тракторный завод. Ему с гневной запальчивостью отвечал уралец:

... А куда вы деваете широкие степи Сибири и Зауралья? В ЦЧО курице негде

повернуться, а вы требует тракторный завод.

Иван нервно усмехался. Ему было обидно за свое меловское раздолье, но он уже

становился сибиряком, он уже гордился невероятными просторами, по которым если

пустишь трактор, то он, не запнувшись нигде, поведет прямую борозду от Омска до

Новосибирска. Эйхе опять обернулся и с ревнивым лукавством спрос Ивана:

‐ Ты что завозился? Землякам сочувствуешь? ‐ У него был тугой латышский выговор. ‐

Слушайте‐ка, опровергают пятилетний план! А? ‐ И засмеялся, отчего на худой щеке от

носа до подбородка возникла резкая складка. ‐ Но не по‐рыковски, а наоборот. От

паникерской теории трудностей ничего не оставили.

За это и был Иван влюблен в свою партию и предан ей без предела. Пока идет

теория, пока пишутся статьи в газетах,‐ много выявляется всяких оттенков, и сам в

одиночку передумаешь всякое. Но когда собирается партия,‐ на собрание ли ячейки, на

всесоюзный ли съезд,‐ она всегда выбирает самый крутой, самый быстрый, самый

революционный путь. И уже ничтожными кажутся оттенки собственного мнения, и

видишь в них дань личной индивидуальной слабости. Только тогда вполне чувствует свою

силу человек, когда она сливается с силой коллектива, когда ты ощущаешь за своей

спиной дыхание партии. Этого не могут понять только разрозненные индивидуумы, никогда не чувствовавшие себя сильными!

Во время перерыва делегаты устремились из Дворца. Их узкая длинная толпа

растянулась до Соборной площади. Они шли, вершители судеб страны, смеясь и

перекликаясь, размахивая руками, и яркое весеннее солнце сияло на их возбужденных

лицах. Они шли мимо белых соборов с поблекшими золотыми куполами, мимо царь‐

пушки и не останавливались, потому что надо было успеть пообедать и передохнуть до

вечернего заседания.

Над сизым куполом здания ЦИК медленно плавал в голубом воздухе

государственный флаг СССР.

Делегаты проходили мимо внутреннего и внешнего караулов у Спасских ворот‐ и на

Красной площади исчезали в толпе, сливаясь с ней. И только отвлеченным умом можно

было постичь, что толпа становилась сильнее от невидимой энергии, внесенной в нее. _

Иван и Георгий Остапович пошли в свою гостиницу «Балчуг». Иван шел, распахнув черное

грубошерстное пальто с хлястиком, весело оглядывал встречных, готовый с любым

заговорить, и улыбался девушкам. Его обуяло весеннее буйство, и он с удовольствием

толкался вместе со всеми на тесной и шумной Москворецкой улице. Недалеко от моста

стоял здоровый детина в синей «капитанке» с длинным лаковым козырьком. Он стоял

словно камень на стрежне, толпа замедлялась возле и обтекала его.

Над его головой медленно плавали в воздухе красные шары, целая гроздь шаров ‐

они вразнобой колыхались то вверх, то вниз, нежно касаясь друг друга

Было почти как фокус, что толстые не поворотливые пальцы ухитрились ухватить

десяток тоненьких ниточек и не дают им выскользнуть.

‐ Начинающий нэпман! ‐ воскликнул Иван. ‐ А? Остапыч!

‐ Ага! ‐ засмеялся Трусовецкий. ‐ Только поздно хватился, ему бы до конференции

надо поспевать. Лопнет на шариках.

‐ Хай швыдче триснеть, как говорит ваш брат хохол,‐ сказал Иван, проталкиваясь к

детине; он вытащил перочинный ножик, аккуратно раскрыл лезвие и, придержав одной

рукой нитки, другой ‐ полоснул по ним.

Иван не слушал, что там закричал детина, он смотрел вверх, разинув улыбающийся

рот. В голубое небо поднимались, покачиваясь, красные шары. Рядом гудели голоса, ворчал что‐то Георгий Остапович, где‐то внизу восторженно визжали детишки.

Иван положил в карман ножик и вытащил деньги.

‐ На, подкрепись, начинающий!

Детина задрал физиономию кверху, словно пересчитывая улетевшие шары, и, засунув деньги за пазуху, разрешающе махнул рукой.

‐ Сбесился ты, что ли? ‐ на ходу продолжал ворчать Трусовецкий.

А Иван только посмеивался, шагая по Московорецкому мосту в гостиницу «Балчуг», и

все поглядывал на небо.

Иван повернул ручку, длинные шпингалеты, идущие от нее вверх и вниз вдоль рамы, сошлись к середине, высвобождаясь из пазов. По черному лаку стекла проплыло

отражение ночника у кровати, и тяжелое окно распахнулось, открыв холодную матовую

черноту, усеянную в неопределимой глубине огоньками. Передернув плечами, Иван лег

на подоконник грудью стал смотреть на утихающую улицу.

По противоположной стороне, на фоне смутных стен, двигались редкие тени

прохожих. Они обретали объемность, попадая в отсветы фонарей, и снова расплывались

тенями. Среди них легко узнавались фигуры женщин, тонкие и более торопливые.

Проскрежетал по железу трамвай, уходя в Замоскворечье. На мосту он рассылал

искры, которые вяло отразились в черноте Водоотводного канала. В обратном

направлении протрещал автомобиль, пустив до третьего этажа вонь бензинового

перегара. Он ехал к Москворецкому мосту, к темным кремлевским башням, которые

виделись совсем недалеко и были подсвечены снизу брезжущим светом, должно быть, от

светильников на Васильевской площади.

Под самыми окнами остановилась компания. Забасили мужчины; засмеялись

женщины чистыми, молодыми голосами.

Ивану захотелось свеситься из окна, чтобы разглядеть смеющихся. Он навалился на

подоконник, а ощущал себя так, будто стиснут на этом острове‚ на этой коротенькой

улице, зажатой мостами, между Москвой‐рекой и каналом.

Податься бы туда, за Кремль, на Тверскую, которая и заполночь светла и полна

народу. Там можно разглядеть всех встречных и почувствовать себя вольным парнем.

Иван досадливо крякнул и тут же прислушался ‐ не слышно ли его было на улице? Потом

тихо засмеялся и отошел от окна. Он задернул тяжелый полог кровати и зажег верхний

свет. От голубовато‐серых стен и полога, от голубовато‐зеленого дивана и кресел повеяло

прохладной приветливостью, словно комната заранее приготовила обязательную улыбку

и только ждет необходимости улыбнуться.

И на кой черт он выпросил отдельный номер?

Трусовецкий с соседом уже наговорились вдосталь и похрапывают наперегонки или

досказывают друг другу анекдоты, перед тем как уснуть. А он торчит в одиночестве и

одиночество разгоняет сон.

Он знал, конечно, зачем выпросил этот номер: вот‐вот и придет телеграмма из

Воронежа; ведь в Новосибирске ожидает семью квартира на Красном проспекте в только

что отстроенном крайисполкомовском доме;

Там блестящий пол щелкает еще под подошвами. Скоро вдохнется в дом живая душа

‐ с ребячьим топотом, материнской домовитостью, с умными разговорами и по‐девичьи

стыдливыми ласками жены. И будет опять …, приклонить голову, и пропади они

пропадом осточертевшие за год столовки и одинокие ночи!

Все дни в Москве Иван пускался в хлопоты каждую свободную минуту, хоть этим

умеряя нетерпение и как бы приближая встречу, как бы уже переживая ее.

В тумбочке у постели спрятаны французские духи Коти в прямоугольном флаконе с

золоченым колпачком ‐ остаток нэповского расцвета, когда на новый советский червонец, твердо обеспеченный золотом, мы позволили себе на первых порах прикупить за

границей не только машины, но и предметы роскоши. Там же лежат две плитки шоколада

«Жорж Борман», теплая шаль и кукла, стоит пожарная машина с насосом.

Эта роскошная красная машина, которая в самом деле может качать воду, предназначена для Василька... Как Иван по нему соскучился!..

Еще в Воронеже приятели дивились сходству отца и сына. И скулы так же выступают, и нос такой же тонкий и крупный, и губы точно повторены в уменьшенной проекции.

Приятелей веселила эта копия, Ивану тоже становилось весело ‐ от гордости. Казалось, бы, похож не похож, а главное‐сын. Но, оказывается, сын‐то сын, а главное ‐ вылитый

Москалев. Это, знаете ли, такая штука, какую и объяснить нельзя…

Вот на этом чинном диване будут спать Вася и Элька. Возле них приспособят кровать

для матери. А с Лидою он уйдет за полог...:

Ох, какой это трудный искус для мужика – прожить год без жены! Но он выдержал

его и теперь, в последние одинокие ночи, особенно почувствовал, как до смерти

истосковался по Лиде. За год отсеялся из памяти всякий житейский вздор и осталась лишь

тоска по жене, да в дни конференции прибавилось уважительное удивление перед нею.

Партийная конференция переиначивает судьбу страны. Снова запахло революцией, опять пришло время поступаться материальными благами ‐ ради великой цели

индустриализации и коллективизации. А Лида словно и не изменяла этому времени, всегда была готова к нему.

Когда золотая десятка‐червонец сменила миллионы нищих бумажек, когда в

магазинах полно появилось всякого добра, то многие партийцы и не партийцы

накинулись с голодухи на вещи. Иван иронически относился к этому поветрию и себе

купил лишь полдюжины сорочек да выходную пиджачную пару, которую, кстати, оставил

в Воронеже, уезжая в Сибирь. Но он вполне оправдывал женщин, считая, что им‐то пора

приодеться. Однако Лида пошила себе три платья да сменила пальто и на этом

решительно закончила обзаведение. Когда Иван лишь иронически пожал плечами, зная, что переубедить ее невозможно, она сказала:

‐ Эх ты! Ильич до последних дней ни на капельку не улучшил своего быта, разве что