Он косился на членов укома и видел, как они морщили лбы, а кое‐кто и рот раскрыл.

«Чего рты поразинули сердился он про себя. ‐ Красно говорит, начитанная. Но и мы не

лыком щиты, и мы поучить сумеем».

‐ Так. Это неплохо‚ ‐ отчужденно сказал он, когда Лида кончила. ‐ Про Тараса

Шевченко правильно. Это мужик, революционер. Шиллер тоже, вроде, ничего. Против

тиранов боролся. Но вот про текущий момент у тебя нету. Как же так? Пьеску самим

требуется сочинить ‐ про дружбу мужика и рабочего, про хлеб и фронт. Разверстка у нас

неважно идет, а без хлеба голод задушит революцию. В наших руках тоже ее судьба: мы

самый хлебный уезд. Это понять надо.

Он сурово обходился с нею. Посылал в командировки по самым дальним волостям, а

потом не спал ночами. Брался курить, и было еще тошнее от двойной горечи ‐ в глотке и

на сердце. Как возвращалась Лида, так он бросал курить.

По ночам он выбирался из комнаты, где жил вместе с родителями, прокрадывался

мимо двери, за которой спала она, и стоял под ее окошком ‐ у родной хаты под окошком

стоял! За этой побеленной стеной был совсем другой мир, другой свет, совсем не для

него, полудеревенского парня.

Нет, он ее отвоюет! Он не отдаст ее ни профессору, ни учителю ‐ или кто там был у

нее до революции. Почему самая лучшая не может быть его? Он всего достигнет, для того

и революцию делаем. Все будет ‐ и ученость тоже.

Иван скрещивал руки на груди и отходил подальше, чтобы не постучаться в окошко.

Однажды затемно возвращались они вдвоем из укома. От обоих пахло махоркой. Ох, черти, и курят же! ‐ сказал Иван.

‐ Да, неприятно, ‐ отозвалась Лида.‐ Но ведь не запретишь, не танцклассы у нас, После многочасового гула голосов тишина томила. Она была нелепой и

несправедливой, потому что уком сейчас объявил ‐ согласно декрету рабоче‐

крестьянского правительства всеобщую мобилизацию и военное положение.

Плотно нахлобученное на городок черное звездное небо пригасило все звуки, все

огоньки на земле. И нельзя было представить, что в той стороне, над которой склонилась

Малая Медведица, горит и грохочет от выстрелов Тамбов, захваченный мамонтовской

кавалерией. Казалось, что если и есть где грохот и пожары, то они за пределами черного

свода. А в противоположном краю, где сияет у самого глазоема белая звезда, ‐ ощерилась

штыками и пушками Донская казачья армия, идет в наступление, пока еще тоже далеко за

этой звездой.

Чутким стал глаз и слух, и на всем теле будто оголились нервы, дотронулись

кончиками до тишины. Вот ‐ вот донесется за много верст слабый раскат орудий. Вот ‐ вот

узкое зарево лизнет самый край небосклона.

После заседания Иван вооружился наганом. Ощущая на ремне его надежную

тяжесть, он шел позади Лиды и охранял ее, почти желая нападения. Тогда он прижмет ее

к себе, загородит телом и будет стрелять.

Лида остановилась, Иван с ходу прикоснулся грудью к ее плечу.

‐ Видишь, низко, на самом юге большую звезду? ‐ Лида протянула вперед руку, приклонилась спиною к Ивану.‐ Видишь, повыше звездочки обрисовали чьи‐то плечи, пониже три звездочки перехватили талию. Это созвездие Ориона. А под ними ‐ Сириус. Я

очень люблю эту звезду.

Иван боялся вздохнуть, чтобы поднявшейся грудью не оттолкнуть плеча, и смотрел

на красивую белую звезду. Она ровно сияла, самая крупная на небе.

Оттуда, от нее, движутся деникинские войска. Может, последнюю ночь светит она

спокойно.

Он смотрел на прозрачный блеск звезды и держал ладонь на весу, чуть ощущая

лишь ворсинки Лидиного платья. С упрямством ожидая пощечины, он прижал ладонь к ее

талии, и лучи Сириуса вдруг протянулись до самых его ресниц. Лида замолкла и

неуверенно опустила руку.

Они долго стояли в эту ночь под окошком родимой хаты.

Махрою уже не пахло, в свежем воздухе около них только чуть повевало горечью.

На смутном лице белела полоска зубов, когда темные губы шептали:

‐ Ты красивый. В тебе столько уверенности и силы! Тебя можно полюбить просто так, только за это... Но ты сам не знаешь, кто ты для меня. Всю жизнь я тосковала от

одиночества ‐ с мужем, с подругами. А здесь у меня ни мужа, ни подруг, но я совсем не

тоскую. Я никогда не думала, что жизнь моя наполнится великим смыслом. Завтра я не

побегу укрываться, чтобы переждать сражение, я буду сражаться за революцию ‐ с тобою

рядом, единственный мой настоящий!

Иван слушал, не вслушиваясь. Спасибо этой самой звезде, что она засветилась

нынешней ночью!

Эту Меловскую ночь Иван теперь часто вспоминал в Воронеже и прислушивался к

себе: почему любовь стала спокойней и снисходительней? Может быть, потому, что

кончились беды и прекратились разлуки? А может, потому, что недостижимое было

достигнуто? Наверное, по всему по этому вместе.

Недаром секретарь губкома, назначая Ивана инструктором‐организатором, говорил:

‐ Теперь можем позволить себе отдышаться. Поработай у нас под рукой и в порядке

партдисциплины поступай на вечерний рабфак, догоняй жену. Хватит нам ходить

неотесанными ‐ великой страною правим. А усишки правильно сбрил. Солидности от них

никакой, одно разоблачение.

Да, после Батраков Лида обрезала косу, а Иван сбрил усы. Словно оба сказали всему

свету: отныне не перед кем нам красоваться, мы семейные люди, мы взрослые люди, и

не нужен нам внешний шик.

Лида работала в редакции «Воронежской коммуны» и часто дежурила по выпуску

номера. Иван заходил за ней, и они поздней ночью шли по пустынным улицам, шутливо

перекликаясь с патрулями ‐ уже не с красноармейскими, а с милицейскими патрулями.

‐ Скоро подымется Венера, ‐ говорила Лида. ‐ Она всегда встает перед рассветом.

Иван посмеивался:

‐ Все равно лучше Сириуса ничего не покажешь.

Он смотрел на девичью фигуру жены и, хоть еще ничего не было заметно, видел: исчезла та воздушная линия, а тело не растворяется в воздухе.

Оба они знали, что будет ребенок.

Дома Лида обычно сидела за книгой. Она все больше носила их в дом, заваливая

подоконники. Книги старого издания лежали плотными стопами ‐ в толстых переплетах, тяжелые и ровные как кирпичи, а новые топорщились в куче ‐ лохматые, желтые, в

ломких, как соломенные, обложках.

‐ Ты как отец ‐ покойник‚ ‐ сердился Иван. ‐ Уткнешься ‐ и не сдвинешь тебя.

‐ А ты что, как Елена Ивановна, гонять меня хочешь от книги? Лучше бы сам почитал

что‐нибудь. Ты, по‐моему, ни одной книжки толще ста страниц не осилил. Елена

Ивановна откликнулась:

‐ Меня уж разделывайте, как душе угодно. А отца то чего всуе поминаете?

‐ Нич‐чего ‐ гордо ответил жене Иван, скрывая обиду. ‐ Мы «Коммунистический

манифест» читали, и «Детскую болезнь левизны», и даже «Государство и революция».

‐ М‐да‚ ‐ примирительно сказал Сергей. ‐ Пойду еще кофе заварю, не наелся что‐то.

Иван и Лида задумчиво посмотрели в спину товарищу и встретились расстроенными

взглядами.

‐ Мать, ничего у тебя, случаем, не припрятано на черный день? – спросил Иван.‐

Оладьев бы ему напекла, что ли!

‐ А поди ты со своими оладьями! ‐ рассердилась Елена Ивановна. ‐ На воде в их тебе

испеку? ‐ она встала, отложила штопку.‐ Хлеб к завтраку заховала, пойтить отрезать

ему.

‐ Секретарь сообщил сегодня‚ ‐ сказал Иван, ‐ что в ЦК разрабатывают меры

материальной помощи партийному активу… Да успеют ли? Один умный товарищ

верно сказал: «Коммунисты при нэпе оказались париями в собственном

государстве». Нам с тобой торговать нечем. А рублишко все падает. Сегодняшний

курс ‐ двести тысяч. В десять раз за полгода! Спекулянты пользуются, а нашу

зарплату можно на гвоздик вешать... по соседству с ванной.

‐ Ты знаешь, что такое парии? ‐ удивилась Лида.

Иван хмыкнул:

‐ А ты думала? Я ведь твои романы не читаю, а в историю заглядывал.

Он нарочно подразнил Лиду, зная, что она не терпит, когда так произносят

слово «роман». Но на сей раз жена не рассердилась и долго не могла погасить в

глазах удивление.

Иван не умел каждый вечер сидеть за книгой. После губкомовского дня ему

нужна была поживей разрядка. Он то на кухню уходил поболтать с товарищами, то

отправлялся с Таней в сад имени Карла Маркса, где на дорожках девушки с

красноармейцами танцевали под военный оркестр.

Но вдруг он хватался за книгу и сидел ночи напролет, подчеркивая и

выписывая что‐то. Он читал вперемежку и то, что требовалось программой

заочного рабфака, и то, что было необходимо ему, как политическому

руководителю. На горьковскую «Мать» и на бухаринскую «Азбуку коммунизма», на «Отцов и детей» и на «Русскую историю в самом сжатом очерке» он затрачивал

примерно одинаковое время, словно романы были учебниками, а историко‐

философские произведения ‐ беллетристикой.

Не выспавшийся, он шел в губком, а ночью опять шелестел страницами, отгородив от Лиды лампу абажуром из газеты. Наутро у него были утомленные

глаза с красными прожилками на белках.

Так было, пока он до конца не прорабатывал (по его выражению) книгу. А

потом несколько ночей отсыпался, заваливаясь сразу после кофе.

Лида подшучивала над таким чтением. Порою муж казался ей капризным и

легкомысленным ребенком, который никак не желает усвоить то, что внушают

ему опытные люди.

Подшучивала она скорей в воспитательных целях, а сама думала с

сожалением: «Что могла ему дать несчастная церковноприходская школа?»