Вера Колочкова - Умягчение злых сердец

– Да разрешит, куда денется. Рогов умеет чиновников покупать. А там одни бабы работают, страсть как до денег жадные.

– Мам, нехорошо так думать о людях. Какой ему смысл чиновников покупать? И вообще… Ты не обижайся, конечно, но у тебя с годами привычка выработалась – всех кругом виноватыми заранее делать. Профессиональная подозрительность. Надо с этим как-то бороться, честное слово. И не говори мне, что яйца курицу учат, потому что со стороны виднее, у меня глаз незамыленный!

Мама будто не слышала. Поставила перед ней тарелку с картошкой, медленно опустилась на кухонный стул. Сидела, глядя прямо перед собой, барабанила пальцами по столу. Потом вдруг произнесла тихо:

– Чует мое сердце, накосячила ты с этим дознанием, Кирюшка… Все как-то не так, все неправильно. Нет, сама-то подумай, раскинь мозгами! Если у бабы все хорошо, если она замуж собирается, не станет она…

– Мам! Я ж тебе говорю – они с Роговым поссорились!

– Нет, это как же поссориться надо, чтобы саму себя порешить? Нет, не нравится мне все это. Завтра пойду поговорю с Павлом Петровичем… Тут много чего выяснить надо…

– Мам, да ты что! Не смей этого делать! Я это дознание веду, а не ты! Если ты это сделаешь, я рапорт на увольнение напишу, поняла? И уеду! Я ни за что не буду работать рядом с тобой, если ты это сделаешь, поняла?

– Да куда ты уедешь, господи… Кто и куда тебя на работу возьмет, без протекции, без прописки? Что ты меня пугаешь все время?

– А я тебя не пугаю. Я правда уеду. Пожалуйста, прекрати давить на меня своим авторитетом! Иначе из меня точно ничего не получится! Ну как ты этого не понимаешь, а?

– Да понимаю я, понимаю…

– Значит, так и решим. Если ты завтра пойдешь к Павлу Петровичу, я тут же кладу ему рапорт на стол. Я серьезно говорю, мам.

– Это шантаж, Кирюшка. Нельзя так.

– А что еще остается делать, если ты меня не слышишь?

– Ладно, черт с тобой… Пусть будет по-твоему. И в кого ты у меня такая самолюбивая, а? Такая исключительная вредина?

– Так в тебя, мам… Больше не в кого. Спасибо за понимание. И за вкусный ужин… Так не пойдешь?

– Говорю же – черт с тобой… Возьму грех на душу…

Рогов плеснул в стакан щедрую порцию виски, сделал большой глоток, поморщился. Зря он пьет, наверное. Сердце опять пошаливает. Но зато виски снимает озноб – тот самый, душевно мучительный, черт бы его побрал.

Наверное, он все-таки болен. Да, болен. Сколько ни убеждай себя, что мучительная любовь-озноб – это не болезнь, а обычное состояние рядового грешного индивидуума, но правде надо смотреть в глаза. Вернее, теперь можно глянуть ей в глаза – после десяти лет мучительного озноба. Глянуть без страха.

А вот и она сама спускается вниз по лестнице – его мучительная правда, его душевный озноб. Тая. Таечка. Маленькая девочка, выросшая в прелестную юную женщину.

Полыхнул огонь в камине, осветив сумеречное пространство гостиной и выхватив тонкую фигурку, неловко застывшую на крутой лестнице. Локотки оттопырены – подол длинного платья придерживает, не умеет еще свободно руки держать. И личико серьезное, сосредоточенное, глаза смотрят вниз – как бы не оступиться…

– Фил, я ничего не вижу… Я упаду сейчас…

– Не упадешь. Осторожнее. Не торопись. Ты так прекрасна в своей неловкости, дай мне насладиться зрелищем.

– Платье длинное, я не привыкла.

– Привыкай. Это очень красивое платье. И очень дорогое. Все-таки у меня есть вкус.

– По-моему, мне совсем не идет. Я в этом платье как голая. И цвет у него странный.

– Почему же странный? Это цвет пламени, Таечка. Встань-ка сюда, ближе к камину. Вот так. И возьми в руку бокал с вином. Откинь плечи назад, полуобернись ко мне. Да-да, правильно… Ты отличная фотомодель, кстати! Если хочешь, я куплю для тебя обложку какого-нибудь модного испанского журнала. Так, ради одноразового баловства. Сделаем в доме постер во всю стену – будешь сиять в лучах испанского солнца. Хочешь?

– Я не хочу, Филипп. Я устала так стоять. Можно, я сяду?

– Да, конечно! Прости, я опять увлекся. Ты вольна делать абсолютно все, что захочешь, моя прелесть.

Тая села в большое кресло напротив него, оправила подол платья, поднесла к губам бокал с вином. Движения ее были хоть и замедленны, но напряженны и несколько неуклюжи. Тонкая шейка жадно дернулась, пропуская глоток вина. И еще глоток. И еще…

– А что это шумит? – вдруг спросила Тая, распахнув глаза.

– Это дождь, Таечка. И гроза. Гром гремит.

– А…

– Налить тебе еще вина?

– Да. Я боюсь грозы… Очень боюсь…

– Не бойся. Наоборот, наслаждайся своим победным положением.

– Победным?..

– Ну да. Там, на улице, хлещет дождь, дует злобный ветер, небо гремит и сверкает, а у нас в гостиной тихо, тепло и спокойно, и камин горит, и вино… Всегда надо осознавать свое победное положение над внешними обстоятельствами, Таечка. И получать от этого удовольствие.

– Хм… Это что, метафора такая, да, Фил?

– Ну, пусть будет метафора. Я в душе немного поэт, хотя, боюсь, ты можешь истолковать мою метафору неправильно.

– Да чего толковать?.. И без того все ясно, – сказала Тая.

– Что тебе ясно, милая? Что?

Услышав слегка раздраженную насмешку в голосе собеседника, Тая моргнула, улыбнулась хмельно:

– Ой… Смотри-ка, я уже второй бокал вина выпила! И не заметила…

И подняла глаза – настороженные, испуганные. Так смотрит ребенок, ожидая, как поведет себя взрослый – или пристыдит, или, наоборот, одобрит.

– Хочешь, еще налью? И прошу тебя, не горбись, милая, расправь плечики. Такое платье требует от женщины, пусть и слегка хмельной, горделивой осанки. Я бы даже сказал, надменной. А ты… Ты же такая…

– А я на маму похожа, Филипп?

– Таечка, ты опять… Мы же договорились!

– Извини, я только спрошу… Только один вопрос… Можно?

– Ну давай… – вздохнул Рогов.

– Ты мне говорил, маму кремировали. Значит, у нее даже могилы нет… А где урна с пеплом? Я знаю, такие урны выдают родственникам. И если у мамы ни одного родственника не было… Наверное, тебе должны были отдать?

– Да, милая, так и было. Но стоит ли сейчас о грустном? Хотя ты права, мне давно надо было ответить на все твои вопросы, чтобы они тебя не мучили.

– Значит, урна у тебя?

– Нет-нет, что ты… Я отдал ее домработнице, она сказала, что сделает все, как надо. То есть отнесет урну на могилу Настиной матери и там закопает.

– Татьяне отдал? – переспросила Тая.

– Нет, тогда была другая домработница.

– Да, точно… Я вспомнила. Мама называла ее Марией. Она была добрая, все время меня по голове гладила. Только я лица ее совсем не помню. Я и мамино лицо плохо помню. Филипп, свози меня на кладбище, пожалуйста! На могилу к бабушке! Тем более там мама… Я очень прошу тебя, Филипп!

– Хорошо, хорошо… Я выберу время, обещаю тебе. Правда, я совершенно не понимаю, где искать могилу Настиной матери. Но ничего, найдем. А ты, я смотрю, плакать собралась? Глазки блестят…

– Нет, нет! Тебе показалось.

– И правильно. Не надо плакать, девочка. Надо улыбаться и радоваться жизни. Ты такая нежная, такая трогательная… Когда я на тебя смотрю, у меня сердце болит.

– Сердце? Наверное, надо врачу показаться, Филипп? – чуть подалась вперед Тая. – Сильно болит, да?

– Ох, Таечка, девочка моя, ну как же ты меня не слышишь?.. Или не хочешь слышать? Оно же любовью болит… Плавится от любви, словно кусок воска.

– А… Понятно. Я думала, по-настоящему болит.

– Почему у тебя столько разочарования в голосе? Пошловато выразился, да? Может, и пошловато, зато верно. Да, оно плавится от любви, словно кусок воска, и болит…

Сердце у Рогова и впрямь болело, и давно надо было показаться врачу – Тая оказалась права в своем первом добром порыве. Билось, толкалось, захлебывалось короткими приступами боли, разливалось ощутимо горячим дискомфортом между лопатками. Но как можно сейчас говорить о врачах – с Таечкой? Нет, пусть лучше любовью болит и плавится, словно кусок воска. Тем более одно другого не исключает. Надо просто посидеть молча, подышать, расслабиться. Посмотреть на огонь в камине.

– Ночью гроза пройдет, завтра будет хороший день, – проговорил Рогов тихо, будто сам себя успокаивая. – У меня завтра очень много дел, тебе придется весь день провести одной, Таечка.

– А можно мне в магазин съездить, Фил?

– Зачем? – поднял он вспыхнувшие недовольством глаза – слишком неожиданно Тая задала свой вопрос. Но тут же заговорил быстро, сдобрив улыбку ласковой тональностью: – Да, Таечка, конечно, конечно… Прости меня, милая. Веду себя так, будто ты моя пленница, правда? Ты вовсе не пленница, ты моя повелительница. Опять пошлость сказал, да?

Тая ничего не ответила, глянула на него странно. Молча протянула пустой бокал, он торопливо схватился за бутылку вина. Наливая, проговорил виновато:

– Да, милая, Клим тебя отвезет, куда скажешь… В любой магазин.

– Я не хочу с Климом. Я его боюсь.

– Что ты, детка! Перестань! – рассмеялся Рогов, откидываясь на спинку дивана. – Клим добрейший человек, он и мухи не обидит! Он только с виду такой.

– Нет, я не хочу с Климом. Я лучше вообще никуда не поеду, весь день дома проведу, у бассейна.

– И правильно, детка! Зачем тебе мотаться туда-сюда? Напиши список, что тебе нужно, Татьяна все купит. Или вместе потом съездим. Послезавтра. Хотя нет, послезавтра я тоже не могу. Понимаешь, у меня сейчас такой цейтнот, надо все тут завершить, обрубить концы… Ни минуты свободной нет! А лучше знаешь что? Лучше мы тебе в Испании все купим. Там я буду весь твой, хоть целыми днями можем по магазинам бродить. Там у нас начнется настоящая жизнь.

– Хорошо, Филипп. Я завтра никуда не поеду.

– Вот и умница… Иди сюда, сядь рядом со мной.

Тая поставила бокал на стол, послушно поднялась из кресла, чуть качнувшись на каблуках. Неловко шагнула вперед, ударилась коленкой о низкий столик, поморщилась, прикусила губу. Рогов протянул руки, взял ее ладони, окунул в них свое лицо. Тая стояла, как соляной столб. Лицо было слегка озадаченным, будто она никак не могла сообразить, что с этой головой делать. И ладоням было щекотно от поцелуев.