недаром: процент коллективизации у него был высок, и через Лидины руки в редакции не

раз проходили статьи, где Москалева ставили в пример секретарям других окружкомов.

Возвращался он совсем изнуренным, а дома по неделям не было мяса, были щи да

селедка, да дорогой сыр, высланный по заборным книжкам в распределителе вместо

мяса. Он злился, и Лиду оскорбляла эта злость. потому что она изматывалась не меньше

его и ездила столько же, и встречала ее та же квартира с полуголодным житьем, с

осунувшимися детьми. Что же поделать, если коммунистам снова приходится туго, как и

всему народу, и никто их не упрекнет, что они лишь в своих интересах совершают

великий перелом...

Может быть, она плохая жена? Может быть. Она всегда ненавидела стряпню, рысканье по очередям, базарную толкучку за то, что они отупляли и необратимо

отнимали бесценнейшие часы... Но дело‐то не в этом: Они с мужем почти уже не могли

говорить о политике. Возвращаясь из деревни. Лида не всегда привозила такое же

впечатление революционного подъема, как было в Устымке или Рубцовском округе, все

чаще бывало по, коже на Кожуриху. Порой, закрыв дверь в свою комнату, едва сдерживая

голоса, чтобы не привлечь внимания детей, они тихо кричали друг на друга:

‐ Да почему ты не признаешь, что там голое администрирование, ведь убеждать

людей они даже не пытаются. Мы же с тобой недавно перечитывали заметки Ленина о

кооперации. Он требовал пути возможно более простого, легкого и доступного для

крестьянина. Он ведь говорил по отношению к середняку ‐ не сметь командовать!.. Ты

Ленина забывать начал.

‐ А ну‐ка, подскажи, мудрец... или мудриха... как там по‐вашему, по‐грамотному, черт

побери!.. Подскажи‐ка правильный путь, чтобы и добровольность соблюсти, и заданные

темпы выдержать! Ты не прикрывай Лениным спой либерализм... Нет, не была уверена

Лида, что Иван возмутится Бобровым и Ковязиным...

Набираясь духу, чтобы выйти на мороз, Лида медленно застегнула полушубок ‐

редакционный полушубок, выданный в командировку. На дворе сразу перехватило

дыхание, будто вздохнула в безвоздушном пространстве. За ее спиной Корытков звякал

железом замка, и казалось, что ей к онемевшим щекам приложили намерзшее железо.

Не было ни звезд, ни огней, но дымка, окутавшая все, брезжила, разрежая черноту.

Это был не туман, это вымерзли мельчайшие капельки влаги в воздухе и повисли ледяной

пылью.

Сибиряки гордятся своим сухим морозом, но Лида не могла постичь этой гордости.

Ледяное дыхание Сибири вызывало у нее чувство полнейшей незащищенности.

‐ Боже мой, как вы поедете ‐ натягивая шаль на лицо, воскликнула Лида, уже готовая

отменить свое распоряжение.

‐ Добрый морозяка ‐ сказал Сенк, похлопывая шубенками ‐ рукавицами на меху. ‐

Это вы насчет лошадей? да, придется у Боброва требовать.

‐ Ни к чему Бобров, ‐ сказал Корытков, ‐ На моей лошадке поедем. Вот Лиду

Андреевну проводим, перекусим ‐ и айда!

В сухом воздухе звонко отдавались голоса‚ а в паузах Лиде казалось, что издалека

доносится слабый шум, даже не шум, а какое‐то беспокойное шелестение на окраине

села. Ей захотелось прийти на квартиру обязательно раньше Боброва, улечься, чтобы не

говорить с ним, не видеть его жестокой физиономии. Чем беспомощней чувствовала себя

Лида перед каким‐либо человеком, тем сильнее ненавидела его.

‐ Вы меня не провожайте, товарищи, ‐ заторопилась она. ‐ Если уж приходится ехать.

так что же время терять! Поплотней поешьте, погрейтесь про запас, оденьтесь потеплее.

Корытков улыбнулся:

‐ Счастливо, Лида Андреевна. Вот ключ, Боброву отдайте. А о нас не беспокойтесь, завтра назад будем, ‐ Чуть помолчав, сказал настороженно: ‐ Кого это носит сегодня

вокруг сельсовета?

Лида освободила лицо от шали, прислушалась, упрямо вдыхая слипающимися

ноздрями жгучую свежесть. Где‐то за избой похрустывал снег.

Корытков зашел за угол и крикнул:

‐ Эй, кто там? Вернувшись, сказал: ‐ Никого нету. Ну, Семен, побежим.

Лида помедлила, провожая глазами две длинные мужские фигуры. постепенно

мутнеющие в дымке.

К вечеру следующего дня Бобров опять объявил собрание. Лида снова забралась в

свой угол и с наслаждением думала о том, что все‐таки, наверное, вот‐вот грянет

возмездие на головы безвольного головотяпа Ковязина и грубого перегибщика Боброва.

От серых квадратных окошек в избе был дрожащий полусвет. Бобров растапливал

печку, Ковязин зажег лампу и долго похрустывал стеклом, надевая его на горелку. Все

возвращалось «на круги своя», и на мгновенье почудилось Лиде, будто происшедшее за

сутки привиделось ей сквозь дрему, будто и не было ничего и собрание начинается

впервые, и сейчас как ни в чем не бывало войдут Корытков и Сенк.

В сельсовете собралось человек десять, когда во дворе заскрипели полозья, мягко

застучали по насту копыта.

Едва оборвались у крыльца эти звуки, сменясь отрывистыми голосами, как раздалось

новое скрипение, новый стук копыт.

В клубах морозного пара первым вошел в сельсовет человек в меховой куртке, из‐

под которой виднелись полувоенные бриджи, заправленные в валенки. Не успел он

опустить воротник, как Лида сразу ‐ не столько по одежде, сколько по осанке ‐ узнала

мужа и непроизвольно встала навстречу.

Вслед за ним вошел человек в белом полушубке, с кобурой на ремне ,начальник

окружного ГПУи еще двое вооруженных людей. Москалев увидел жену, сурово кивнул ей, и на его потемневшем, стянутом морозом лице промелькнуло облегчение.

‐ Здравствуйте, Иван Осипович‚ бросился Ковязин навстречу, но так и остался с

протянутой рукой, тоненький и жалкий.

‐ Кто здесь Бобров? ‐ спросил Иван.

‐ Я, ‐ выступил Бобров, настороженно всматриваясь в пришедших, ‐ Вы, никак, секретарь окружкома?

‐ Мы привезли тело убитого Корыткова, ‐ раздельно и мрачно сказал Москалев.

Лида ахнула, люди зашушукались, завздыхали. В избу набивался народ, сгрудясь в

открытых дверях. С улицы долетел в избу и непрерывно задрожал на одной ноте девичий

плач.

‐ Вы арестовали кулака Жестева после снятия его с должности? ‐ спросил начальник

ГПУ.

‐ Н‐нет, ‐ ответил Бобров, взглянув на Ковязина, и

Лида впервые уловила в его голосе испуг.

‐ Он арестовывал честных крестьян, ‐ сквозь зубы сказал Иван, сдерживая голос, отчего он прозвучал особенно яростно ‐ А ты... Так ты выполняешь директивы

окружкома? ‐ Он затряс кулаком над головой Ковязина. ‐ Арестовать их к чертовой

матери, Пантелей Романович! Судить будем. ‐ Иван повернулся к толпе.‐ Есть тут, кого

сажали эти вражьи выродки?

Из дверей выдвинулся знакомый Лиде старик, плечи его были чуть не на уровне голов

окружающих, он пробасил:

‐ Меня хотели, но я ихних исполнителей по шарам приласкал, дык, однако, и теперь

по избам сидят с подвязками. Этот‐то Бобер все мне милицией грозился. Что‐то, едрена

вошь, и милиция отказывает тебе в помощи.

Из‐за спины старика жалобно сказала женщина:

‐ Меня морозили, по сию пору отогреться не могу, от детей забрали ночью, напугали

детей.

‐ Партбилеты на стол! ‐ загремел Иван, с размаху стукнув кулаком по столу. ‐ Кому

говорю ‐ на стол партбилеты!.. Теперь, Пантелей Романович, забирай их к чертовой

бабушке. В баню бы их тоже... Да ладно. И начинайте следствие об убийстве селькора.

Позже муж рассказал Лиде, как было дело.

На полпути между Кожурихой и станцией обстреляли Корыткова и Сенка. И Лида

вспомнила осторожный скрип снега в ту ночь и заплакала, кляня себя за то, что на дворе

громко говорила об этой поездке. Корытков был убит двумя пулями, третья ранила Сенка.

Семен все же догнал до станции, хотел ехать в город, но милиционер задержал его и сам

послал нарочного в окружном и редакцию, да еще от себя ‐ в ГПУ. Сейчас Сенка

отправили в Новосибирск, в больницу.

Землю для могилы Ивану Корыткову отогревали кострами, били ломами. Лида

раньше не представляла себе, что земля может звенеть, как железная.

Все село, человек триста, собралось на маленьком кладбище в жидком березовом

колке. Пар от дыхания густо поднимался над толпой, порошился инеем над гробом, оседал на белое и твердое лицо Корыткова.

Иван Москалев снял шапку, и его темные кудри мгновенно поседели. Лида с ужасом

смотрела на него и молила про себя: «Только короче говори! Ведь обморозишься, ведь

заболеешь!»

Ясный, густой голос секретаря окружкома разносился над молчаливой толпой, над

рваными треухами и заплатанными платками:

‐ Кулаки и прежде стреляли в наших лучших людей. Но теперь, когда партия

объявила ликвидацию кулачества, как класса, они озверели совсем. Мы поймали убийц, подкулачников и бандитов, но главный вдохновитель ‐классовый враг кулак Жестев

скрылся. Их теперь немало разбрелось по нашей земле, когда мы расшевелили их волчьи

норы. Волкам ‐ волчиная смерть! За одного нашего светлого товарища, беспартийного

большевика Ивана Корыткова мы уничтожим не одного зверюгу. Перед кулацким

террором мы не дрогнем, мы объединимся в колхоз, как мечтал об этом Иван Корытков.

У нашей партии есть основная справедливость ‐ вырвать бедноту из бедности. И мы

вырвем ее, чего бы это нам ни стоило. Мы не пощадим своей жизни для этого, как не

пощадил ее Иван Корытков. Пусть будет ему вечным памятником колхоз в Кожурихе, который мы назовем его славным именем!

Лида, опустив глаза, смотрела в гроб, на холодное и строгое лицо Корыткова. И, сдерживая слезы, она уже верила Ивану, что Кожуриха хоронит не застенчивого юношу, написавшего в газету свою первую заметку, а крупного борца, слава о котором не