получше питаться стал как, впрочем, и весь народ... Неужели ты не заметил, что в русских

революционерах всегда был какой‐то аскетизм, причем не насильственный, не

самовнушенный, а очень органический.

‐ И при социализме аскетизм будет?

‐ Ну, еще ни один русский революционер не жил при социализме.

Иван тогда только безнадежно махнул рукой:

‐ Па‐ашла! Из тряпок и то философию вывела. Ты какая‐то неземная, черт подери!

А теперь он гордился тем, что Лида была права: отныне коммунистам опять не до

нарядов, опять наступают суровые времена, правильные времена, как и должно быть в

большевистской стране, которая еще не построила социализм и не уничтожила всех

классовых врагом.. Для Лиды словно и не было нэпа, и она приедет в Москву, в город

своей молодости, такая, какой была давным‐давно, в гражданскую войну, когда еще

носила тяжелую косу, когда даже ей было не до книжек, когда ее светлые глаза темнели

от любви.

Все приготовил Иван, и уже нечего делать, не о чем заботиться. Остается ждать

телеграммы, бездейственно ждать!

И вот когда все готово, а свиданья нету, вдруг вялой стала перенапрягшаяся душа, и

захотелось оттянуть свидание‚ еще чего‐то дождаться, еще насладиться свободой и

одиночеством, хотя никакой свободы не было и одиночество ничего не несло, кроме

бессонницы. Просто знаешь, что семья есть и никуда не денется и будет с тобой до

скончания века, а что‐то уходит безвозвратно, и тяжелеешь душой.

И вспомнил Иван одну маленькую женщину в Новосибирске с такой безукоризненной

фигуркой, что тонкие ножки казались в меру полными, а маленькая грудь была высокой и

округлой. Над отчаянными глазами, над точеным носиком кудрявились светлые волосы, отливающие рыжиной.

Встречая Ивана в крайкоме, она командовала:

‐ Москалев, идемте обедать!

Звали ее Валентиной Афанасьевной, но Иван не мог называть ее по отчеству, слишком

тяжеловесно было для нее такое величание.

После поздних заседаний она, не спрашивая, а утверждая, говорила:

‹Москалев, вы проводите меня. Иван с ласковой иронией относился к ней, словно к

девчонке, играющей во взрослую. С ней легко было Ивану, не обремененному ни

страстью, ни обязательствами, ни усложненными отношениями.

У Вали была подруга Роза Порфирьевна, красивая женщина с темным пушком над

губами. Она работала в Крайздраве и обедать ходила тоже в крайкомовскую столовую.

Рядом с Валей она казалась громоздкой. Когда вечерами случалось бывать втроем, то

сначала провожали Розу Порфирьевну. Но однажды она, натянуто засмеявшись‚ потянула

Ивана за рукав в сторону Валиного дома.

‐ Переменим порядок следования?‐ высокомерно спросила Валя, ‐ Москалев, будьте

великодушны, разделите свою Щедрость.

Ивану было смешно, что две чужие женщины ревнуют его друг к другу, совсем забыв

о третьей, главной ‐ о жене. Он стоял и вежливо улыбался, чувствуя, что у него довольно

глупый вид.

‐Сегодня у вас особенно красивая улыбка,‐ сказала Валя и одна пошла вперед.

В тот вечер Иван шел вдвоем с Розой Порфирьевной; с этой женщиной не было

просто и легко, и нужны были душевные усилия, чтобы оградиться от наваждения...

...Иван с силой закрыл окно и сдвинул гардины, совсем отгораживаясь от всего. Он

морщился, раздеваясь, и размышлял о том, что все это кончится с приездом Лиды, и тут

же думал другое: а кончаться‐то нечему, искус он выдержал, но жизнь усложнилась, и

Роза словно подстерегает его в Новосибирске. И не от него зависит, чтобы это исчезло.

Прошло то молодое время, когда он сам яростно тянулся, когда под Сириусом обнимал

без спросу московскую учительницу, ожидая пощечины. Теперь к нему тянутся, его

уговаривают без слов, его безмолвно просят об объятиях...

Ночное одиночество рассеялось утром, когда, побритый и начищенный, Иван снова

проходил в череде делегатов под сводами Спасских ворот.

По‐хозяйски он опустился в свое кресло, к которому привык за три дня, рядом с

Трусовецким, позади Эйхе. Шумный Андреевский зал был куда более обжитым, чем серо‐

голубой номер в гостинице «Балчуг».

Эйхе повернулся, свесив через спинку кресла острый локоть, и, поочередно оглядев

товарищей тяжеловатым взглядом, сказал:

‐ Я получил шифровку. В Назарове восстали кулаки.

‐ Так надо всем выезжать немедленно! ‐ вырвалось у Ивана, а нервы уже

отреагировали вспышкой, будто замкнулись контакты в электрической цепи. Всю жизнь, с

той меловской ночи, вспыхивает злоба при известиях о кулацких бунтах, на ладони

ощущается отпечаток рубчатой рукоятки нагана.

Глаза у Эйхе стали ироническими, маленькая бородка дернулась в усмешке:

... Нет, краевой актив не будем в ружье ставить. Я ответил: пусть мобилизуют рабочих

и студентов, посланных на посевную, да местное ГПУ. В общем, понимаете ‐ кулацкий

салют в честь пятилетки! Они тоже газеты читают.

Зазвонил колокольчик председательствующего. Эйхе убрал локоть, повернулся

спиной. Все встало на свое место, и ничтожной представилась вспышка в глухом селе

Ачинской лесостепи. Да и вообще новость не была изрядной. По всей стране ходят

кулацкие вспышки. Бессильный и обреченный, бьется головой о стену последний

эксплуататорский класс.

Калинин, приготовившись к докладу, сидел сегодня не на председательском месте, а

сбоку от стола. Когда назвали его фамилию и зал надолго зааплодировал, он поднялся и, сутуловатый‚ уткнув в грудь седую бородку, спорым, деловым шагом пошел к трибуне.

Пережидая гул, он поудобней устраивался: мягкими жестами разложил бумаги, поправил галстук в прорези теплого вязаного жилета. Иногда он наклонял голову „ по‐

стариковски, поверх очков, поглядывал на людей.

Сталин сидел на своем обычном месте, вдали от председательствующего, и тоже

аплодировал Калинину, поставив локти на стол.

Вот они два самых популярных в партии человека! Ивану казалось в тот миг, что они

словно разделили между собой всеобъемлющие ленинские черты. У Калинина есть

бережная к людям мудрость, человеческая теплота и мягкая непреклонность, его

по‐родственному любят в народе и в партии. У Сталина ‐ железная воля, категоричная

непримиримость в борьбе. Его уважают и побаиваются.

Поглядывая на него, Иван вспомнил, что тринадцатый съезд партии не счел

возможным учесть совет Ильича и выбрал Генерального секретаря с чертами

несокрушимой непримиримости. Иван был согласен с этим: в суровую эпоху нужна крутая

рука.

Михаил Иванович говорил негромко и уверенно. Иногда он топтался на трибуне, и

тогда чувствовалось, что ему хочется пройтись, как по комнате. Иногда он нацеливался

пальцем в зал и, подчеркивая какое‐нибудь слово, напирал на «о».

Где‐то бунтовали кулаки. У Ивана зудела ладонь, помня отпечаток нагана, а Михаил

Иванович вел разговор, счищая с души шелуху озлобленности‚ ведя мысли логическим

путем марксистского анализа обстоятельств,

Революция уничтожила крупное землевладение и раздробила помещичью землю

между беднейшими крестьянами. Революция подсекла кулаков и взорвала

патриархальную семью, распылив ее Цельные наделы, В итоге сельское хозяйство

пришло к колоссальнейшему измельчению к падению товарности.

Осуществляя свои политические цели, революция затруднила свое экономическое

существование. Стране трудно дышится от нехватки хлеба.

Где же выход? Три года назад кооперативный план Ленина был для нас

теоретической проблемой. Теперь он стал практической необходимостью, которая

подгоняет потому, что не хватает продуктов. Кооперативный план Ленина ‐ вот где выход!

Наши колхозы и совхозы дают стране только шесть процентов хлеба. Бедняки и

середняки остаются главными поставщиками‚ мы должны поднимать и поднимаем их

индивидуальные хозяйства. И вот в деревне происходит двойной процесс: распадаются

при нашей политике кулацкие элементы, но зато многие середняцкие хозяйства, получив

от нас поддержку, так поправляют свои дела, что переходят в кулацкие. Из этого

круговорота тоже единственный выход ‐ Ленинский план коллективизации.

Трудно было совершить Октябрьскую революцию. Гораздо труднее было победить в

гражданской войне. И неизмеримо труднее собрать воедино 27 миллионов

индивидуальных мелкобуржуазных крестьянских дворов.

Таков закон пролетарской революции: она не кончается взрывом, она начинается

им. И эхо от этого взрыва не затихает, раскатываясь по годам, а грохочет все мощнее и

мощнее. Одна победа уже таит в себе необходимость другой, более грандиозной.

Иван откинулся в кресле и прикрыл глаза. Так он словно наедине остался с

докладчиком, с его тихим, крепким голосом, несущим от трибуны к нему прямым током

мысли и мысли, от которых тесно становилось в голове.

Какой поспешной, сделанной тяп да ляп, казалась собственная работа в окружкоме

перед этой многосложностью жизненных переплетений, которые нельзя разрубить

мечом, от которых не избавишься наганом! Простому секретарю окружкома нужен ум

европейского премьер‐министра, даже больше, потому что никогда ни одно

правительство не учитывало в практике всю глубину и взаимосвязь сложнейших явлений

и не пыталось так прибрать их к рукам, как делает это большевистская партия.

Где же найти такие точные весы, запастись такой мудростью, чтобы не только на

конференции, где действует коллективный ум, в каждый день, в каждой встрече с