Озадаченный Никита молчал. Силин взглянул на него, чуть заметно усмехнулся и начал прощаться. Вместе с ним ушёл и отец Никодим. Никита видел в окно, как они идут по деревенской улице, размахивая руками и яростно споря о чём-то. Наконец спорщиков поглотила густая осенняя тьма.

На другой день западал снег. Он начал сыпать с утра, редкими белыми крошками ложась на промёрзшую землю, к полудню пошёл сильнее, а после обеда уже валил стеной, выбеливая в темноте крыши и заборы. Несмотря на предвечерний час, уже стемнело. Никита смотрел на пляску снежинок за тёмным окном, сидя за столом в кабинете в ожидании ужина. В медном подсвечнике чадила свеча, за стеной скреблись мыши. Страшно хотелось есть и спать.

Целый день ушёл на раздачу хлеба из амбаров. Несмотря на приложенные старания, всё было шумно и бестолково, мужики стадом толклись на дворе, ругались, выясняли отношения. Никита вынужден был признать, что без Прокопа Силина, который спокойно и уверенно распоряжался всем процессом, у него самого ничего бы не вышло. Наконец мешки с зерном, житом и горохом развезли по избам, Силин пообещал явиться завтра снова и тоже ушёл. Закатов наконец остался один и почувствовал страшный голод. Он велел Феоктисте подавать ужин и в ожидании оного принуждён был ещё несколько минут выслушивать бурчание Кузьмы по поводу того, как неосмотрительно разбазарили кровное господское добро, которое «эти лешаки всё едино пропьют». У Никиты не было сил даже велеть старику выйти вон; он едва дождался появления жаркого с кашей и жадно набросился на него.

С улицы послышался звон подъехавших дрожек. Вбежавшая Анфиса доложила:

– Батюшка барин, к вам сосед, Остужин Дмитрий Захарыч!

Никита глухо застонал сквозь зубы; быстро, ложку за ложкой закидал в рот кашу и невнятно приказал:

– Проси… чёрт бы его побрал. Да принеси ещё свечей да наливки, какая осталось, что ли…

Пока Анфиса возилась за стенкой, Никита тщетно пытался припомнить, кто таков этот Остужин. За всеми хлопотами увидеться с соседями он ещё не успел и ничуть не горел желанием это делать: дел хватало и без дружеских визитов. В детские его годы гостей в доме не бывало: отец вёл затворническую жизнь, никуда не ездил сам и к себе, насколько помнил Никита, никого не приглашал. С чего бы этому Остужину вздумалось нанести визит?..

Пока Закатов терялся в догадках, в сенях послышались мелкие, дробные шажки. Вошла Анфиса с тройным подсвечником (от яркого света по стенам мгновенно разлетелись тени), а вслед за ней просеменил в комнату невысокий человечек лет шестидесяти в потрёпанном коричневом сюртуке и взъерошенных николаевских бакенбардах. Голову венчала обширная жёлтая плешь. Серые глазки, покрасневшие и слезящиеся, мгновенно обшарили кабинет и остановились на Закатове.

– Здравствуйте, батюшка мой, здравствуйте… – послышался дребезжащий, высокий, почти бабий голос. – С приездом в родные палестины, стало быть? Верное дело, верное… Вы простите, что я к вам без церемоний, у нас в провинции всё попросту, по-соседски… Позвольте рекомендоваться: Остужин Дмитрий Захарыч, майор кавалерии в отставке, сосед ваш!

– Я рад, – машинально ответил Никита, вставая и кланяясь. – Прошу со мной отужинать, Дмитрий Захарович. Не угодно ли наливки с дороги?

При виде наливки Остужин ещё более оживился и охотно принял рюмочку, а за ней и другую. Феоктиста повторно принесла жаркое. Никита с тоской подумал, что спать лечь, вероятно, удастся не скоро, вздохнул и приготовился к мучительному времяпрепровождению. Ему всегда тяжело давались разговоры с чужими людьми. Даже с Мишкой, ближе которого у него не было человека, Никита предпочитал молчать и слушать болтовню друга: их обоих это ничуть не тяготило. А сейчас надежда была лишь на то, что сосед по-быстренькому упьётся и уедет.

Увы, не тут-то было. Воздав должное ужину и наливке, майор Остужин сразу же поинтересовался:

– А что, отец мой, в преферанс вы не играете ли?

– Отродясь не играл, Дмитрий Захарыч, – на голубом глазу заявил Закатов. – Батюшка покойный заказал до двадцати лет не садиться. Я и не садился, а потом оказалось, что учиться поздно, да и…

– Хорошему занятью выучиться никогда не поздно, вот что я вам скажу, сударь мой! – сердито заметил старичок. – Здесь у нас, конечно, не столицы, а самая глушь, так что токмо преферансом да вистиком от скуки осенней и спасаемся. Ну, да вы из Москвы, вам виднее… Верно, книжки читаете?

Закатов сознался, что читает, чем, кажется, окончательно уронил себя в глазах соседа.

– Вы ведь, Никита Владимирыч, корпус кончали? Да-с, в наше время вредных книг юношеству в руки не давали! Оттого и жизнь была не в пример правильнее! Служили государю и никаких вредных умствований в себя не принимали! А сейчас… – Дмитрий Захарович тяжело вздохнул, видимо, всерьёз опечаленный Никитиным нравственным падением. Совсем уж уныло он спросил:

– Разбойники-то ваши, кои Амалию Казимировну убили, так и не сыскались?

– Пока ещё ловят, – осторожно ответил Никита.

– О-о, у нас все так о ней сожалели! Анна Порфирьевна Агарина просто плакала: «Единственное достойное хозяйство, говорила, в нашем паршивом уездишке, – это у Закатовых! Он за свою управляющую должен бога молить!»

Никите показалось, что он ослышался.

– Позвольте, но… Хозяйство ведь в полном разорении! Госпожа Агарина, вероятно, не знает, что у меня сорок две души в бегах числятся? А прочие умирают с голоду?

– Это вам ваши мужики наговорили? – Старичок рассмеялся мелким, тихим смехом. – Смею заметить, вы напрасно их слушаете! Врали и подлецы, каких поискать! Амалия Казимировна не позволяла им лес рубить, так они, мерзавцы, ночами рубили по соседям! У Волнухина почти целую рощу извели! И ни одного вора не поймали!

– С чего же вы тогда взяли, что это мои? – сухо спросил Закатов.

– А кому же ещё, помилуйте?!. Им одним во всём уезде отопляться нечем было! Да-а, великая это потеря для вас, Амалия Казимировна, будь ей земля пухом… великая!

Закатов промолчал, не желая ссориться. Но отставной майор не унимался:

– А как они у неё развёрнутым фрунтом на барщину ходили! Любо-дорого было взглянуть! А у той же Агариной, паршивцы, более чем на четыре дня и не соглашались! И то Анна Порфирьевна ежечасно бунта боялась и лишь на то уповала, что у неё в погребе замки крепкие! Мол, отсидеться можно, покуда из уезда казаки не прибудут! А у Веневицкой-то и пискнуть боялись, потому что расправа коротка была! Да-с, сударь мой, нынче таких управляющих и за тысячное жалованье не сыщешь, тяжеленько вам без неё будет! Уж и не знаю, как управляться станете…

– Как-нибудь управлюсь, – сквозь зубы сказал Закатов, более не пытаясь казаться вежливым. – Может, ещё рюмочку наливки, господин майор… на дорожку?

Но Остужин или не понял, или не захотел понять прямого намёка: рюмочку откушал с удовольствием и вольготно откинулся на спинку кресла.

– Поверьте, мы, соседи, желали бы искренне принять в вас участие! Вы – человек ещё молодой и неопытный… Вот зачем вы, к примеру, скотину собственную по дворам раздали? Этак же вам прямые убытки, а мужикам всё равно с этого проку не станет. Они, подлецы, уже и со скотиной обходиться разучились, всё равно она у них подохнет, и с чем вы останетесь? Опять же – сегодня все деревни галдят, что болотеевский барин своим мужикам задаром хлеб раздаёт. Правда это? – сурово спросил Остужин.

Закатов подтвердил, что да, истинная правда.

– Крайне легкомысленно! – сердито сказал отставной майор. – Коли у вас причуда такова – чужой труд на ветер выбросить, то…

– Чужой – это чей, позвольте вас спросить? – осведомился Никита. – Не иначе, моей грозной управляющей?

– Именно её! – не понял сарказма Остужин. – Ведь Амалия Казимировна, благословенна будь память её, ночей не спала ради вашего блага, смерть мученическую приняла! А тут, извольте видеть, в один день все её старания – по ветру! К тому же это крайне вредно для других мужиков! Уже сегодня вечером по всем деревням сходки, болтают о вашей вредной благотворительности, с часу на час того же возжелают, – этак и до прямого бунта недалеко!

Терпение Закатова было на пределе. Едва справляясь с желанием выкинуть старого поганца из дома, он налил ему ещё одну рюмку.

– Право, не кипятитесь, Дмитрий Захарыч, мужики у нас терпеливые. Даже мою Веневицкую зарубили аккуратно, без всякого бунта… Не угодно ли ещё наливочки? Вы-то сами, надо полагать, со своими мужиками справляетесь блестяще?

И снова его насмешка пропала втуне: Остужин горделиво выпрямился в кресле, и впалые, поросшие седым пушком щёки его порозовели.

– Все двадцать две души на месте, сударь мой! – отрапортовал он, одним духом опрокидывая в себя наливку. – И ни разу за все годы возроптать не осмелились! О-о, попробовали бы они у меня, дармоеды! За сорок лет одного всего и поймал, когда в моём пруду карасей ловил! Я его, мерзавца, в ту же весну в солдаты сдал, остальным в острастку! И убытков посему не терплю!

– «Свиньин, хозяин превосходный, владелец нищих мужиков»… – не особенно тихо процитировал Закатов, но Остужин этого не услышал:

– Им, сударь мой, потачки давать никак-с нельзя, на страхе весь порядок держится, вот-с! У кобеля дворового стоит на миг цепь ослабить – сразу же сорвётся и хозяина сожрёт, который его всю жизнь кормил! И хорошо бы вам к советам опытных людей прислушаться, поскольку… Так вы, говорите, в преферанс не играете?

– По маленькой, – медленно сказал Никита, глядя прямо в блёклые глазки отставного майора. – И не больше одной партии.

– Вот! Я сразу же понял, что вы подлинный дворянин! – Язык Дмитрия Захаровича уже заплетался. – По большой играть воистину грех, а по маленькой отчего ж не позабавиться? С полтинничка начнём?

Через четверть часа Закатов уже понял, что напрасно поддался порыву. Старик играть не умел совершенно, мгновенно впадал в азарт, горячился, начинал кричать и хлопать обтрёпанными картами об стол – и проигрывал партию за партией. К счастью, денег у него было при себе немного, и Закатов не чувствовал особенных угрызений совести, обыгрывая старика майора. Во всяком случае, это было лучше, чем выслушивать его нравоучения. «Вот бы Мишке поглядеть! – с отвращением думал он. – Как есть подтверждение его словам о дикости российской непролазной… Ни разу в жизни меня этот майор не видел – а вмиг явился со своими опасениями, что я всех окрестных мужиков до бунта доведу! Да им тут Бога надо благодарить, что этого бунта до сей поры не случилось! И как его теперь выставить – уму непостижимо! Лучше бы, право, отец Никодим на огонёк заглянул…»