горкоме партии.

Второй секретарь крайкома, сидя за москалевским столом, холодно блеснул очками

навстречу. В одном из кресел едва уместился, переваливая бока через подлокотники, громадный, длинноусый член краевой партколлегии, представитель Максима Кузнецова.

На стуле у окна, рядом с Овчинниковым, преемником Подольского, сидел моложавый, ладный парень, тоже член комиссии. Только сейчас до Ивана дошло, что это сотрудник

УНКВД.

‐ Сад‐дись,‐ с досадой буркнул секретарь крайкома, и Москалев опустился в кресло.

‐ И говорить‐то с тобой неохота. Под самым твоим носом раскопали мы гнездо

троцкистов ‐ в индустриальном институте. Твой идеолог Байков даже чаи с ними ганивал.

Что скажешь?

‐Ч‐ч‐черт‐те ч‐что!‐ длинно прошипел от неожиданности Иван. ‐ Надо спросить у

Байкова, разобраться.

‐ Мы ‐ то спрашивали. Стало быть, не в курсе? Стало быть, что называется, политическая близорукость? Так это называется? А?

‐ Сколько мы их тут повылавливали, а вот поди ж ты! ‐ сказал Иван, ища сочувствия у

седых обвислых усов, космато торчащих перед глазами. Но они не шевельнулись.

Он повернулся всем телом и через спинку кресла с укором посмотрел на

Овчинникова, но встретил невинные и чуть иронические глаза.

‐ Дальше, ‐ резко бросил председатель комиссии, будто хлестнул Ивана, чтобы он

возвратился в прежнее положение.

‐ Почему «дело Енукидзе» не обсуждали?

Иван ответил не сразу, и стало тихо, как в пустой комнате. Он вдруг понял, что только

вдвоем они разговаривают, будто сидят наедине. Но уединения нет, и не по себе

становилось от неподвижности людей, их будто не было в кабинете, но они слышали все, они будто не слушали, а подслушивали.

Председатель не стал дожидаться ответа.

‐ Дело Енукидзе учит,‐ сказал он,‐ как честные В прошлом люди попадают на удочку

врага и перерождаются. А секретарь горкома не понял этого важнейшего смысла.

Политическое благодушие!

Словно второе клеймо влепили Ивану, наверное, в душу, потому что там всего

больнее отозвалось.

‐ Скажите‚‐ вежливо вошел в разговор человек у окна.‐ Вы были на банкете у

Сырцова?

…Банкет и Сырцов... Какие‐то пустые, ничего не говорящие слова. Иван собрался

было сухо ответить: «Нет!».. Банкет у Сырцова?.. Медленно стало всплывать

воспоминание, и чем яснее поднималось оно из шестилетней глубины, тем тяжелее

опадало что‐то в душе, может быть, сердце опускалось все ниже.

‐ Был‚‐ сказал Иван.

‐ Вы знаете, что Сырцов хотел открыть Сибирь для иностранного капитала?

‐ Знаю.

‐ Ага!

Иван сидел спиною к спрашивающему и находил в этом горькое удовлетворение: он

как бы пренебрегал допросным тоном сотрудника НКВД, дело которого ловить врагов, а

не допрашивать партийных руководителей. Но это «ага» взорвало его. Он снова

вывернулся в кресле и, гневно глядя на молодцеватого парня, прикрикнул:

‐ Что это еще за «ага»? Что значит это «ага», черт бы вас подрал!

Он сел прямо и сказал председателю комиссии:

‐ Об антипартийных замыслах Сырцова я знаю не от него, а из решения ЦКК по его

делу.

За спиной тот же голос чуть лениво и даже вроде примирительно произнес:

‐ Ну‐у, как тут теперь докажешь ‐ откуда?

Иван с маху хватил кулаком по столу и поднялся в рост. Но вмешался посланец

Кузнецова – медлительным стариковским голосом он сказал:

‐Э, ты там полегше формулируй. А ты, Москалев‚ что нервничаешь? В

оппозиционеры тебя никто не записывает. Но политические‐то ошибки налицо? Налицо.

Продумай их, к своему аппарату приглядись, с Байковым разберись всесторонне...

Садись, садись, чего вскочил?

Старик говорил довольно казенные слова, но самый тон его, ворчливый и

сочувственный, утихомирил Ивана. И показалась ему такой никчемной эта неурочная

возня комиссии. Только что стоял он на самом фундаменте и разговаривал с главными

людьми государства, и душевное напряжение, отданное им, было радостным. А тут

попусту заставляют жечь нервы, и это так случайно и не нужно.

Он опустился в кресло, с непривычной и неуверенной злостью думая о Байкове, от

которого потянулась ниточка.

Полмесяца работала комиссия. К Москалеву забегали то директора‚ то секретари

парторганизаций.

‐ Что делается, товарищ Москалев? – взмаливались они.

‐ Так проработали, так выставили перед людьми что не знаем, как в народ

показываться!

Они просили защиты, и Москалев, сочувствуя им, кричал:

‐ Слабы же вы на расплату! Предупреждаю: не распускайте слюни, не шарахайтесь.

Комиссия уедет, а нам рукава засучивать. Горком даст отпор всем, кто разведет

вокруг себя пустоту и недомыслие!

Пятнадцать дней теребили нервы Ивану и все писали в строку: не отдан под суд

директор фабрики игрушек, зажимавший инициативу стахановцев; район последним

в крае закончил хлебозаготовки и прежде отставал на севе.

Насчет директора Москалев согласился ‐ прошляпил. Но второе ‐ была откровенная

придирка. Да хоть члена Политбюро посади на Томский горком, все равно не догнать

Кулунду по срокам сева и уборки; Ведь северный же район! Но так уж бывает: зацепили

Одну ошибку ‐ и пошли плюсовать всё.

И вот Иван сидит в своем кабинете, сжав ладонями виски, и смотрит на зеленую

карту, притушеванную желтым рассеянным светом люстры. Усталым, неподвижным

глазам кажется, что неровный овал за красной изогнутой, линией колышется, выпучивается; на карты, и кружок города тонет в этом зелено‐желтом колыхании.

Завтра уедет комиссия. Черт‐те что наговорит она Роберту Индриковичу!.. Но такое

было отупение, что даже об этом подумалось безразлично. Лишь бы уезжали скорее, да

самому разобраться в разгроме, да привести людей хоть немного в порядок.

Утро наступило чистое и морозное. За цельными стеклами желтого салон‐вагона

мелькнули тени членов комиссии, и поезд двинулся впритирку к перрону, и оборвался с

затихающим грохотом. На месте подвижной стенки вагонов остался обрыв, где тихо

поблескивали рельсы да твердый снег был присыпан шлаком.

Москалев один возвращался в «Бьюике» на своем хозяйском месте ‐ радом с

Мишей, Бальцер позади ехал в недавно полученном ГАЗе, может тоже хотел в

одиночестве поразмыслить; хотя ему досталось куда меньше, чем другим.

По обе стороны от белой дороги бежали бордовые стены старых домов, выложенные из темного кирпича с выступами, фестонами, арками. На выступах

короткими штрихами белели полоски снега. Улица, сужающаяся в перспективе, легко

плыла навстречу, все расширяясь и расширяясь, будто дома расступались перед машиной

секретаря горкома.

Иван совсем забылся, наслаждаясь наступившим покоем, и шумно вздохнул всей

облегченной грудью:

‐ Ффу‐у‐у!

‐ Да‐а‐а! ‐ с неуверенным сочувствием отозвался Миша.

Иван очнулся и, покосившись на него, промолчал. Неужели и до шофера дошло, что с

секретарем что‐то не ладно?

А что же не ладно, все‐таки? В акте комиссия записала: проглядели троцкистов, не

обсудили «дело Енукидзе»‚ запустили политико‐хозяйственную работу в деревне. Это

правильно, это ‐ ошибки, и Москалев готов склонить перед партией повинную голову.

Но комиссия оставила в горкоме не только второй экземпляр акта. Вот она уехала, в

ее присутствие не оборвалось начисто, как оборвался перрон, когда отгрохотали вагоны.

Так бывает, когда гости ушли, а в гостиной все еще сдвинуто не по‐обычному и

сгустившийся воздух пахнет чужим, табаком и чужими духами.

Сейчас, на покое, пол ровный гул мотора, вдумываясь в происшедшее, Иван все

больше уразумевал: немалые гости оставили после себя недоверие к нему, Москалеву.

Они не говорили об этом, но это после них застоялось в ампуле. Он перебирал в памяти

их вопросы, их интонации и взгляды. Он вспоминал, как лишь потянется душой

к их шутке, а они тотчас замкнутся, и понятно станет, что шутили они между собой, а

вовсе не с ним, Иваном. Неужели они сейчас, в салон‐вагоне начальника ‚ дороги, высказывают то, о чем молчали здесь? Они не верят в ошибки секретаря горкома, они

убеждены, что Москалев сознательно культивирует недостатки, что для этого есть у него

корешки шестилетней давности. Как бороться против такого чудовищного мнения, если

оно не высказано и не записано, если оно просто застоялось в воздухе?

Выйдя у горкома, Иван подождал, пока подъедет Бальцер, и вместе они стали

подниматься к себе на второй этаж…Они медленно вышагивали в ногу, занимая

вдвоем три ступеньки: Бальцер уже переступал выше, Москалев одной ногой еще

оставался ниже, и только на среднюю ступеньку они ступали вместе.

‐ Ну, черт!‐ вздохнул Иван. ‐ Устроили содом! Какая‐то неприятная комиссия

попалась. У меня такой осадок, будто меня все куда‐то загоняли.

‐ Комиссия как комиссия,‐ сказал Бальцер, ‐ Разве что глубже других копнулась.

Иван поднял голову, но с лицом своего заместителя не встретился, лишь увидел

маленькое прижатое ухо да под ним острый выступ челюстной кости, обтянутый

выбритой сизой кожей.

‐ Послушай, ты серьезно считаешь правильным, что они тут муть подняли?

‐ Какую муть?

Действительно, какую муть? Никакой мути в акте нет. Если б Бальцер захотел понять, он понял бы, о чем говорит Москалев.

Иван всего на секунду задержал ногу, чтобы отделить себя от Бальцера полной

ступенькой.

‐ Ладно,‐ оборвал он разговор и приказал, словно прикрикнул: