан Команский никогда не узнает ни о нашем разговоре, ни о том, что ты мне рассказала.

– На кресте поклянитесь мне, барыня, – шёпотом сказала Глафира, и в её глазах загорелся странный сухой огонь. – Богородицу в свидетели возьмите, тогда…

Она ещё не успела договорить, а Вера уже вынула из-за ворота платья золотой крестик на цепочке и приложила его к губам.

– Изволь, я клянусь тебе в том, что никогда и никому не расскажу. Такой клятвы достаточно? Если же ты недовольна, то я…

– Запойный грех у него, барыня! – не дослушав, выпалила Глафира, и с её лица снова сбежала вся кровь. – Вот как есть, истинно говорю вам! Никто про то не знает, во всём уезде – ни одна душа живая! Только я да кучер наш, Евстафьич!

– Как?! – растерянно переспросила Вера, готовая услышать что угодно, только не это. – Глафира, полно, что ты такое…

– Истинный крест, барыня! – кухарка страстно, широко перекрестилась. Этого ей показалась мало, и она торопливо, дёргая ветхий шнурок, вытащила из-за ворота медный крестик. – Вот, крест вам в том тоже целую! Пьёт запоями, раз в месяц-два – беспременно… Никто не знает, потому у нас с Евстафьичем уже порядок налажен, оба знаем, что делать. Главное – его на люди не выпустить, потому – слух дурной пройдёт, а Андрей Львович же – предводитель, и вся округа его уважает… И ни в чём он вовсе не виноват, потому семейное у них это! И старый барин этаким же грехом страдал, и дед евонный…

– Погоди… – Вера в полной растерянности поднесла руки к вискам. – Так что же это… Эти его уединения раз в месяц, про которые мне рассказывали…

– Рассказывали всё-таки?! – всполошилась Глафира. – А что говорили-то? Не Капитолина Аркадьевна ли, случаем?

– Почти что. Так, стало быть…

– Спасением души вам клянусь: не виноват он! – перекрестилась Глафира. – Запой – это ведь болесть, и снадобья от него допрежь не придумано! Мне так и доктор говорили, когда однова приезжали… Андрей Львович и сам мучается, когда в сознание приходит, и избавиться бы рад, да вот никак… И нипочём я бы вам не сказала, коли бы мне про вашу добрость не рассказывали! Не справиться вам с ним, барыня моя миленькая, нипочём не справиться… Я пятнадцать лет с этим живу, всё знаю, за три дня чую, когда на Андрея накатить должно, ни на что не обижусь, хоть, бывает, синяки после неделями не сходят… Потому знаю – не он это, а бес запойный, который в него вселяется! А вы-то, вы-то как будете?! И сами горя хлебнёте, и он при вас через год вовсе сопьётся, потому с запойным бесом умеючи надо! Тут терпёж да сноровка нужна, а вам до того ли, у вас ведь детки на руках, да к тому ж…

– Но… как же он решился?.. – пробормотала Вера. – Как он мог делать предложение, зная, что… Зная за собой такое?! Он же должен был, боже мой, понимать…

– Ох, ба-арыня… – горестно протянула Глафира. – Вот сразу видно, что вы допрежь с таким отродясь не мучились! Он же себе в голову вбил, что как только на вас женится – враз всё с него схлынет! Бросит – и всё! И с бесом запойным справится! Только не справиться ему, душой клянусь! Нет от этого спасенья… И ежели вы для себя и для него погибели не хотите, то…

– Довольно, я поняла тебя, – отрывисто, резче, чем сама хотела, перебила её Вера. – Я благодарна тебе за откровенность и… И клянусь, я не выйду замуж за твоего… барина. Глафира, боже, Глафира, что ты делаешь, немедленно перестань!!!

Поздно: кухарка повалилась на колени и, зайдясь в беззвучном рыдании, прижала к лицу мокрый, испачканный подол Вериного платья. После нескольких бесполезных попыток вырвать подол Вера сама неловко опустилась на пол беседки.

– Глафира… Ну, пожалуйста… Ну, что же это такое… Господи, да успокойся же!

– Храни вас Господь, барыня… – глухо доносилось до неё. – Век бога молить буду за вас… и за детишек… Спаси вас Богородица, я и думать не думала… Спасибо, барыня, милая, Вера Николаевна, спасибо…

В это время со стороны дома послышался зычный клич Домны: «Барыня-а-а!» Обе женщины вскочили на ноги. Крик повторился – и через мгновение Глафиры уже не было в беседке. Вера успела лишь заметить, как в конце аллеи качнулись и вновь сомкнулись мокрые кусты. На влажной скамье осталась лежать чёрная шаль с перепутанными кистями. А к беседке уже спешила озабоченная горничная.

– Барыня, там человек от госпожи Протвиной прибыл, грибы сушёные привёз, так что прикажете…