Жёлтый лист прилетел с косогора и застрял в гриве вороного коня. Тот сердито запрядал ушами и мотнул большой головой.

– Спокойно… спокойно, Рогдай! – Сергей Тоневицкий смахнул лист с головы жеребца и спрыгнул на землю. Сделав несколько шагов по палым листьям, он осмотрелся. Вокруг, казалось, никого не было, но в ложбинке между рябинами одиноко темнел старый рассохшийся мольберт. Тут же на траве лежала палитра с кистями и скомканная старая шаль, на которой высилась горка собранных кем-то грибов. Увидев шаль, молодой человек широко улыбнулся и, оглядевшись, крикнул на весь лес:

– Варенька! Варвара Трофимовна!

Белка, сидящая на потрескавшемся стволе дуба, с возмущённым цвирканьем бросилась прочь. Листья посыпались дождём. Некоторое время было тихо. Затем из кустов лещины послышался шорох, и на опушку, придерживая подол старого холщового платья, выбралась худенькая девушка лет шестнадцати. Её загорелое лицо с заострённым носиком в россыпи веснушек не казалось хорошеньким, но радостная улыбка изменила его так, что Варя Зосимова сделалась почти красавицей. Её тёмно-рыжие, очень густые волосы, видимо, с утра были тщательно заплетены в аккуратную косу. Но сейчас эта медная коса была преизрядно растрёпана, дешёвый гребень сбился на затылок, а в спутанных прядях торчали хвойные иголки, былинки и даже золотистый берёзовый лист.

– Сергей Станиславович! Эка шумите, всех белок распугали! Я чуть грибы не пороняла, а уж какие знатные-то попались! Просто как солдаты, так рядами и стоят! Шляпочки все будто на заказ из бархата пошиты! И как это девки бобовинские до них здесь не добрались? Вот, полюбуйтесь!

Сергей с улыбкой посмотрел на в самом деле отменные, крепкие боровики, лежащие в подоле девушки.

– Вы так, в подоле, и понесёте их домой? – полюбопытствовал он.

Варя недоумённо оглянулась, словно ища кого-то. Затем вдруг покраснела так, что не видно стало веснушек, и смущённо заметила:

– И когда только устанете мне «вы» говорить, Сергей Станиславович? Я ведь не барышня и совсем непривычная… Каждый раз смотрю, кто ещё тут есть, с кем я вместе «вы» буду…

Сергей засмеялся: весело и необидно. Помогая Варе переложить грибы из подола в расстеленную шаль, заметил:

– Вы, Варвара Трофимовна, во сто раз лучше иной барышни.

– Полноте! – отмахнулась Варя, поворачиваясь за откатившимся боровиком и пряча улыбку.

Сергей снял с её волос одну былинку, другую, потянул запутавшийся лист. Варя ойкнула.

– Простите, Варенька… Но у вас в волосах все дары леса обретаются! Только что Михайло Потапыч не заблудился!

– Так спозаранку по чаще ползаю! – просто пояснила девушка. – Пришла-то рябинку написать, пока листва на месте, – так мне хотелось! Всю страду бегала мимо, на эту рябинку поглядывала да ждала: вот отожнёмся, соскирдуем, высушим… Перед молотьбой хоть денёчек выгадаю, сбегаю! Ну, сегодня спозаранок и метнулась сюда! Начала было, а вдруг глядь – прямо из былья-то гриб торчит, генерал генералом! Я сорвала, глядь – а рядом ещё один, да ещё, да груздей целая рота! Всё забыла, собирать кинулась! Вечером в котёл кинем, навар будет…

Сергей с улыбкой слушал болтовню девушки, тщетно пытался поймать её взгляд. Но Варя, торопливо перекладывая грибы в шаль, была поглощена, казалось, только ими. В конце концов молодой человек потерял терпение, взял из её рук последний, весь облепленный хвоей боровик и ласково стиснул в ладонях худенькие, холодные, испачканные краской и землёй пальцы. Варя снова покраснела, но руки не вырвала. Зелёные, ясные глаза из-под золотистых ресниц смотрели спокойно, доверчиво.

Варя Зосимова была дочерью бывшего крепостного князей Тоневицких. С детских лет Трофим Зосимов обнаружил незаурядный талант художника. Старый князь, увидев однажды, как дворовый мальчишка сосредоточенно малюет угольком на доске, отправил его на два года в учение к иконописцу в Смоленск, затем – в Москву, учиться у знаменитого тогда Вишнякова, потом даже взял с собой в Италию лакеем – попутно позволив посещать знаменитые римские церкви, расписанные мастерами Возрождения. Вернувшись с барином в родные Бобовины, Зосимов тут же получил приказ расписать сельскую церковь, а затем начал ездить по округе и писать портреты окрестных помещиков, наперебой осаждавших старого князя Тоневицкого просьбами позировать его «итальянцу Трошке». И тут начались первые неприятности. Образы святых в бобовинской церкви поражали прихожан своими ясными, светлыми ликами, светоносными глазами, проникающими в самую душу молящихся. Сами фигуры ангелов и Богородицы источали, казалось, сияние и тепло. Однако в портретах уездной знати ничего светоносного не было и в помине. Граф Бзецыньский был изображён с тщательно выписанными орденами, регалиями и андреевской лентой, – но и следы недавнего трёхнедельного запоя были выписаны с не меньшей тщательностью. Барыня Куницына пришла в страшное негодование, убедившись, что её портрет так же жёлт, желчен и морщинист, как и оригинал – не помогло ни тафтовое платье, ни бриллиантовый шифр, пожалованный императрицей. С дочерью Куницыной вышло и того хуже: маленькие глаза почти без ресниц и тонкий, надменно сжатый рот были написаны очень точно, но ничуть не придавали прелести барышне на выданье. Более-менее удачен оказался портрет смородинских барышень, но сёстры из Смородинного и так блистали красотой на весь уезд, и испортить эту красоту не удалось даже подлому Трошке, ничего из искусства итальянцев не усвоившему. Портреты у Трофима Зосимова заказывать перестали быстро, но старый князь оставался им доволен до самой смерти и, умирая, завещал сыну не продавать Трошку ни за какие деньги.

Однако со смертью старого князя кончилось и благополучие крепостного художника. Когда молодой хозяин Бобовин женился и привёз в имение новоиспечённую супругу Аглаю Модестовну, то пожелал иметь её портрет. Угодить молодой хозяйке Трофим не сумел. Юная княгиня, брезгливо оглядев свой портрет, на котором она, уже заметно беременная, сидела, вся в белом, у пруда, поморщилась:

«Фу, Станислав, это же просто вульгарно! Посмотри – неужели это я? Похожа на свинью, завёрнутую в мешковину! И вот это называется живописью? Как хочешь, твоему Трошке место на скотном дворе, а не с кистями перед холстом! Право, я сама нарисовала бы лучше! Пусть лучше он пашет землю, как подобает мужику, и не мнит себя вторым Рафаэлем!»

Трофим никем себя не мнил и распоряжение барина – убираться из господского дома на деревню и пахать землю – принял сдержанно. Вообще никто и никогда не видел, как выходит из себя этот высокий, худой, рано поседевший человек с умными карими глазами и двумя глубокими складками у запавшего рта. Жена его, служившая в горничных в барском доме, долго выла, валяясь в ногах у молодой барыни, но княгиня осталась неумолима, и телега с семьёй художника вскоре выкатила из ворот усадьбы, направляясь в деревеньку Гнатово, к старикам родителям Трофима.

Все окрестные мужики судили и рядили, как непривычный к труду на земле «богомаз» будет управляться с хозяйством. Однако за крестьянскую работу Зосимов взялся так же, как и за кисть, – спокойно и привычно. Его старый отец был ещё крепок, вдвоём они ловко поднимали небольшую полосу земли и засеивали её рожью, а по осени всей семьёй снимали урожай. Семья была на оброке, барщины не знала и больших тягот не несла. Несчастной до конца дней своих оставалась только жена Трофима, так и не сумевшая простить мужу утраты барских комнат и необременительной службы горничной.

– Погубил ты меня, вовсе погубил… – рыдала она перед мужем. – И ведь зачем тебе, ирод, только сдалось барыню в натуральном ейном виде малевать! Не мог, пустая твоя башка, потрафить! Ведь могёшь же, аспид, знаю, что могёшь! Эвона каких ангелов в церкви намазюкал, каку Матерь Божию! Ведь сияние небесное от них исходит, уж такое духу умиление, уж такая благодать! Умеешь же, идол проклятущий! Пошто барыню Аглаю Модестовну этак же не представил?!

– Глупа ты, Грипка, и не смыслишь ничего, – задумчиво и без обиды отзывался Трофим. – И никак тебе не понять, что святых и Матери Божьей никто в глаза не видал, а потому канон имеется и строгое повеление от Синода, как их писать надобно. А господа – они люди, а не святые, и никаких канонов для них не требуется. В каком виде представлено – в таком и писать живописец обязан. Коли ничего в ремесле не смыслишь – так и сходства не будет, а коли сходство имеется – стало быть, и талан у живописца есть…

– Талан!!! Един у тебя талан – семью в гроб загнать! Анафема, рожа сатанинская! Пошто только меня за тебя отдали?! Ведь я ж ещё при старой барыне в девчонках бегала! Никто ловчей меня не мог платок подать аль табакерку разыскать! А теперь что? В навозе из-за тебя ковыряйся да спину рви на полосе с граблями! Сгубил ты мою житушку, и детишек сгубил! Нет на тебя грома небесного!

За жалобами и причитаниями Агриппина провела года два, затем её скрючила какая-то болезнь живота, которая и свела наконец бывшую горничную в могилу. Старшего сына Зосимовых забрили в рекруты, младший умер от холеры, выкосившей тогда пол-уезда. Умерли и старики родители. Трофим остался один с дочерью-подростком, но по-прежнему никто не слышал от него ни слова жалобы.

На селе, однако, Трофима-богомаза уважали многие. Он не пил, работал наравне с другими, с утра до ночи надрываясь на скудной полосе земли, платил оброк барину. При этом Зосимов был грамотен и мог не хуже попа составить односельчанам любую бумагу или прошение – не взяв при этом ни копейки. В доме у него водились книги. Трофим выучил грамоте дочь и охотно брался учить и прочих ребятишек, которых зимой в его хату набивалось до трёх десятков. В доме у Зосимова всегда было чисто: подросшая Варя неутомимо работала веником и тряпкой, уничтожая и грязь, и паутину, и чёрных тараканов, в изобилии водившихся по другим избам.

Зимой, когда полевые работы были позади, Зосимов брался за холст и краски, которых не забывал никогда. Он любил писать портреты мужиков и баб, которые в отличие от уездных господ оставались своими парсунами весьма довольны и наперебой восхищались: «И ведь до чего же сходственно! Ровно в зеркалу глядишься! Глянь, глянь, Анфиса, вон и бородавка твоя! А у Акима-то борода веником, брови щётками, глядит как становой, – а на смех пробирает! Трофимушка, ты мне девку-то мою старшую, невесту, не намалюешь ли? Да гляди, потолще рисуй, посправнее! Ведь как у тебя знатно выходит, что значит – Господь в маковку поцеловал!»