на грузного, робеющего человека. Он, кажется, не верит во вредительство, но

подписывает письмо, наверное, он старается быть в ногу суровыми законами эпохи, но

это дается нелегко старому интеллигенту.

‐ Не рано ли писать о вредительстве, если еще не выяснено ‐ спросила она. Ведь там

может оказаться просто неумение, тупость, бесхозяйственность, а вовсе не сознательная

враждебность.

‐ Н‐не знаю, ‐ инженер пытливо посмотрел на нее; надев пенсне. он снова обрел

высокомерный вид. ‐ Я беспартийный. Коллектив меня обязал...

Ну, а ваше мнение?

‐ Мне хочется быть откровенным...Он легонько подчеркнул: ‐ С вами. Переложив с

колен папку на кипу бумаг на краю стола, он подался вперед. ‐ Не знаю, уместен ли такой

разговор в этих строгих стенах?

Задетая Лида холодно сказала:

‐ В этих честных стенах уместен любой разговор.

‐ Извините, я не хочу усомниться... Наоборот. Я чувствую к вам доверие.

Лида опустила глаза, чтобы не выдать внезапной настороженности, но тут же

подняла их, доброжелательно посмотрела в лицо инженеру. Ей вспомнился старик в

Кожурихе, которого она приняла за кулака, а старик‐то оказался наш,

‐Я слушаю ‐ сказала она как можно мягче. чтобы не спугнуть откровенности.

‐ Вы правы, легко у нас приклеивают ярлыки. Возьмите хотя бы таких людей, как я, имеющих отношение к планированию. Ну, прямо же чувствует; себя терроризованным.

Недоучтешь возможностей ‐ вредитель. Возьмешь слишком высокие темпы ‐ вредитель.

Словом ни взад ни вперед. Плюс к этому, неустроенность быта нехватка то того, то

другого.

Вас снабжают лучше, чем рабочих ‐ сказала Лида и подумала: «Иван бы такого в ГПУ

отправил»

‐ Не только в этом дело. Чувствуешь, как из творца превращаешься в рабского

исполнителя, как вырождается твоя инженерная мысль.

Она смотрела на осуловатое лицо, на золотую дужку пенсне, на потертый мех

широкого воротника, сходящегося на груди, и хотелось ей помочь инженеру избавиться

от этой робкой ненависти к борьбе, к той Классовой борьбе, в которую он помимо воли

оказался втянут

‐ Перегибы у нас есть, но сама партия бьет по ним, сказала она. ‐ Нехватки у нас

ужасные, потому что мы нищая страна, Разве большевики скрывают это?

‐ Н‐нег, не скрывают… Э... простите, я у вас совершенно нагло отнимаю время.

‐ Прошу вас, послушайте меня‚ умоляюще сказала Лида с такой искренностью, что

инженер снова плотнее сел на стуле, а она торопливо продолжала: ‐ Вы поймите главное.

Всемирная правда очень проста, ее не в силах постичь только те, кто не хочет постигать.

Интеллигенция живет лучше в мирные дни капитализма, чем в революционные дни

всеобщего перелома. С этим вы, конечно, согласны? Но девять десятых народа живет

невыносимо и не должно так жить, ради спокойствия интеллигенции. Пусть во время

революции станет трудно интеллигенции, пусть еще даже ухудшится жизнь всего народа, но без этого народ никогда не станет весь на уровень интеллигенции. Никогда ‐ без этого!

Вы понимаете?

Эту правду я принимаю‚ печально сказал инженер, ‐ Но у Меня одна жизнь, и я не

виноват, что угодил в дни всеобщего перелома.

Лида встала, поднялся и инженер. Лида с разочарованием смотрела на него:

‐ А это уже обычная мещанская философия. И тут я ничем помочь не могу. Письмо

оставьте. Получим уточнения ‐ и обязательно опубликуем. До свидания.

Широкая спина инженера, гладко обтянутая дорогим, кое‐где залоснившимся

материалом, осторожно и грузно исчезла в дверях.

…А ведь, в самом деле, его могут запросто посадить, повторы он свои слова где‐то в

тресте ‐ и готово: «антисоветская агитация». Интересно, как ему доверили письмо?

Наверное, таится инженер, дрожит втихомолку, и только ее, Лидино, немного опасное

нынче свойство ‐ вызывать доверие у людей ‐ вырвало у него откровенность. Неужели

наша партия настолько слаба, чтобы записывать в свои противники этого жалкого

старика? Он ведь готов честно делать свое инженерское дело, только не надо вытесывать

из него политика. Все равно он не станет коммунистом и не одолеет в себе робкой

ненависти к ожесточению классовой борьбы.

Недавно Лиду поразила метаморфоза одного понятия. Где‐то в очереди она услышала

такую ругань: ‐ «Паразит, тебя надо ликвидировать, как класс!» В партийном лозунге, провозглашающем ликвидацию кулачества, особо добавлено ‐ «как класса». Этим

подчеркивается не физическое уничтожение кулаков, а социальная ликвидация их

классового состояния. Но в народе именно это добавление приобрело самый грозный

смысл. «Паразит, тебя надо ликвидировать, как класс!» ‐ это возвращало к понятиям

гражданской войны, когда вместо «расстрелять» говорили «ликвидировать», когда не у

стенки, так в бою был уничтожен целый класс ‐ дворянский.

Тезис Энгельса гласил, что наша задача облегчить даже бауэрам переход к новому

способу производства. Но, говорил Энгельс, если они не сделают для себя необходимых

выводов, то марксисты ничем не смогут им помочь.

Народ поднимается на революцию всегда ожесточенный, всегда доведенный до

предела. И горе тем, кто, сопротивляясь, ожесточит его еще больше. Кулаки ничего не

поняли и ни с чем не смирились. Их обрезы и поджоги ожесточили народ и партию.

Лиде вспомнился один эпизод из эпохи французской революции. После штурма

Бастилии толпа рабочих и буржуа самосудом повесила на фонаре королевского министра

финансов Фулона. И Гракх Бабёф‚ первый из поборников освобождения пролетариата, говорил в те дни, «Я доволен и огорчен». Он радовался революционному взрыву, но он

почувствовал тревогу, оттого что восставшая толпа была охвачена жестоким опьянением

расправ.

Странно, именно после встречи со старым интеллигентом, не попадающим в ногу с

эпохой, ей стало ясно, почему ВЦИК при Ленине, в самые кровавые годы гражданской

войны, отменил смертную казнь. Наверное, Ленин, так же, как Бабёф, почувствовал

тревогу перед жестоким опьянением расправ... И снова мысли вернулись к исходному

рубежу последних дней... Так почему же Сталин на Алтае как будто нарочно раздувал

ожесточение, как будто сам показывал в этом пример?

Через несколько дней Лиду вызвали в крайком ВКП(б), в сектор печати. Вместе с

заведующим сектором ее встретил Петр Ильич Хитаров.

Он пошел навстречу Лиде своей обычной походкой, выпрямившись, почти не двигая

руками, размеренно и бесшумно. Эта походка придавала неожиданную солидность его

легкой и складной фигуре.

‐ Мы тебя, Лидия Андреевна, подгоняли под разные проценты‚ ‐ сказал он, лукавя

маленькими глазками из‐под торчащих бровей. ‐ Процент по партстажу ты нам

повышаешь, все‐таки с восемнадцатого, процент по образованию и того более ‐ высшее.

Не шутка! Таковых из всего партактива края наскребли три процента. А как ты понимаешь

женский процент ‐ уж и говорить нечего.

‐ Я настолько разбита по процентам, что самостоятельно и соображать перестала‚ ‐

засмеялась Лида,‐ О чем это ты, Петр Ильич?

Завсектором, поджидавший Лиду стоя за столом,

тряхнул ей руку своей темной рукой старого печатника с пожизненными следами

свинца и краски.

‐ Шутит все Хитаров‚‐ сказал он.‐ Не по процентам, а по существу решено назначить

вас в редакции завотделом партстроительства.

Лида испытала что‐то вроде испуга, первым порывом было ‐ немедленно отказаться.

‐ Ваши слова больше похожи на шутку, чем шутка Петра Ильича‚‐ сказала она, еще

улыбаясь.

‐ А это как вам угодно. Завтра надо принимать отдел.

Лида без приглашения села и с укором посмотрела на Хитарова:

‐ Такой измены, Петр Ильич, я не ожидала от тебя.

‐ Я изменяюсь, но не изменяю, как писала Зинаида Гиппиус‚ ‐ ответил Хитаров.‐ Тьфу‚

согрешить ты меня заставила ‐ контрреволюционерку процитировал.

Не было для Лиды тягостней муки, чем руководить. А после Кожурихи ‐ когда она

растеряла своих подчиненных, одного убитым, другого раненым, самая мысль о

руководстве была невыносимой. Ее удел ‐ выполнять задания, беспрекословно, точно, весомо. Неужели партии необходимо, чтобы она была руководителем?

Она продолжала смотреть на Петра Ильича, сама не замечая этого. Тому было

неловко под ее взглядом, он отошел к подоконнику и, облокотясь, стал рассказывать о

забавных ляпсусах в окружных газетах.

‐ Вот сукины дети! ‐ посмеивался завсектором. «Хряпаем, товарищи...» Ничего себе ‐

заголовочек! Как же я не приметил?

Лида почувствовала, что они просто пережидают паузу, дают ей оправиться от

неожиданности и больше ничего. Ни убеждать, ни спорить не собираются. Они признают

единственный ответ: «Да». Любой другой их не интересует, просто они и не допускают

его.

Как их отговорить от их решения? Единственное, что будет убедительно, ‐ это

искренне сказать: «Я ненавижу руководить кем‐то или чем‐то. Я люблю думать, писать, смотреть, разговаривать с людьми. Я журналист, а не руководитель». Но если сказать так, то тотчас же услышишь: «А зачем вступала в партию? Ты разве вступала затем, чтобы

делать то, что хочешь сама, а не то, что нужно партии?»

Лида опустила глаза, к облегчению Петра Ильича. Она вспомнила, как давала клятву

молодому, с юношескими усиками, секретарю уездного комитета, что никогда не спустит

плеча, чтобы переложить свою долю тяжести на плечи товарищей. Она вспомнила