‐ Вра‐аг, ‐ проворчал секретарь. ‐ Он ученый. Ему библиотекой надо

заведовать, а он у нас в трибунах шляется. А тебе бы ‐ сразу к стенке?

‐ Не мешало бы, ‐ проворчал Иван.

‐ Да видишь, какое дело. Злоупотребление стенкой обозначает слабость и

страх перед противником, а нам чего бояться этих анархистов? А потом еще так: мелкобуржуазная стихия: среде рабочего класса пока существует; пустим в расход

Тверцовых, а она новых выдвинет. И нет других путей для ее ликвидации, как

подъем экономики. Все это толковано и перетолковано на десятом съезде. Плохо

изучал, что ли?

‐ Хорошо изучал, поморщился Иван, да это теория, а на практике ох как

сердце заходится от действия этих типов!

‐ Ты придерживай, придерживай сердце. На сердечных переживаниях

политику не построишь. А из партии и уж, во всяком случае, из руководства гнали

фракционеров и будем гнать, тут Ильич учит нас быть беспощадными.

Пленум губкома и губКК исключил Тверцова из членов губкома с запретом вести

работу в массовых организациях и выступать на беспартийных собраниях, В партии его

пока оставили.

Старик примолк было окончательно, но вдруг пришло подспорье из Москвы. По

заводам и учреждениям замелькала брошюрка Коллонтай «О рабочей оппозиции».

Губком разослал актив на места, чтобы дать отпор антипартийной вылазке. Ивану

достался мукомольный завод.

Подходя к серому полуслепому зданию, на котором низкое солнце поблескивало

там и сям в неровно разбросанных окошках, Иван пытался хоть немного остудить в себе

гнев.

Только белых выгнали и кулаков усмирили, как полезли новые беды: с Поволжья и

Украины, с обеих сторон, стучится в губернию голод; кое‐кто выходит из партии ‐ при

разверстке ему по пути было, а теперь партийное членство стесняет разворачивать

торговлишку. И вот ко всему ‐ свои же, коммунисты, устраивают заговоры не хуже кадетов

или эсеров! Какие они, к черту, коммунисты?! Их тоже надо сажать и судить. Они

разбивают же единство партии и смычку рабочих и крестьян!

И без того работа усложнилась, аж голова трещит, а тут еще возись с этими

«партийными шалунами»! В гражданскую куда было проще. Ну, когда это партия

занималась сбором налогов, развитием сельского хозяйства и кустарного промысла?

Когда это партия училась считать деньгу?! А Ильич все сложней и сложней ставит задачи.

Нет, хотелось бы попроще и попрямее шагать к победе мировой революции.

У распахнутых ворот Иван приостановился, пропуская писклявый паровозик с

платформами, на которых тяжелыми грудами лежали тугие мешки. Обогрело паром, прозвякали колеса, пахнуло сладким, затхловатым запахом муки.

Завод заработал!

Первый сбор продналога губерния выполнила на сто семнадцать процентов. Как в

девятнадцатом году центральные промышленные губернии оставались островом

посреди белогвардейского нашествия, так сейчас центральные черноземные губернии

остались островом среди нашествия голода. Лети, наш паровоз, вези мешки, как Тула

везла винтовки! И с внутренними заговорами расправимся, как расправился тогда

Петроград!

Иван вошел в выбойный цех и в глубине, сквозь серую дымку пыли, увидел

сверкание очков над побеленными кепками. Он и не думал, что встретит здесь Тверцова, но теперь показалось, что инстинктом предчувствовал встречу, и обиделся на секретаря

губкома: нарочно, что ли, посылает как раз туда, где торчит эта глыба?

‐ Рабочие ведут каторжную жизнь в трудовой республике. Мужику дана свобода

торговли, а власти над производством не дано рабочему. Ее захватили совнархозы и

главки! ‐ От тверцовского баса, казалось, пыль медленно крутится в светлой полосе, пролегшей от распахнутых дверей.

Иван плечом разрезал столпившихся.

‐ Погоди‐ка, дай‐ка пройти, приговаривал он, раздвигая людей и всматриваясь в

оборачивающиеся лица.

Хмурые, иронические, равнодушные, они были простыми и грубыми. И чтобы этот

барин уговорил рабочих? Да ни в жизнь этого не будет! Это тебе не конференция, куда ты

понабирал своих подпевал, и то с осечкой. А тут уж осечка верная.

Тверцов запнулся, увидев движение в толпе, выкрикнул что‐то о спорах в рамках

всем нам дорогой партии и сошел вниз.

Иван с разбегу вскочил на крытый сусек, придержавшись за брезентовый рукав, который свисал с потолка, идя из верхнего, размольного цеха.

‐ Ихние вожжи,‐ закричал он, указывая вниз,‐ Шляпников да Коллонтай ‐ подали

жалобу в Коминтерн на РКП. Зиновьеву на Ленина жалуются! На Ленина кляузу написали!

Вы что, хотите подписаться под этой кляузой?

Люди угрожающе загудели.

‐ Не хотите? Так чего же вы не заткнули глотку этому барину? Они обвиняют нас, что

мы не даем свободы слова, да он же не первый раз орет против партии ‐ и все еще цел.

Какой же ему свободы надо? Один его московский сообщник ‐ Мясников, выгнали его

недавно из партии‚‐ потребовал свободы слова для всех от анархиста до монархиста. Вот

чего им надо! Они не нюхали ни земли, ни завода, интеллигенты книжники, а кричат от

имени рабочего класса!

‐ У вас жена тоже интеллигентка и, кажется, дворянка,‐ резко пробасил снизу

Тверцов.

‐ У меня жена княгиня Потемкина‐Таврическая сам я являюсь князем Дундуком ‐

Ивану стало весело, потому что не на том Тверцову приунизнть его.

‐ Меловской он, пастухом был, ‐ раздалось из толпы.

‐ Ты что же, товарищ, мне биографию портишь? Соврать не даешь? ‐ ласково спросил

Иван, приглядываясь в толпе к нежданному земляку.

После собрания они с Тверцовым до ворот дошли вместе. В кармане у Ивана лежала

резолюция, написанная карандашом на грязном обрывке какой‐то фактуры. Общее

собрание членов партии, сочувствующих и беспартийных требовало выполнения

решения. Десятого съезда, исключения из партии анархо‐синдикалистских элементов и

проведения новой губернской профсоюзной конференции.

Слова об элементах вписал сам Иван, потому что секретарь ячейки не знал, как они

пишутся.

‐ Доплясались, товарищ Тверцов. Хватит. Крышка,‐ с наслаждением отчеканил Иван.

‐ А вы, юноша, начинаете плясать слишком резво. Можете сломать ногу. Шляпников

пока член ЦК, а я, по крайней мере, член партии. Ваша злобная вражда к партийной

интеллигенции даром вам не пройдет.

Иван доволен был своей победой, ему не хотелось продолжать дискуссию, поэтому

он почти добродушно сказал:

‐ У меня жена‐партийная интеллигентна, а я ее очень люблю. А с партией вы теперь

можете прощаться.

Иван отвернулся и пошел своей дорогой, радуясь, что последнее слово осталось за

ним, что все же он взял верх над глыбой в этой затянувшейся драке.

...Ничего, ладно получилось и без Чехова.

Да! Не то, чтобы «очень», но любил Иван свою «партийную интеллигентку». А вот

нежным с ней оказывается, не был. Это он понял, лишь, когда познал нежность. К весне

исказилась девичья фигура, налилась грудь, бережней стала походка. И снова стали

грубыми собственные руки. Теперь они боялись касаться изменившегося тела, чтобы не

причинить боли, не нарушить чего‐то.

Елена Ивановна многоопытно предрекала Лиде:

‐ Скоро капрызничать начнешь. То тебе кисленького подай, то солененького.

Иван ждал, Иван хотел этого, но Лида не капризничала и ничего не просила. Он

боялся, когда она уходила в редакцию, боялся, когда без него оставалась дома, и, встречаясь, хватал ее за руки, сам болезненно морщился от своего резкого жеста и готов

был кричать: «Слава Богу!»

Все в семье уверовали, что будет мальчик: Елена Ивановна по каким‐то своим

приметам, Иван с Лидой потому, что им так хотелось, а Таня ‐ заодно со всеми.

‐ Назовем его Васей, ‐ сказала Лида.

Иван подумал и осторожно не согласился:

‐ Ну‐у, это вроде будет кот Васька. Можно уж вам и покрасивее имя выбрать.

‐ Не кот Васька, а василек, любимый цветок мой, ‐ быстро заговорила Лида. ‐ Нет, нет! Обязательно Васей назовем.

‐ Самое православное имя, поддержала Елена Ивановна. ‐ Зачем мудрить‐то? Чай, не

графья какие‐нибудь.

‐ Вася будет у нас, ‐ с тихой улыбкой сказала Лида. ‐ Как хорошо это будет, слушай: Василий Иванович.

Часть вторая

ВАСИНО УТРО

I

Васе ничего не снилось. Проснувшись, он ни с чем не расстался. Его разбудили

пронзительные женские голоса.

Он сел, протирая тылом ладошек глаза, ослепленные зеленым солнечным светом, который лился из раскрытого окошка.

Но сидеть было некогда. Едва вспомнилось, что сегодня воскресенье, как не только

глаза, но и всего нетерпеливо ослепило таким же радостным светом.

В соседней комнате спят мама с папой. Там окна завешены и темно. Можно

ворваться туда, забраться под одеяло и втиснуться посередке и замереть в тесноте. Мама

с папой будут ворчать и смеяться, и будет очень хорошо и немножко боязно, потому что

они все‐таки чуть сердятся. А все равно им тоже приятно.

Но это успеется. Там пока тихо, а будить их нехорошо. Бабушка говорит, что они и

так‐то спят только по воскресеньям. Это похоже на правду: целую неделю не приезжают

они на дачу.

Мама с папой еще впереди. Пока надо спешить на веранду, где бабушка

разговаривает с торговками. Они принесли всякую вкусную всячину ‐ ягоды, сливки, творог. Если не застать их, то бабушка рассует накупленное и ничего потом не найдешь.