После того как Том застрелил Джулию и его отправили в тюрьму, он отказывался читать какие-либо книги, за исключением тех, что были написаны людьми, уже побывавшими в тюрьме. Но даже ограничившись только такими книгами, у него был весьма обширный круг чтения. Джейн с Тедди составили ему список и достали для него книги. Том знал, что они втайне мечтали, чтобы он напряг свои мозги и написал бы что-нибудь столь же хорошее, что и Достоевский, Сервантес, Дефо, Жене, но в планы Томми это не входило. Он хотел всего-навсего передать на бумаге то, во что сам верил: свои мысли об убийстве и мятеже против общества; и в его планы не входило даже объяснять Тедди и Джейн, в чем был смысл создания шифра. Он догадывался, что истинный бунтарь должен действовать в одиночку, потому что, как только ты начинаешь делиться с кем-то своими планами и вербовать себе сторонников, ты снова создаешь вокруг себя какое-то общество. Он хотел держать планы бунта у себя в голове, поскольку ничему, кроме собственной головы, доверять было нельзя. В конце концов, даже его кишечник заставили работать в соответствии с тем, чего хотело от него общество. Там, в больнице, они превратили пищу в какую-то кашицу, которую потом пропихнули через него.

Он понемногу работал над своим шифром каждую ночь, получая от этого огромное удовольствие. Это был его собственный труд, и ни одна живая душа не знала, что все это значит. Тюремные психиатры не могли даже предположить, что ему была нужна работа, которой с немыслимой самодисциплиной занимался он, и занимался каждую ночь.

Конечно, был еще его сосед по камере, Джои, мексиканский парень, который в приступе ярости убил своего брата и его лучшего друга. Иногда он просыпался, но увидев, как Томми что-то царапает в блокноте, не задавал никаких вопросов. Он вообще не интересовался ничем, кроме секса и машин. Он спросил его о блокноте всего один раз. Джои едва исполнилось двадцать, и обычно он подолгу не мог проснуться, успевал при этом помастурбировать, после чего снова уплывал в глубокий сон под звуки мексиканского рока в наушниках, которые он не снимал ни днем ни ночью. Томми не понимал, почему Джои нужно так часто мастурбировать. У Джои в их тюремном секторе была кличка — Пицца, а заслужил ее он из-за своей неслыханной доступности. Это был малыш с панели, поиметь его можно было за что угодно — тут годились и кассета, и баллон лака для волос, а взять его мог каждый, кому этого только захотелось бы, даже запаршивевшие старые убийцы или те, кто по двадцать-тридцать лет сидели за изнасилование малолетних, люди, которые совершили все, что только можно было совершить, перепробовавшие все известные наркотики и, вероятно, чем только не переболевшие, с застаревшими или недавно приобретенными болезнями.

Джои нравился Томми. Во многих отношениях это был просто идеальный напарник. Он даже раз-другой пробовал предостеречь его, рассказывая о том, как опасен СПИД и другие болезни, но Джои не обращал на это никакого внимания. Он просто продолжал подставлять свою задницу любому. Он любил слушать музыку и подставлять задницу. Но иногда по ночам он плакал, как ребенок. Это он скучал по матери. Джои получил всего пятнадцать лет и, вполне вероятно, просидел бы не больше четырех-пяти. Тюрьмы и так были переполнены, и вряд ли его, молодого мексиканца, стали бы держать за то, что он уничтожил своих же мексиканцев, которые, в свою очередь, могли пополнить собой армию обитателей тюрем. В сущности, тюремные охранники очень хорошо обращались с Джои — для них это был человек, который сэкономил деньги и койки, так что целых две можно было считать свободными, потому что он убил своего брата и его друга.

Томми знал еще и то, что и с охранниками у Джои были чудные сексуальные отношения — им он отдавался так же часто, как и заключенным. В сущности, Джои прокладывал своей задницей дорогу на свободу. В отличие от него Томми воздерживался от всего связанного с сексом с того самого дня, как выбросил Джулию из своей жизни. Джои считал, что Томми, наверное, болел или что-нибудь в этом роде. Его иногда даже беспокоило, что Томми никогда не проявлял ни малейшего сексуального интереса к нему. Однако ему хватало ума оставить Томми в покое. Томми был не из тех, кто позволил бы собой командовать, в камере ты с ним или еще где-нибудь. Он немного походил на пришельца из космоса, какое-то неземное существо. У него в глазах светилось что-то такое, что можно видеть только у привидений. Джои нечего было беспокоиться, что Томми им не интересуется, — куча народу в тюрьме относилась к нему совершенно по-другому.

Их камера находилась в четвертом ярусе. Когда Томми работал, он смотрел сквозь дверь на большое пустое пространство в центре здания. Кто-то из охранников назвал как-то эту тюрьму Хантвилльским отелем «Хайатт». Сидеть в четвертом ярусе перед такой пустотой было похоже на то, как если бы ты сидел в одном из отелей «Хайатт», которые славятся своими огромными вестибюлями.

По ночам Томми сидел, глядя в пустоту, и тогда к нему приходило умиротворение. Он вполне мог когда-нибудь прыгнуть в эту пустоту, и тогда — всему конец. Конечно, ему бы пришлось постараться, чтобы нырнуть и удариться при падении головой. Один индеец такое проделал однажды — вождь племени по имени Сатанта. Томми слышал об этом от старика охранника по имени Мак Мид, который постоянно курил сигарету за сигаретой.

Мак Мид был просто кладезью тюремного фольклора, и ему нравилось рассказывать Томми о чем-то необычном. Не так уж много заключенных интересовалось тюремным фольклором. Когда Мак выяснил, что Томми — более любознателен, чем обычные убийцы, он стал словоохотливым и рассказал Томми даже больше, чем тому иногда хотелось послушать. Он даже выхлопотал для Томми специальный пропуск и отвел его в ту часть тюрьмы, где Сатанта и совершил свой последний прыжок.

— С виду не так уж и высоко, — признал Мак, скосив глаза наверх. — Но старик Сатанта был ловкач. Он великолепно нырнул. Ударился головой и помер на месте.

Томми заложил этот файл в память. Ответом обществу стал великолепный нырок. Иногда он садился поиграть с Маком в карты — ему было интересно вызнать у того и о других самоубийствах в тюрьме. Причем долго выпытывать ему не приходилось. Маку нравилось рассказывать об известных своими подвигами заключенных, которые творили всякие ужасы с собой или с соседями по тюрьме. Один из них совсем недавно, наслушавшись того, что бубнили тюремные священники, настолько во всем запутался, что взял да и отрезал себе член, решив, что именно в этом была причина всех его грехов. Но большинство самоубийств в тюрьме были просто обычными самоубийствами — одни вешались, другие перерезали себе горло, третьи стрелялись — все то же самое, что и на воле. Но ни одно из них не было столь точно рассчитанным, как то, что совершил Сатанта.

Томми частенько глядел в пустоту в середине здания, когда делал перерывы в работе над шифром. Ему хотелось получше узнать эту пустоту — чтобы она стала привычной и удобной. Он вел себя хорошо главным образом по той причине, что не хотел, чтобы его перевели куда-нибудь. Ему хотелось остаться у себя в четвертом ярусе и чтобы в двух шагах от его камеры была эта пустота. Пустота была запасным вариантом, рисковать которым он не хотел. Пустота нужна была ему больше, чем что-либо иное или кто-либо иной. А было это потому, что он пришел к выводу: существует лишь одна чистая разновидность мятежа. Однажды, доведенный скукой почти до слез, в доме отца в Риверсайде в Калифорнии он подобрал какую-то книгу Камю и дочитал ее почти до конца. Название ее было «Сопротивление, Мятеж и Смерть» и она вызвала у него такой интерес, что он купил и прочитал еще две-три книги Камю. Ему показалось, что главной мыслью в этих книгах была мысль о самоубийстве. К тому времени, как он вышел из больницы, после второй попытки голодовки, книги Камю смутили его, заставив осознать, что, возможно, он и не собирался умирать. Если умирать, то к чему избирать для себя такой неряшливый способ, когда существуют совершенно надежные средства? Он пришел к выводу, что ему лишь нужно было удостовериться, что общество предпримет что-то, чтобы сохранить ему жизнь. Осложнялось дело тем, что происходило все в дорогой больнице с самой лучшей в Остине кухней, а это как раз было то, против чего он выступал.

С той поры прошло много времени, и Томми рассматривал свои голодовки как что-то постыдное. Он, конечно, уже понял, что умереть спокойно ему не дадут. Если он и в самом деле уважал себя, он должен был бы сделать так, чтобы его не смогли отвезти в больницу.

Он еще немного поработал над своим шифром, повозившись с какими-то турецкими словами. Может быть, он вообще никогда не доведет свой шифр до конца, но важно было придерживаться распорядка работы над ним — никуда от этого не деться. Время от времени в короткие минуты передышки он глазел в пустоту перед своей камерой — это была пустота, ставшая его свободой.

Он услышал шорох над головой — Джои проснулся и шарил в поисках печенья, которое Аврора с Рози привезли утром. Томми сразу же отдал все печенье Джои — он всегда сразу же отдавал все, что привозила бабушка. И кстати, никогда этого не скрывал. Он повторял ей, что ничего ему не нужно, что он все равно отдаст кому-нибудь то, что она привезет, но из месяца в месяц она привозила ему печенье или пирожки, книги или кассеты с классикой. Возвращаясь домой, она, наверное, думала, что вот он сидит сейчас, ест печенье, читает книги или слушает музыку. Упрямая старуха! Сколько бы раз он ни отвергал ее подношений, она не переставала стараться.

— Мужик, твоя бабуся шикарно печет, — услышал Томми у себя над головой. — Скажи ей, чтобы в следующий раз привезла шоколадные чипсы.

— Сам и скажи, — огрызнулся Томми.

— Мужик, я не могу ей сказать, это же не моя бабка, — запротестовал Джои, хрустя печеньем, — кто же ей разрешит приехать ко мне?

Томми ничего не ответил.

— Хочешь печенья? — спросил Джои. — Классные какашки!