Переглянувшись молниеносно с прыщавым подчиненным, белокурый следователь снова побагровел, только теперь его багрянец носил фиолетовый оттенок. Оба мента, прервав допрос, или, если быть точной, «предварительное дознание», сорвались с места и бросились на кухню.

За время нашей приятной беседы кто-то выключил телевизор. В комнате воцарилась убийственная тишина — такой она казалась, по крайней мере, мне. Первые лучи солнца уже заливали потолок и стены, воспользовавшись тем, что никто не задернул с вечера тяжелые коричневые шторы на громадном окне слева от Вилькиного письменного стола. Сам он взирал на меня со стены над этим своим столом задумчиво и ласково, как в лучшие времена нашего с ним романа… Портрет хозяина кабинета был сделан классным фотохудожником, Вилькино лицо выглядело на нем таким же отрешенно-прекрасным, как и в жизни… Я отвела глаза и, сглотнув ком, образовавшийся в горле, прислушалась к тому, что происходило в квартире.

В квартире наступила почти полная тишина. Это означало, что эффект, на который я рассчитывала, называя Танькину девичью фамилию, был достигнут: менты вымелись с невероятной даже для них скоростью, наконец-то оставив нас вдвоем.

Танька сидела на кухне — там, где ее, видимо, и настиг допрос. Взглянув на нее, я вздохнула и пожала плечами. Никогда бы не подумала, что Вилька способен позариться на такую блеклую, бесцветную особу, на которую без косметики и смотреть-то было невмоготу. Вот если бы он выбрал Лариску (раз уж Вильке так приспичило поменять меня на лучшую подругу!) — другое дело!

Ларка из нас троих была самая красивая. К тому же она обладала качеством, навсегда оставшимся для меня таинственным и непостижимым: в любое время суток и в любых обстоятельствах Лариска выглядела так, словно пять минут назад покинула парижский салон красоты… Загадочная и, судя по всему, врожденная ухоженность, свойственная западным женщинам, но уж никак не провинциальным российским журналисткам!

Словом, если бы Вилька предпочел мне Лариску, я бы, честное слово, поняла. Но Таньку… И вообще: я всегда была уверена, что в Вилькином вкусе — женщины худенькие, темноволосые и светлоглазые, сама такая! Так что куда именно смотрел Вилька — загадка!

Впрочем, с Ларкой они невзлюбили друг друга как раз с первого взгляда, с тех самых пор, как я их познакомила.

Надо отдать должное справедливости — инициатором антипатии была Лариса. Во-первых, слово «замужество» еще со школьных времен приводит ее в состояние раздражения. Наверное, в глазах моей любимой подруги оно связано с чем-то вроде кухонной плиты и засаленного фартука: не знаю, помнила ли Ларка своих родителей, но ее саму воспитывала сестра Шурочка, старая дева, сухая, немногословная, старше младшей сестры на двадцать лет. Шурочка кроме воспитания была одержима только своей работой. В университете нашего городка она преподавала психологию.

Уверена, что именно по вине сестры у Ларки и были столь искаженные представления о семейной жизни! И эта совершенно неадекватная реакция на слово «замужество». Правда, если учесть, что замуж за Вильку я выскочила на третьем курсе, некое рациональное звено в Ларкиной бурной реакции имелось: она опасалась, что в итоге я брошу университет и, чего доброго, рожу ребенка… Лучше бы так и случились, поскольку вряд ли бы Вилька, заполучив наследника, продолжал заглядываться на других женщин, тем более на таких, как Татьяна…

— Ну? — спросила я у скорчившейся на кухонном «уголке» Таньки.

Татьяна подняла красные, припухшие глаза и выпустила очередную слезу.

— Кончай, — смягчилась я. — Надо что-то делать.

— Что? — безнадежно просипела Танька.

Вопрос был, надо признать, по существу. Я задумалась, а потом решительно потянулась к нарядному красненькому телефонному аппарату, красовавшемуся посредине стола.

— Придется разбудить Ларку! — решила я. — Втроем мы обязательно что-нибудь сообразим…

Не обращая внимания на Татьяну, которая сжалась еще больше, очевидно припоминая, как относилась к ней Лариска последние полтора года, я решительно начала тыкать в кнопки, набирая номер моей подруги — самой умной, самой удачливой и самой хладнокровной из нас троих…

Глава 4

Любочка Вышинская

Вся жизнь Любочки Вышинской представляла собой цепь неприятностей и обид. И то и другое досталось ей по наследству — от матери. Точнее, именно с матери — Ирины Львовны Вышинской — все и началось. Не простив мужу-поэту измены, она гордо отбыла из Москвы в родную провинцию с годовалой Любочкой на руках.

Разумеется, ни к чему хорошему маменькина гордость не привела. И на ее долю остались лишь яркие годы столичного замужества за ставшим знаменитостью поэтом.

Теперь Ирина Львовна работала главбухом в домоуправлении и по понедельникам у нее был выходной.

Конечно, надо отдать матери должное: если бы не ее связи-знакомства, Любочку бы после филфака наверняка заслали работать в какую-нибудь деревню Корзинкино Лаптевского уезда. В лучшем случае пришлось бы пойти в школу здесь, в городе, хотя сама мысль о преподавании отзывалась дрожью в хрупком Любочкином теле. Но Ирина Львовна именно на такой вот крайний случай приберегла свою самую главную связь — знакомство с Эфроимом Кацем, который в свое время проживал в столице и даже приятельствовал с бывшим мужем и отцом Вышинских. Конечно же он взял Любочку к себе даже без испытательного срока. И это был единственный раз в жизни, когда папаша-поэт ей пригодился. Вскоре Геннадий Вышинский сошел со сцены и тихо отошел в мир иной, не оставив Любочке ничего из нажитого наследства.

Поздно вечером в пятницу Любочка в одиночестве стояла на верхней ступеньке мраморного крыльца местной консерватории и глубоко вдыхала теплый вечерний воздух, который казался особенно свежим после духоты малого зала. Народу на концерте было полным-полно. Как бы ни истончилась за прошедшие годы прослойка интеллигенции, на то, чтобы заполнить малый зал во время фортепианного концерта российской знаменитости, ее хватило с избытком.

Любочка Вышинская любила все классическое — от литературы до музыки. Никто из окружающих об этом не догадывался, поскольку она еще в детстве усвоила, тоже классический, принцип, сформулированный Станиславским для вразумления артистов, но мгновенно вызвавший отклик в ее душе. Немножечко подправив великого режиссера (поменяв слово «актер» на слово «женщина»), Любочка Вышинская после недолгого обсуждения с собой создала жизненное кредо, принятое раз и навсегда: если ты настоящая женщина, то обязана думать одно, говорить другое, при этом делать — третье…

Будучи по природе верной и преданной, Любочка своему кредо не изменяла никогда, даже в мелочах. Тем более что именно оно помогало ей справляться с бесконечной чередой разочарований и обид, длившейся без малого уже двадцать восемь лет… Правда, на работе все были уверены, что Любочке всего двадцать четыре с половиной, а сама она в душе считала себя умудренной жизненным опытом женщиной.

Стоя на мраморной ступени консерватории, словно на постаменте, она вынуждена была констатировать, что впереди у нее — тоскливейший уик-энд в обществе маменьки, взявшей накануне двухнедельный отпуск.

Идти домой не хотелось.

Глубоко вздохнув в последний раз, Любочка огляделась. Толпа взмокших от консерваторской духоты слушателей парочками расходилась по домам. Несколько машин, в том числе иномарок, все еще стояли под ближайшими деревьями чахлого сквера, недосягаемо посверкивая разноцветными обтекаемыми боками в свете фонарей.

Любочка нахмурилась и сощурила подслеповатые глазки за толстыми концентрическими стеклами очков: ей показалось, что возле крайней машины, серебристого «опеля», маячит знакомая фигура.

Водительская дверца «опеля» была приоткрыта, но рассмотреть, кто именно находится за рулем, Любочка не могла — из-за тонированных стекол и плохого зрения. Дама нервно и торопливо курила возле машины. Расслышать, о чем она резко переговаривается с водителем, было абсолютно невозможно.

Любочка решилась направиться в ту сторону и, проходя, как бы случайно послушать, о чем могут спорить двое, возвращаясь из консерватории. Но и тут ей не повезло. Неожиданно таинственный водитель захлопнул дверцу, машина фыркнула и поехала прочь. А женщина торопливо зацокала каблучками в противоположном направлении и почти сразу скрылась в ближайшем переулке.

«Поссорились, — сделала свое заключение Любочка. — Ха!.. Так ей и надо!»

Тот факт, что не у нее одной впереди одинокий уик-энд, несколько подправил настроение.

— Надо же! — ядовито пробормотала она вслух. — На работе скромницу из себя корчит, ни дать ни взять выпускница! А у самой — любовничек, оказывается, да еще иномарочник! — В даме из шикарного авто Любочка узнала свою сослуживицу. «Содержанка!» — подвела окончательный итог Любочка и выкинула эту сцену из головы.

Достигнув сквера, где еще совсем недавно стояла серебристая машина, она немного поколебалась и все-таки, несмотря на поздний час, присела на ближайшую скамью. Скамья была пуста, скорее всего потому, что влюбленные парочки предпочитали тенистые уголки, так же как и всевозможные темные личности, избегая фонарей.

Площадь перед консерваторией почти полностью опустела. Любочкина надежда на то, что какой-нибудь интеллигентный юноша с чувствительной душой и развитым интеллектом выделит в концертной толпе ее скромную особу, и на сей раз не оправдалась. Честно говоря, никаких юношей среди слушателей в зале она и вовсе не заметила. В консерваторию в их городе ходили люди определенной возрастной категории… И что за жизнь такая пошла?! Даже «в свет» выйти не с кем, не говоря уж о чем другом…

Мысль об одиночестве еще больше испортила настроение. Сама себе в том не сознаваясь, Любочка весьма дорожила особым отношением к ней Каца: до сих пор она оставалась единственной сотрудницей, ни разу не «отдохнувшей» за свой счет, хотя парочку раз и ей доводилось нарушать святое правило явки к 10.00 после Эфроимовых загулов. Любочка предпочитала думать, что покойный папа-Вышинский тут ни при чем, а все дело в ее собственной даровитости.