прикупить на рынке хоть каких‐нибудь разносолов, хоть немного мучицы. Один

довоенный рубль равнялся теперь 20 тысячам новых и каждый месяц продолжал падать.

Если в эту пору приходил в столовую тот самый «удалый», звали его Сергеем

Шорниковым, он подсаживался к Москалевым.

Разогревшись от супа, Сергей расстегивал кожанку, и тогда на вылинявшей рубахе

поблескивал эмалью орден Красного Знамени. Сергей получил его под Перекопом.

Он все одолел и голод, и недели без сна, и Ишуньские укрепления. Но истощенное

тело не смогло превозмочь ноябрьской купели Сиваша. И вот теперь Сергей за обедом

иногда опускает ложку, выпрямляется и неподвижно сидит минуту, подрагивая бровями.

Он негромко покашливал, и были у него потные ладони.

С Лидой Сергей сразу стал на «ты», потому что оба были коммунисты, да и Елене

Ивановне он говорил:

‐Мамаша моя, душевный ты человек!

И только к Тане упорно обращался: «Вы». Когда выходили из столовой, он шел на

шаг позади. Тане казалось, стремился попасть с ней в ногу ‐ по‐красноармейски. А она

стеснялась оглянуться и нежно краснела. Лида как‐то сказала Ивану:

‐ ... Знаешь, он влюблен в Таню, и она, кажется тоже...

‐ Дай бог! Помаленьку разберутся.

‐ Ужасно! ‐ сказала Лида. ‐ Он отдал жизнь за советскую власть. Понимаешь? Он уже

отдал жизнь! Никого бы лучше не пожелала для Тани, но ‐ его уже нет.

‐ Это ты чересчур, возразил более оптимистичный Иван. ‐ Только вот трудно

выправиться в такой голодухе. Ему уход бы, молочко, масло. Я б хотел добавлять ему на

рыночное масло из наших миллионов, да ведь не возьмет. А будет с Танюшкой ‐ мы б ей

помогали по‐родственному, попробовал бы тогда отказаться!

‐ Чахотка заразна‚ ‐ промолвила Лида.

Иван нахмурился, помолчал и ответил:

‐ Пускай сами разбираются. Коли любит ‐ убережет Танюшку. ‐ Опять тяжело

помолчал, прежде чем выговорить: ‐ Отец тоже погиб за советскую власть. Ничего

особенного и не сделал, но хлебнул горя нашего, большевистского. Вместе со всеми.

Одно меня и утешает.

Лида обняла мужа за плечи и успокаивающе прижалась лицом к его лицу. Елене

Ивановне полюбился удалый молодец, и по вечерам, когда семья собиралась за дубовым

столом, на весь коридор раздавался ее голос:

‐ Сережка, иди кофий пить! Чудок молока разжилась.

Эти спокойные семейные вечера были законными и заслуженными. Россия на всех

фронтах отстрелялась. По вечерам на проспекте Революции и в саду имени Карла Маркса

гуляло столько красноармейцев в полной форме ‐ с огромными звездами на суконных

шлемах, с тремя красными полосами через всю грудь, ‐ сколько полгода назад не собрать

было и со всей губернии. Они вернулись с польского фронта, с Перекопа, с подавления

антоновских банд.

Как только на Тамбовщине хрястнул кулацкий хребет, так сразу ослабел Колесников,‐

будто кто пуповину перерезал, по которой текла ему кровь. Иван ощутил это, когда с

частями особого назначения входил в Меловой, а потом разгонял окружение у Батраков.

С самой революции он на партийной работе и с самой революции не выпускал из рук

оружия: и деникинцев бил, и мамонтовцев, и кулачье. Так уж сложилась история, что

сначала пришлось защищать социализм, а потом его строить. В Меловом, на том месте, где стоял уком, теперь высится деревянная пирамида с красной звездой ‐ могила Петра

Клинова. Не кресты и не мраморные плиты ставила революция над могилами своих

бойцов. Пирамиды со звездой разбросаны по всей стране, и мир опустился над ними...

Заработала электростанция, по вечерам стали давать свет. Густой, словно

перемешанный с тенью, этот свет наводил на комнату маслянистый колер.

Парок от чайника и кружек разносил пресный запах желудевого кофе. Все сидели

вокруг стола, только Елена Ивановна на кровати позвякивала спицами, надвязывая

продравшиеся у «девчат» чулки. Лида, прихлебывая кофе, косила глаза в книжку.

Иван не мог надивиться на душевную близость свекровки и невестки. После того, как обе вместе хлебнули «большевистского горя», все изменилось ‐ будто бежали из

Мелового не очень близкие друг другу, просто знакомые женщины, а вернулись из

Батраков мать и дочка.

Хорошо было сознавать, что не только в округе, но и во всей стране, от польских

границ до Байкала, нету ни выстрелов, ни смертей. Такое блаженное чувство мирной

прочности жизни, наверное, будет самым обычным у людей при социализме.

‐ А ведь выкарабкались, черт задери ‐ с тихим восторгом сказал Иван, пристукнув

кулаком по столу. ‐ Без мировой революции справились.

‐ Да‐а, ‐ подтвердил Сергей, кашлянув и махнув у губ ладонью. ‐ Справились. Но если

б не ждали мировой революции, то духу не хватило бы справиться. Помнишь ‐ аж темно

кругом становилось? Но глядишь: в Австрии ‐ рабочий контроль, в Венгрии ‐ Советы, в

Германии ‐ революция, И у нас будто силенок прибавляется.

‐ А теперь‐то замирение вышло? Иль все деретесь? ‐ вопросила из угла Елена

Ивановна.

‐ А тебе чего? Ты, будто, не дралась?

‐ Бегать надоело, вот чего. ‐ И быстрей зазвякали спицы, словно лилипутки

сражались там на крохотных сабельках.

‐ Бегать кончили. Все! А замирения нету. Мировая буржуазия очухается и опять

полезет. Да и мы ‐ при ведем себя в порядок да подождем, пока тамошние пролетарии

поумнеют.

‐ Ну‐ну, чего им умнеть? ‐ обиделся Сергей за всех пролетариев.

Иван отодвинул табуретку, зашагал по комнате.

‐ Есть чего умнеть,‐ сердито сказал он. ‐ Помнишь, кого немцы на конгресс

Коминтерна прислали? Не помнишь? Криспина прислали... А он заявил: дескать, революцию можно делать, если она не слишком ухудшит положение рабочих. Немецкие, мол, рабочие лучше русских живут, и революция им не так уж нужна... Сволочь! Заявил

это перед Ильичем, перед лицом всей нашей партии! А рабочие в это время в Берлине и

Гамбурге кровь проливали. Как же им не надо умнеть, если они вон кого вождями

считают? А в Англии, во Франции, в Америке и совсем не размахивались на революцию. А

чехи на нас руку подняли ‐ что же, это одни буржуи были? Где это они столько буржуев

понабрали, чтобы тысячи под ружье поставить?

Лида подняла от книги глаза. Иван перестал ходить, сунул руки в карманы: ну‐ка, кого она хочет поддержать?

‐ А мне так думается. Вот вспоминаю я наших Толстого да Достоевского,‐ сказала она.

‐ Они же душу надорвали в поисках общечеловеческого счастья. В этом ‐ характер

русского народа. Мы умеем болеть за всех. И мы отболели даже за несознательных. А за

нас далеко не все человечество скорбело.

Многозначительно выпятив сжатые губы, Иван вдумывался. Вроде бы, жена за него, но все равно не понравились ему эти высказывания.

‐ При чем тут, к чертовой бабушке, скорбь?! ‐ проворчал он и сел к столу, взял

кружку.

‐ Погоди, Ваня, я горячего долью, ‐ сказала Таня, поднимая чайник,

‐ За всех ‐ это верно. Это мы умеем,‐ согласился Сергей.

Иван прихлебывал кофе и поглядывал на Лиду. Сильно сдала жена! И все читает, читает с тех пор, как переехали в Воронеж, ‐ совсем зачиталась.

Однажды, в первые дни, когда вошли в эту квартиру, Иван размечтался: и табуретки

заменим стульями, и занавески повесим, и картины развешаем, и даже какую‐нибудь

статую поставим.

Лида промолчала, Иван обиделся. Тогда она сказала немного удивленно:

‐ Да у нас и так хорошо. Занавески свет отнимают.

Не люблю я, Ваня, этого уюта с чехлами, знаешь, да с фотокарточками.

Иван сердито подумал: «Привыкла с детства околачиваться по чужим углам, по

гимназиям да по курсам. Кукушка!»

‐ Я привыкла по‐студенчески, ‐ с виноватой улыбкой сказала Лида. ‐ Читать и спать

есть где. И ты со мною рядом. Ничого мэни бильш нэ трэба.

По‐украински она говорила редко, только шутя или растроганно. И в говоре ее, и в

облике ничего не было малороссийского. Хохлушки ‐ те чернявые, а она даже среди

кареволосых меловских казачек выделялась русою красотой. Прямо будто про все

сказано: русский народ русый народ.

…Ивана ошарашило, когда он, нежданный, шагнул в свою хату в Меловом и увидел

среди родных белолицую красавицу с толстой косой. Из Питера прямо в сказку шагнул.

Не одну Меловскую девчонку обнимал Иван. Но тут было совсем другое. Легкая

грудь под тонкой блузкой, тонкая фигура ‐ все словно воздушной линией обрисовано.

Исчезни эта линия и растворится девушка в воздухе. Станет незримой. И думалось Ивану, что какие‐то совсем не такие руки нужны, чтобы прикасаться к этому телу.

Позже, вручая Лиде партийный билет, он впервые с полным правом заглянул

поглубже в ее взволнованные глаза и, забрав легкую руку в свою ладонь, произнес:

‐ Ты должна отдать революции и партии даже больше того, что есть в тебе ‐ сверх

силы, выше головы! Так все мы живем, коммунисты.

‐ Я все отдам, ‐ ответила Лида, ‐ Сверх силы, выше головы! ‐ И попросила, моргнув

ресницами:

Ты будь уверен во мне. Не отпускать бы ее руки, потянуть бы к себе... Ведь такой

близкой виделась теперь непостижная московская учительница.

Но когда на укоме Лида рассказывала о лекциях и постановках, которые она

подготовит в Народном доме, Иван сидел на председательском месте и мучился.

Лида вскидывала голову, и по тяжелой косе пробегали волны, а Иван с каждым ее

словом будто в песок уходил, становясь все меньше и связанней. На кой он нужен ей, малограмотный парень!