‐ Собрать на завтра пленум, в двенадцать дня. Займись!

Они молча разошлись по своим кабинетам, двери которых выходили в одну

приемную.

Москалев сел было за доклад для пленума, но его прервал Байков. Он вошел своей

мягкой походочкой, с дымящейся трубкой во рту, плотный и уютный. Он сел в свое

излюбленное Кресло и, вынув трубку, с длинный вздохом выпустил медленную струйку

дыма.

Войди в положение, ‐ сказал Москалев, насупясь. ‐ Мне до ночи сидеть здесь над

докладом. А с твоим дымом мне башки и на три часа не хватит.

Байков с натугой потянулся коротким телом к столу обреченно полуприкрыв глаза, выбил трубку в пепельницу.

‐ Что у тебя? ‐ спросил Иван помягче.

‐ Ничего срочного. Душу хотел отвести, да кажется, некогда.

Душу отвести! Спохватился!.. Москалев чувствовал, как в собственной душе будто

опустилась какая ‐ то жесткая заслонка, непроницаемая для прежнего тока взаимной

симпатии. Степан Николаевич все же начал говорить, посасывая

пустую трубку:

‐ Тот преподаватель в двадцать пятом году порвал с троцкизмом и даже не

исключался из партии. Во всех анкетах пищат, что был троцкистом. Чего же его

разоблачать ‐ то было? Тогда давай и Вышинского разоблачать: меньшевиком был, а

теперь прокурор СССР.

‐ Ну‐ну! Не хватай высоко! За свой участок хоть ответь как следует.

‐ Тут хватишь, когда самого хватанули до печенок! Связь с троцкистами! А? Знаешь, что я тебе скажу: если мы столько лет с троцкистами и зиновьевцами в одной партии

были, так уж, конечно, все мы с кем‐нибудь из них да соприкасались. Если за это

привлекать, так такая рубка пойдет!..

‐ Не хочу спорить с твоими загибами‚‐ раздраженно сказал Иван. Вот зачем ты в

гости‐то еще ходил? Это тоже случайное соприкосновение? Что, у тебя другой компании

нету?

‐ О‐ох! Это уж совсем такая чепуха! Что уж ты это, Иван Осипович? После одного

собрания в институте он затащил меня на чашку чая. Вот единственный раз и было.

‐ М‐да, ‐ сказал Иван, вспомнив, как его тоже затащил «на чашку чая» «право‐левый»

оппозиционер Сырцов.

И после этого от Байкова повеяло на Ивана током какой‐то стыдной, взаимосвязи.

Если ты вместе с другим честным человеком пачкался от соприкосновения с грязным

делом, то это не сблизит тебя с этим человеком, а ‐ оттолкнет от него. Вроде бы вместе

были, и поровну грех, а смотреть друг другу в глаза неловко, и рождается взаимная

неприязнь.

‐ Извини‚‐ сказал Иван.‐ Доклад писать надо.

Овчинников доложил Москалеву, что арестовал троцкиста. В подробности он не стал

вдаваться, а Москалев только молча пожал плечами.

Овчинников и зимой ходил в фуражке. Уши его, отошедшие с морозу, были такими

же красными, как околыш. Он и в кабинете Москалева не снял фуражки. Прохаживался, раскачиваясь, надвинув на глаза козырек, который в тепле покрылся влагой.

‐ Это все от Подольского остатки дергаю‚‐ ворчал он.‐ Ну‐ка, ответь, какого хрена он

тут у тебя делал? И ругнулся по‐своему: ‐ Яп‐понский бог!

‐Ты что свое краевое начальство ругаешь?‐ пытался пошутить Иван.

Овчинников усмехнулся. Смеялся он привлекательно, свежим белозубым ртом.

‐ Бывшее, ‐ сказал он.‐ Подольский‐то ведь арестован.

Иван долго смотрел на Овчинникова, не замечая, что тот сердито заворочал глазами

под его неподвижным взглядом. Потом спросил расслабленным, ненатуральным

голосом, будто хотел подсказать ответ:

‐ Дисциплинарное что‐нибудь?

‐ Не‐е‐ет!‐ засмеялся Овчинников так лукаво, словно Москалев не так разгадал

какую‐то шутливую загадку. ‐ На полную катушку. Должностные преступления.

‐ Преступления?! Да погоди, ты шутишь, что ли?

‐ А я способен смеяться, когда и не шучу. ‐ А вопрос

твой нетактичный. Учти: про нашего брата ничего не положено знать, ни про подвиги, ни про преступления.

Иван смотрел на телефон, который чернел прямоугольной коробкой на расстоянии

вытянутой руки. Надо бить тревогу, когда честный коммунист арестован! Надо звонить

Кузнецову. Самому Эйхе... Я ручаюсь за Подольского… А если теперь, после этой

проклятой комиссии, спросят: «А за тебя кто поручится?..» Вы, вы поручитесь!‐ так и надо

сказать.

Перед глазами мельтешила военная форма человека расхаживающего по кабинету.

Совсем недавно здесь порывисто ходил Подольский, а теперь неспешно раскачивается

этот человек. Москалев тоже не намерен все выкладывать перед этим незваным

помощником. Он про себя уже говорил с Новосибирском, но чтобы не прорваться вслух, он спрашивал у Овчинникова совсем о другом:

‐ С каких пор ЧК скрывает свои дела от партийного руководства?

‐ Мы ‐ НКВД, ‐ усмехнулся Овчинников.‐ А в руководителях иной раз засядет сволочь, которая, как проститутка, с врагами путается... Да не про тебя, не про тебя,‐ махнул он

рукой, заметив возмущенное движение Москалева.‐ Что, фактов не знаешь, что ли?

Уходя, он сказал, взявшись за ручку двери, но не открыв дверь, а плотнее прижав ее:

‐ Подольским не интересуйся. Для твоей же пользы.

Москалев поежился от этой догадливости, но когда остался один, позвонил в

крайком. Ни с Кузнецовым, ни с Эйхе соединиться не удалось. Поговорил он с

заворготделом, тоже старым, известным товарищем. Разговор шел, на всякий случай на

той грани иносказания, когда посторонний человек все равно ничего не поймет.

Заворг веско сказал:

‐ Понял тебя. Вмешиваться не советую, там виднее. Да, это официально: крайком не

советует вмешиваться!

Иван свалил на телефон руку с трубкой и оглох в гробовой тишине кабинета. Так, наверное, бывает в одиночной камере, где, может быть, сейчас сидит Подольский.

Чекист, мальчишкой пришедший в гвардию Дзержинского, сидит в камере НКВД!

ЧК и ГПУ всегда были рядом с партийным работником. Так было в Меловом, когда

вместе стреляли по кулачью, а потом вылавливали его; так было в Кожурихе, так было в

Томске, пока не приехал Овчинников. ЧК всегда была под рукой у партийного работника, как меч, который можешь выдернуть в любой момент, когда увидишь врага. А теперь ‐

меча советуют даже не касаться, пускай действует меч сам по себе, как в сказке.

Словно сразу двух Подольских видел Иван. Один ‐ красивый, черночубый, с лихим

прищуром проницательных глаз, четкий и стремительный, как настоящий меч

революции. Другой ‐ ловкий и лощеный, как белый офицер, с косым чубом, как у

Гитлера, с жестокостью в прищуренном взгляде. Иван и не знал до этого, что одно и то же

лицо может восприниматься абсолютно противоположно, в зависимости от любви или

ненависти к нему... Что же это за преступления, о которых нельзя сообщать даже

партийному руководителю? О преступлениях Троцкого и Зиновьева знала вся партия, весь

народ. Неужели у Подольского они еще чудовищней? Где и когда он успел их совершить, если был всегда рядом?.. Иван не умел отделаться от своей любви к Подольскому и не

мог не верить крайкому, и не знал, не знал он, какой же Подольский ‐ настоящий!

Иван был компанейским человеком, и это свойство отражалось на стиле его работы, как вообще отражаются на стиле человеческие свойства любого руководителя Иван

любил работать в окружении друзей, с которыми легко переходить от общих дел к

личным, с которыми поругаешься без последствий и вместе ответишь за прорывы и

поровну разделить победу.

Не мог так работать Иван, когда под ударом комиссии разваливалась дружба ‐

коллегиальность, когда его, одного выставили напоказ отделив от коллектива и в, личный

адрес записали такие слова «слабое руководство», «политические ошибки». И

раздвоились думы о Подольском, и Бальцер раздражает своей отчужденностью, и неприятно смотреть в глаза Байкову, т мерещится, что Трусовецкий неискренен и

хитер...

Прошли и весна, и лето, и вроде след от комиссии растаял, но уже не работалось

Ивану – и руки те же как будто, а не поднимают прежнего, словно надорвался человек.

А тут подошла уборка, и второй секретарь крайкома, руководящий сельским

хозяйством, начал бомбить телеграммами, угрожая снятием с работы за срыв

хлебозаготовок.

По ночам Роза плакала, торопливо гладя мужа по плечам, по груди своею теплой

рукой:

‐ Ты так похудел, даже страшно! Из‐за чего они так рассвирепели? Ведь не стал ты

хуже работать? Ведь ты ни в чем не изменился.

Иван прижимал ее сильно, чтобы она почувствовала его надежность. В темноте Роза, конечно, не видела его лица, но все равно он старался, чтобы у него выражение было как

можно уверенней.

А Роза шептала: ‐ У тебя одного больше ума, чем у всего бюро. Так от чего ты

советуешься да примеряешься? Вон как твои помощники напугались и отступились от

тебя. Какая тут с ними коллегиальность? Пусть крутятся, пусть слушаются и не пикнут. Все

равно и за них тебе отвечать одному.

Иван вспоминал, как бывшая жена Лидия на каждом шагу укоряла за

упрощенчество. И он сейчас с прежним раздражением обвинял ее в том, что все—таки

она сумела внушить ему кое‐что: действительно он порой слишком примеряется, когда

надо властвовать. Сталин, небось, не церемонится: в партийных‐то кругах известно, что в

последнее время все основные политические указания исходят единолично от него...

На другое утро он вошел в горном, замкнутый и неподступный. Он позвонил

Трусовецкому и сказал:

‐ В рабочем порядке надо срочно принять решение

бюро горкома слушай, читаю: «1. Предупредить сельсоветы и парткомы колхозов, что