возвращался из школы. У крыльца стоял «Бьюик», на котором папа три дня назад уехал в

район. Машина стояла холодная и пустая.

В прихожей висели чужие пальто, из спальни доносился незнакомый голос. Вася

рванулся туда, но вход преградила тетя Роза.

‐ Там врачи,‐ шепотом сказала она.‐ Папу привезли совсем больного, у него

воспаление легких.

И поселились в доме тревожные запахи лекарств. Одну ночь медицинская сестра

спала в гостиной на диване. Джек не находил себе угла и тихо рычал на чужих.

Папа то бредил, то спал, и Васю не пускали к нему. По утрам Вася притаивался у

спальни, но папиного голоса не слышал. С неспокойным сердцем нырял он в утренний

мороз и еле дожидался часа, когда возвратится домой.

Однажды, как всегда в полдень, он шел из школы своим длинным путем по улице

Ленина и мечтал, что, может, сегодня пустят его к папе.

Вдруг в сером, вялом воздухе словно закричал кто‐то: прямо в глаза впечатался

черно‐красный флаг. Оглушенный Вася с ужасом остановился под ним. Флаг опал

неподвижно, будто сам был мертв, и впереди висели тоже траурные флаги. На

склоненных древках, в жутком сочетании черного с красным, они неровной линией над

балконами и подъездами уходили вдаль, бледнея в дымчатом воздухе. У некоторых

домов стояли длинные лестницы, и люди, стоя на них, укрепляли все новые флаги.

Вася побежал. Побежал вверх по ступеням. Кололо сердце, наверно от проклятого

невроза, а он бежал, чувствуя невыносимую тяжесть зимнего пальто, не вытирая

слез и смертельно тоскуя о том, что так еще далеко до дома. Он бежал, волоча

школьный портфель, и кощунственной сладостью, прерывисто, как пульс, билась мысль, что если папа умер, так весь город погрузился в печаль, весь в его память покрылся

черно‐красными флагами.

Поля отшатнулась, открыв двери:

‐ Ой, господь с тобой!

‐ Где папа? ‐ швыряя портфель, закричал он.

‐ В кабинете папа‚‐ пробормотала Поля. ‐ Ой, и Розы Порфирьевны нету, и как

потревожить Ивана Осиповича? Он едва ‐ то поднялся. Может, я чего сделаю?

Папа сидел за столом в халате тети Розы, бледный, всклоченный, и слабым голосом

говорил по телефону. Вася плюхнулся в кресло и, улыбаясь без удержу, уставился на

папину небритую щеку. Папа взглянул и пальцем показал у себя под глазом. Вася провел

у себя под глазом, и на пальцах осталась грязная влага. Тогда он на цыпочках вышел из

кабинета, чтобы снять пальто и утереть лицо.

Когда он вернулся, папа уже кончил говорить по телефону и сидел, сгорбившись, зажав ладони в коленях.

‐ Почему‐то везде траурные флаги,‐ виновато попытался объясниться Вася.

‐ Да. Убит Киров,‐ сказал папа через силу.‐ Словно нарочно, негодяи, выбрали

именно его. Совсем недавно я слышал, как он говорил, что так хочется жить и жить!

Вася мало что слышал о Кирове прежде и лишь теперь столько узнал о нем! Лишь

после смерти Киров стал для него живым, стал очень близким человеком, потому что

тоже оказался томичом.

...Он так хитро организовал в Томске подпольную типографию, что жандармы не

могли найти ее, пока сам собой не провалился в подполье домишко, под которым

пряталась типография.

Со двора виднелась бывшая тюрьма, в которой сидел Киров, теперь в ней была

редакция «Красное знамя».

Недалеко от школы Киров в 1905 году под пулями царских солдат поднял красное

знамя, выпавшее из рук рабочего Кононова...

«Советская Сибирь» опаздывала в Томск на сутки, центральные газеты приходили

еще позже. И вот несколько дней подряд все ложились и ложились на стол газеты

в траурной рамке, с портретом улыбающегося человека.

Вася прочитал, что 1 декабря, сразу же в день убийства, Президиум ЦИК принял

постановление, чтобы следственные власти вели дела обвиняемых в подготовке или

совершении террористических актов в ускоренном порядке: «Судебным органам не

задерживать исполнение приговоров к высшей мере наказания из‐за ходатайства

преступников данной категории. Органам НКВД приводить в исполнение приговоры к

высшей мере в отношении преступников вышеназванных категорий немедленно по

вынесению судебных приговоров».

Вася знал, что первого же декабря в Ленинград выехали Сталин, Молотов, Ворошилов, Жданов. Киров еще не был похоронен, как были приведены в исполнение

первые приговоры: в Ленинграде расстреляно 37 человек, в Москве—29.

6 декабря Москва хоронила Кирова у Кремлевской стены. В этот вечер папа, несмотря на запрещение врачей, взошел на трибуну в зале Дома Красной Армии, где

собрался партийный актив.

После болезни глаза его ввалились и исступленно смотрели из темной глубины.

Только Вася, да еще тетя Роза чувствовали, как ему трудно говорить громким голосом, они улавливали еле заметные придыхания, и тетя Роза качала головой.

‐ В эту минуту,‐ говорил папа,‐ орудийный салют возвестил миру о печали

пролетариев. Классовый враг пытается внести в наши ряды панику. Но партия

большевиков не знает паники. На партийном языке нет такого слова ‐ паника!

7 декабря в Белоруссии было расстреляно 12 человек. 13 декабря военная коллегия

в Киеве приговорила к расстрелу 28 человек

Но страна, и охваченная тревогой, все равно шла вперед.

В эти дни Совнарком вынес постановление об отмене с нового года карточной

системы на хлеб.

В эти дни, потрясшие страну, Вася словно приобщался к великой и тревожной жизни

партии, к делам своего отца. Только он не мог понять, почему убийцы Кирова оказались

одновременно и в Москве, и в Киеве, и в Минске, и почему их было так много ‐ больше

ста человек.

Папа объяснил сурово и кратко:

‐ Враги везде готовили покушения, их заранее схватили за руку

Будто по мере выздоровления папы отступали и грозовые дни. Расстрелов больше

не было, газеты заполнились заметками о подготовке магазинов и хлебопекарен к

свободной продаже хлеба. После траурного митинга папа еще некоторое время

отлеживался, читал «Бруски» Федора Панферова, обрадовано встречал Васю из школы и

тетю Розу с работы.

По вечерам зачастили товарищи.

Вася любил гостей. Пустынная гостиная обживалась, нарушался застылый порядок

резных стульев, во весь свет загорелась люстра, и тяжелая скатерть на овальном столе

скрывалась под сверканьем стекла и фаянса.

Папа, в легкой рубашке, без партийки, молодел, разрумянивался. Из всех знакомых

Подольские были, как бы сказать, наиболее настоящие гости. К жене Трусовецкого тетя

Роза относилась, как младшая к старшей, с женой Байкова, учительницей, она не очень

свободно поддерживала длинные педагогические разговоры. Зато когда появлялась

розовощекая и беловолосая латышка Лилита Подольская, тетя Роза целовалась с нею от

радости, и обе убегали в спальню.

Играла виктрола, Подольский ловко кружил тетю Розу. Папа, усмехаясь слабому

своему умению, танцевал с маленькой пухлой Лилитой. Она всегда носила красивые

платья, и под стать им была военная форма мужа. Эти гости и танцевали, и пели, и даже

вино пили как‐то красиво.

В пластинках господствовал модный Утесов. Вася сидел на диване и смотрел, как две

пары мерно движутся под чеканный, сипловатый голос: Лимончики, мои лимончики, Вы растете на моем балкончике!…

Но в эти декабрьские дни виктрола не заводилась, и не доставали из буфета бутылки, которые всегда стояли в запасе, хотя папа сам и не пил.

Трусовецкий поднимался без жены, и разговор шел совсем не гостевой:

‐ Не меньше ста новых магазинов и ларьков открыть, ‐ говорил папа. ‐ Это давай

запишем в решение. И, знаешь, надо хлебопеков затейничеству учить. Пусть‐ка вспомнят, и калачи, и французские булки, и халы. Все ведь это у нас перезабыли! Прошла пора

мокрого черного хлеба, за какой ругал нас писатель. И продавцов придется переучивать, они же сейчас выдают, а не продают. А теперь народ возьмет не каждую буханку, какую

ему сунут.

У Байкова папа спрашивал:

‐ Ну как, без меня дела не гуляют?

‐ Да нет,‐ усмехался Степан Николаевич.‐ Вальцер мертвой хваткой держит руль.

Папа тоже усмехался, и Вася чувствовал, что ему немножко досадно, что другой

держит руль.

Пришел Подольский. Был он какой‐то взвинченный, за чай сесть отказался, ходил по

гостиной и говорил, прерывая речь паузами:

‐ В Ленинграде чуть не все управление НКВД сменили... В самом Наркомате большие

смешения... В Новосибирск новые люди прибыли, старых отзывают... Тяжело работать, когда ждешь нахлобучки, не зная вины.

Папа сидел на диване, прижавшись затылком к кожаной спинке. Темные круги у него

проходили, и глаза уже не казались исступленными, они ласково следили за

вышагивающим товарищем.

‐ Утрясется,‐ мягко сказал он. ‐ Зря ты нервничаешь. Все эти меры понятны, за

последние годы малость мы успокоились, вот враги и решили подогреть нашу

бдительность. А тебе чего ж опасаться? Ты чист перед партией и перед своими

обязанностями. Тут я тебе первый свидетель!

В новогодний день Вася по привычке проснулся рано, но папы уже не было, он уехал

с Трусовецким по магазинам: сегодня начиналась свободная продажа хлеба. Вася

позавтракал в одиночестве и пошел на утренник.

Было тихо. Деревья стояли в куржаке, будто наряженные, в воздухе посверкивала

снежная пыльца, опадающая с ветвей, крыш, проводов. Ее сказочное мерцание

разбудило в памяти раннее детство, когда в Воронеже зажигали елку, и она вся