их в объятия и всплакнул бы с матерью. Он прижал бы голову к Лидиной груди и сознался

бы ей, что совсем растерян от всей этой запутанности жизни. Лида любит такие его

порывы, бережно прижимает к себе и становится молодой и влюбленной...

Дежурная по этажу, зевая, протянула Ивану ключ от номера…

Лида боялась, чтобы дети не заразились, не заболели в дороге, поэтому потратилась

на купе в мягком вагоне. Все время она оберегала их от сквозняков, не открывала окно, но сейчас, когда за Каширой поезд прогрохотал через Оку, она ничего больше не могла

поделать с собой.

Она отсадила детей спиной к движению поезда, между снятыми уже чемоданами, и

умоляющими жестами попросила Елену Ивановну сесть подальше от окна; за жесткие

ремешки спустила тугую, глухо стукнувшую раму и отрешилась от всего, как только ударил

в лицо лесной влажный воздух Подмосковья.

Под скорый стукот колес, который, ворвавшись снаружи, стал звонче, все так же

плыли большие березы, такие же, как за Окой, окутанные нежно‐зеленой дымкой только

что распустившихся листьев, такие же оборчатые елочки с густым, устоявшимся цветом

хвои, те же плотные осиновые лески, от которых темнело в купе. Но теперь невозможно

было на них наглядеться.

Глаза ловили мелькающие названия маленьких станций, за которыми распластались

на косогорах деревни с черными избами. Михнево, Домодедово, Расторгуево, Бирюлево ‐

в этих давних, кряжистых названиях не было поэтичности, с какой назывались украинские

местечки, но они были такие родные, такие московские, корнями вросшие в эту землю. В

стороне схоронились за увалами Горки, из которых Ильич по этой самой железной дороге

прошел свой последний путь в Москву...

Когда мосты загрохотали не только над речками, но и над асфальтовыми дорогами и

мостовыми, над рельсами поперечных путей, когда впереди в сизой дымке начали

угадываться прямые линии строений и вдруг солнечной точкой высоко блеснула первая

золотая луковка еще невидимой церкви, Лида заплакала, улыбаясь подрагивающими

губами. Слезы текли, раскатываясь по щекам от ветра, и было сладостно и легко. И стало

бы совсем хорошо, если б разрыдаться в голос.

Иван в это время прохаживался по перрону Павелецкого вокзала и занимался тем, чем занимаются все встречающие: мучил себя ежеминутным подглядыванием на часы.

Нервно позевывая, он разглядывал стены и окна тихого вокзального здания и

размышлял о том, что Павелецкий ‐ чуть ли не самый маленький вокзал в Москве, но

самый священный. Отсюда Москва провожала Ильича последний раз по всем своим

улицам, от Кожевников до Охотного ряда.

Где теперь тот поезд, который пять лет назад, в полнейшей тишине, стараясь не

пыхать паром, подходил к этому узкому перрону?

Вся партия истосковалась по Ильичу. Был бы он на конференции, сидел бы на

председательском месте ‐ куда меньше было бы ненужных, опасных сейчас

противоречий и споров! Он разрешил бы их мудрым словом, которому верил весь народ.

С каким насмешливым сожалением вспомнил Иван себя ‐ молодого, огорошенного

поражением мальчишку. Тогда, после Медового, он вздумал не согласиться с Лениным, ему казалось, что можно только наганом разрешить все противоречия. Да и один ли он

этакий петух был в партии! А Ильич указал такой путь, что основная масса крестьянства

разом повернула к советской власти, и теперь уже ничто не отвратит крестьян от нее. Да

на что ни взгляни ‐ всюду Ленин заложил такой фундамент, что отныне не найдется

вовеки ни империалистов, нм оппозиционеров, у которых достало бы сил поколебать этот

фундамент.

Ильича, Ильича бы увидеть на конференции! Вот вошел бы он в зал, присел бы с

листочком и карандашом на ступеньки трибуны, как сидел на ЛП Конгрессе Коминтерна, и от неистового облегчения задохнулись бы на миг сердца делегатов.

Последние годы в партии стали говорить: «Вожди». Не слишком ли много появилось

вождей, которые примеривают на себя Ленинское наследство? Оно им не по плечу, они

путаются в нем и спотыкаются во все стороны.

Правильно говорил Сталин на пятнадцатом съезде, что у нас на крутых поворотах

уже немало вождей выпало из тележки. Когда ‐ то выпал Плеханов, потом ‐ Алексинский

и Богданов, после революции с треском вывалился Троцкий, вслед за ним ‐ Зиновьев и

Каменев. Каждый из них лихорадил партию, пытался ее расколоть, истощал ее силы во

фракционности. И вот ‐ опять. Теперь вылетают вон из тележки Бухарин, Рыков и Томский.

Вчера, после доклада секретаря ЦК Молотова об объединенном пленуме ЦК и ЦКК.

стало ясно, что уже целый год эта тройка ведет возню в Политбюро и Коминтерне.

Бухарин тайно встречался с исключенным из партии Каменевым, чтобы создать блок для

изменения состава Политбюро и политики ВКП(б). Эта тройка пыталась противопоставить

профсоюзы ‐ партии и московскую организацию ‐ Центральному Комитету. Она связана с

правыми элементами в Коминтерне, а по отношению к кулаку солидаризировалась с

Фрункиным.

Когда это кончится? В партии нужен мир, чтобы вести войну с остатками капитализма

в СССР. В партии нужен мир, чтобы противостоять войне, которой грозит

капиталистическое окружение. Столько неохватимых дел! А тут цепляются за колеса, пихают палки, забрасывают грязью. Надо обрубить руки и разогнать мешающих. Надоело

дерганье партии, осточертели вываливающиеся вожди... Ясно, что правые рухнут. как

только будет выбита их социальная база‐кулачество. Но когда это будет, если даже

конференция еще не договорилась о методах ликвидации последнего эксплуататорского

класса? Как воссоздать на ленинских основах единство партии? Над этим, наверное, думает каждый большевик.

Когда‐то воронежский секретарь говорил, что партии нечего бояться фракционеров, ибо она права и сильна. Да! При Ленине их не боялись, при Ленине даже Троцкий не

пускался во все тяжкие, как отважился пуститься потом. А теперь в докладе Молотова

просквозил если и не страх, то какая‐то тень его, какая‐то обостренная обеспокоенность, будто секретарь ЦК обличал людей, которых сам побаивался...

Может быть, снова нужен одни вождь, как было при Ленине? Может быть, хорошо, что такой человек все более выявляется, что его рука все властнее ложится на руль партии

и страны?

Дальше этого не шли взметенные, растревоженные мысли...

Редкие встречающие засуетились и бросились в разные концы перрона. Иван

остался на месте, рассчитывая, что мягкий вагон остановится как раз напротив входа в

вокзал.

Вдали показался паровоз, увеличиваясь с каждым мгновением, оставляя позади

длинное и узкое, скошенное вбок, белое облако. Сотрясая перрон, выставив острую, конусообразную грудь, он промчался мимо. Промахали его красные шатуны.

Иван смотрел на приближающийся желтый вагон, единственный в сине‐зеленом

составе, и чувствовал, что сейчас останется позади целый отрезок жизни. В эти часы идет

заключительное заседание конференция, а завтра домой ‐ в Сибирь.

Иван не рассчитал остановки поезда, и когда подбежал к мягкому вагону, на перроне

уже стоял Вася, высоконький, худенький, побледневший от волнения, оглядывая людей

тоскующими глазами. Иван схватил сына и прижался жесткой щекой к его лицу. Он

бросился к Лиде, поцеловал ее и увидел за ее спиной мать. Обнимая материнские плечи, он с раскаянием подумал, что поцеловал жену слишком небрежно и коротко.

Но Лида и не заметила этого, она уже отвернулась от мужа, озираясь вокруг, и, сама

не замечая, говорила:

‐ Боже мой, неужели я в Москве? В Москве?

Елена Ивановна припала к сыну; он держал ее так, поглаживая ладонью платок на

голове, пока не увидел внизу Эльку, которая растопырила ручки, приподняла их в

локотках и, потрясывая ими от нетерпения, ожидала отцовских объятий.

Иван пошел с перрона, держа на одной руке дочку, а в другой неся чемодан.

Лида шла рядом, чувствуя себя нереально. Вот идет она по булыжнику

привокзальной площади. По такому же булыжнику изо дня в день она ходила в

Воронеже. И если забыться, то кажется, что ничего не изменилось ‐ идет себе как всегда, чувствуя неровности мостовой. Но если опомниться и охватить свершившееся! Здесь, под

этими облаками, в этом воздухе ‐ и Девичье Поле, и МХАТ, и Кремль! Захочет она и в

любую минуту увидит их, потрогает старые, прохладные стены.

‐ Ты все сделал по телеграмме? ‐ неуверенно спросила она, боясь ответа.

‐ Кто о чем, ‐ усмехнулся Иван. ‐ Лежат, лежат билеты. Во МХАТ! На сегодняшний

вечер!

‐ Ох! ‐ только и вздохнула Лида и с такой любовью посмотрела на мужа, что тот лишь

растерянно заулыбался и забормотал невпопад:

‐ Это не я, это товарищ Сталин для тебя расстарался. Всех делегатов пригласили, говорят, он сам рекомендовал посмотреть пьесу.

Лида не спросила даже, что за пьеса ожидает ее. Все это было тоже нереально: пятнадцать лет мечтать о новой встрече с художественным и вдруг сегодня быть там.

Словно в полудреме Лида слышала, как крякнул извозчик, когда пролетка грузно

осела на рессорах под тяжестью семейства и багажа. Лошадь пошла шагом, цокая по

московским камням.

Женщины сидели на кожаных подушках. Иван, держа Эльку, притулился на

скамеечке, спиной к кучеру; Вася стоял посередине, подпертый со всех сторон коленями

взрослых.

‐ Где мы? ‐ спросила Лила таким голосом. каким очнувшийся человек спрашивает:

‹Где я?»

‐ Разве незнакомая местность? ‐ спросил Иван, радуясь, что кое‐что знает в Москве