Мы нагнали его и пошли рядом.

Чатри ступал тяжело, словно узник, ведомый на казнь. В конце нашей грунтовки – там, где она соединялась с ведущей в деревню дорогой, – его должен был подобрать школьный автобус. Мы ждали в молчании, пока не появился сонгтхэу – открытый пикап, в кузове которого сидели на двух скамьях дети. Они с нескрываемым любопытством смотрели, как новенький забирается по ступенькам наверх. Когда пикап тронулся с места в облаке пыли, Чатри даже не оглянулся.

– В нем что-то изменилось, – заметила Кива.

– Он сам изменился, – ответила Тесс. – Это его первый день в школе.

Дети побежали вперед, и только тут Тесс позволила слезам обжечь ей глаза.

– Не бойся, он не пропадет, – со смехом сказал я. – Такой-то бугай!

– Я не из-за него, – проговорила она и кивнула на сына и дочь, которые уже добежали до нашего дома. – Я из-за них.

Мы остановились.

– С ними все в порядке, – ответил я.

Тесс покачала головой.

– Они замечательные дети, но Кива – почти дикарка, а Рори думать не может ни о чем, кроме животных.

– Они умные, добрые, смешные, и ты прекрасно с ними справляешься.

– Мои силы уже на исходе. Пхукет – лучшее место в мире для девятилетнего ребенка – я в этом уверена. Но они становятся старше. И мы тоже. Мы тоже, Том.

– К чему ты клонишь? – спросил я.

Впрочем, я прекрасно знал, к чему она клонит. К тому, что пора возвращаться домой.

Я повесил голову и почувствовал, как от тоски сжимается горло. Моего лица коснулся солнечный луч. Я подумал о той жизни, которую мы оставили позади, и о той, которую потеряем.

– На этот раз все будет иначе, – сказала жена.

– Нет, Тесс. Все будет точно так же. Точно так же паршиво.

– Все будет иначе, – настойчиво повторила она, потом взяла меня за руки и провела кончиками пальцев по моим растрескавшимся мозолям. – И потом, мы возвращаемся не ради себя, а ради детей.

Она приложила мои изуродованные ладони к своему плоскому животу поверх тонкой футболки и начертила ими тройной знак – вверх, вниз и снова вверх, – тот самый, который начертила десять лет назад, покрывающий несколько дюймов и одну маленькую жизнь.

– Тесс… – проговорил я, понимая.

Ребенок, подумал я. Третий ребенок! Наш ребенок…

Мне уже хотелось взять на руки этот маленький сверточек и вновь испытать ни с чем не сравнимое чувство безграничной и безусловной любви. Наш малыш. Я и не мечтал, что мне будет даровано такое счастье.

Но даже в ту минуту, почти пьяный от восторга, я подумал о возвращении домой, об Англии, о том, что придется начинать все сначала, и этот груз едва не придавил меня к земле.

Я подумал о преградах, о тех Эверестах, которые мне придется каждый день преодолевать, просто чтобы выжить, чтобы обеспечить семье хлеб и крышу над головой, и на мгновение – на одно ужасное, постыдное мгновение – я усомнился, смогу ли.

А потом я посмотрел ей в лицо, в прекрасное лицо моей жены, моей Тесс, и она заполнила меня – не знаю, как описать по-другому, – она заполнила меня, и я понял, что с радостью пойду за ней куда угодно и преодолею любые преграды, потому что мой дом всегда будет в том месте, которое назовет домом эта женщина.

Она рассмеялась, улыбнулась и осторожно убрала мои руки со своего живота, где росла крошечная, созданная нами жизнь, потом покачала головой, глядя на порезы, свежие и застарелые, которыми были покрыты мои ладони, пальцы и потрескавшиеся, переломанные ногти.

– Твои руки… – проговорила она.

Дневная жара уже ослабевала, когда мы все вчетвером шли по берегу вдоль той линии, где теплая вода соприкасалась с золотисто-белым песком. Поднимающийся над бухтой зеленый холм постепенно становился темнее, а тени столетних деревьев удлинялись, словно устало потягиваясь после очередного долгого дня.

В жаркий сезон ничто не двигалось без особой нужды. Еще никогда я не видел море таким прозрачным и спокойным. Оно могло бы сойти за зеркало с золотыми прожилками, а стоящие на якоре длиннохвостые лодки были неподвижны, как статуи.

Далеко впереди, там, где берег начинал изгибаться дугой, из-за столика перед «Длинным баром» встал человек и направился к нам навстречу. Бар Фэррена возвышался у него за спиной, черный и безмолвный в ожидании ночи. Кожа у незнакомца была бледная, почти белая, и, хотя день клонился к вечеру, он низко надвинул бейсболку на лицо, чтобы защититься от беспощадного солнца. Когда человек подошел ближе, я узнал его по футболке с надписью: «МЫ ДИКИЕ – НЕ НАДО НАС ГЛАДИТЬ».

– Хочу показать тебе кое-что, – обратился Джесси к Рори. – Рядом с водопадом Тон-Сай.

– Мне неинтересно, – ответил мальчик.

Джесси посмотрел на Тесс.

– Давай все-таки сходим посмотрим, – предложила она, с улыбкой поглядела на сына и взяла его за руку.

И мы пошли.

От водопада осталась только тоненькая струйка.

Мы шли вдоль нее, поднимаясь в гору по мокрым скользким камням, пока не начался настоящий тропический лес. Внезапно мы очутились в зеленом мире, где со всех сторон возвышались деревья, а дневной свет померк, скрытый плотным пологом листвы. Джесси шагал впереди. Время от времени ему приходилось останавливаться, чтобы отыскать тропу, которая то исчезала в густом подлеске, то снова появлялась.

Потом мы начали спускаться. Идти стало легче, но опаснее, потому что с одной стороны склон резко обрывался вниз. Тропа привела нас к маленькому деревянному мостику, и Джесси остановился, чтобы осмотреться. Казалось, он ищет чего-то и не находит, прислушивается и не слышит.

А потом мы все различили то, чего он ждал.

Зов гиббона. Где-то высоко в кронах деревьев. Я слышал их пение много раз, но странная ухающая музыка никогда еще не звучала настолько гипнотически. Так пел гиббон в дикой природе, и от этого звука у меня побежали по коже мурашки.

Потом раздался ответный зов, гораздо дальше, словно свисток паровоза в ночи, а потом еще и еще, выше по склону и справа от тропы. Джесси сорвался с места и быстро зашагал вперед, и мы заспешили за ним, снова карабкаясь в гору, перелезая через упавшие деревья, иногда наклоняясь, чтобы не удариться о нависающие над тропой ветки, иногда опираясь на них рукой. Тишину леса нарушали только наши голоса – «Осторожнее», «Не поскользнись», «Не наткнись на ветку» – и потусторонняя симфония в кронах деревьев.

Джесси посмотрел на нас и улыбнулся, потом протянул Рори раскрытую ладонь. Мальчик замер в нерешительности, наконец шагнул вперед и взял его за руку. Джесси улыбнулся еще шире и кивнул на небольшую прогалину среди деревьев.

Там сидела темно-коричневая самка гиббона с белой опушкой вокруг морды. Она обернулась, прислушиваясь к какому-то звуку в листве деревьев, и мы увидели у нее на руках детеныша. Это был уже не крохотный безволосый зародыш, которого мы видели у водопада Бангпэ. Он оброс мехом, таким же темно-коричневым, как у матери, а розовое старческое личико стало гораздо смуглее. Из-за короткой шерсти руки малыша казались невозможно длинными и тощими.

Вблизи послышалось дрожащее уханье, и на прогалине появился Трэвис. Он неспешно направился к матери с малышом, затем встал и спокойно оглянулся.

– Они просыпаются с первыми лучами солнца, – шепотом сказал Джесси. – Самка ведет семью к фруктовым деревьям. После еды они слушают пение других гиббонов и отвечают им. Потом прихорашиваются и немного отдыхают. Они обожают играть под дождем – это их любимое занятие. Рядом живут другие семьи, и Трэвис пугает взглядом самцов, которые слишком близко подходят к границам его территории. Самцы гоняются друг за другом, а самки с детенышами держатся в стороне. Вечером они снова кормятся, совершают прогулку по деревьям и отправляются на боковую. Малыш ложится вместе с матерью. Трэвис спит поблизости один.

– Да, – подтвердил Рори. – Все так и есть.

Мы наблюдали за ними, пока не стемнело.

Прежде чем они нас покинули, Трэвис – хотя, конечно, он больше не носил этого имени, – осторожно глянул в нашу сторону и быстро отвернулся, словно встретил друзей из далекого прошлого и не мог вспомнить, где видел их раньше.


Господин Ботен надсадно кашлял, хотя сигарета у него в руке была незажжена. Его морщинистое лицо с китайскими чертами болезненно скривилось.

– Я стар, – сказал он и кивнул сначала на меня, потом на Тесс. – Я стар, и однажды меня не станет.

– Думаю, вас еще рано отправлять на свалку, – со смехом ответил я.

Я обвел взглядом ресторан. В «Почти всемирно известном гриль-баре» яблоку негде было упасть. Новые заведения на другом конце дороги процветали, но, как ни странно, у нас посетителей тоже прибавилось. Пляж Най-Янг превратился в место отдыха для иностранных туристов.

– Все столики заняты, – заметила Кива.

– Пойдемте со мной, – ответила госпожа Ботен.

Тесс и дети пошли вслед за ней на кухню, но меня господин Ботен удержал.

– Это правда, – сказал он, встретившись со мной взглядом. – Когда-нибудь меня не станет.

Я больше не смеялся.

– Вы в отличной форме, – возразил я.

Впервые за много лет я испытывал к кому-то сыновние чувства, и мне не хотелось вспоминать, что в конце концов родители оставляют тебя одного.

– Я начал уставать, – продолжил старый таец. – От всего. От рыбалки. От ресторана. Вы же видите, как медленно я забираюсь в лодку. Что это за рыбак, который не может забраться в собственную лодку?

– Господин Ботен, мы все становимся старше.

Он кивнул и улыбнулся:

– Ваши дети так выросли! Когда вы приехали, они казались совсем малышами.

– Время бежит быстро, и сильнее всего это заметно по детям.

Я подумал о нашем третьем ребенке, о безымянном младенце, который рос у Тесс внутри, а потом о будущем, о том, как медленно дети растут и как быстро вырастают, и понял, что хочу одного – прожить достаточно долго, чтобы увидеть этого нерожденного, неведомого ребенка взрослым.