Женщина вздохнула так искренне, будто приглашала Киру проникнуться жалостью к своей жизни. Махнула рукой, отгоняя сигаретный дым, вздохнула еще раз.

– И что, дал денег? – подтолкнула ее к рассказу Кира.

– Дал… Я и не надеялась особо, если честно. А с другой стороны – на меня-то какая может быть обида? Я ж соплюхой была, когда моя мать от него отказалась, кто меня спрашивал? Тем более никого у него больше не осталось, только я, сестра троюродная. С тех пор он подкидывал мне деньжат помаленьку, ни разу не отказал. Мне с работой не везло, как-то не уживалась нигде. Куда я могла устроиться со своим университетским дипломом, да еще и с факультетом философии за плечами? И мужа у меня никогда не было. А потом Филя мне сам работенку подкинул. Ну и содержание, конечно, соответствующее. Дом вон купил…

– И какого рода была работенка? – осторожно спросила Кира, отводя глаза.

Женщина ничего не ответила. Кира почувствовала, как она напряглась, как нервно сжала пухлые пальцы. Вздохнула, проговорила слезно:

– Ах, братец, братец… А я ведь предполагала, что этим кончится! Это все она, Тайка! Она его до сердечной болезни довела! Во всем виновата эта маленькая порочная тварь! А он просто несчастный человек…

– Это вы Рогова называете несчастным? – уточнила Кира, сдерживая себя из последних сил. – А может, лучше назвать несчастной девочку, которую он сломал, которую совратил и практически уничтожил?

– Да кого совратил? Тайку, что ли? О чем вы говорите! Он же любил эту тварь! Он мучился… Нет, это он несчастный человек!

– Нет, он преступник, Руфина Леонидовна. А вы – его пособник. Потому что вы знали и понимали, что происходит.

– Ну знала, и что? Я должна была ему приказать: не люби? Разве можно кому-то приказать не любить?

– Можно, Руфина Леонидовна, можно. Если речь идет о ребенке, это называется не любовь, а совершение развратных действий в отношении несовершеннолетнего. И не надо меня убеждать, что вы этого не понимали!

– Да что вы знаете о любви, вы, женщина-полицейский?.. Вам ли рассуждать о любви?.. Вы можете мыслить категориями Уголовного кодекса, большего вам не дано. Только черное и белое, белое и черное, цветов радуги для вас не существует. А любовь – она в любом проявлении любовь, как бы вы ее в свои кодексы ни запихивали и какие бы определения ей ни давали. Да, любовь есть любовь! Голубая, розовая, серо-буро-малиновая в крапинку…

– Значит, вы и педофилию готовы в цвета радуги записать? Так получается?

– Ну вот… Я ж говорю, вы только терминами можете апеллировать, шире рассуждать не умеете. Да оглянитесь кругом, какое нынче время! Теперешние соплюхи еще из памперсов не вылезут, а уже мечтают за богатого взрослого дяденьку замуж выскочить! Они же любовь только по материальному признаку оценивают, больше никак! А Филипп любил… Он сердцем Тайку любил, всей своей мужской измученной сутью. Между прочим, он ее до двенадцати лет берег, вообще не трогал. Так только, потискает немного, и все… А какие он ей подарки дарил! Вот у вас есть хоть одно колечко с бриллиантом, можете похвастать? Да я по глазам вижу, что нет… И мужа у вас нет, и любви у вас нет. А у Тайки все было, абсолютно все! А она нос воротила… Филипп к ней с лаской, всю душу страдающую нараспашку выворачивал, а эта тварь глаза несчастные сделает, зажмется вся, будто ее режут, как жертвенную овцу! Я ей говорю: да ты хоть притворись, пожалей его! Он же не виноват, что так тебя любит!

Женщина остановилась, поперхнувшись своим пламенным монологом, сердито взглянула на Киру. Смахнув рукой невидимые слезы, продолжила с нотками тоскливой безнадеги в голосе:

– А, да что объяснять, вы ж не поймете чужого страдания. Вам лишь бы человека обвинить, а чтобы в душу заглянуть – этого нет. Филя и сам не рад был своей любви, он же понимал, в чем его могут обвинить. А вам ведь не объяснишь, вы же и слушать бы не стали! Завопили бы с выпученными глазами – ату его! Это, знаете, как цитату из общего контекста вырвать. Любовь обрубить, страдание обрубить, останется одно ваше протокольное… Как бишь его? Совершение развратных действий?

– Да. Именно так, Руфина Леонидовна. Совершение развратных действий в отношении несовершеннолетнего.

– Ну а я что говорю… Тарабаните выученную фразу и больше ничего возразить не можете. Вы же глубины чужой трагедии не понимаете, боли человеческой не слышите. Если чья-то любовь не вписывается в общепринятые рамки, значит, она преступна. Все, точка. Шаг влево, шаг вправо – расстрел. Ну, чего на меня так смотрите? Я ужасные вещи говорю, да? Так вы оспорьте, докажите обратное! Или и впрямь возразить нечем?

– Я не собираюсь вам возражать, Руфина Леонидовна. Хотя могла бы, конечно. Думаю, вы меня тоже не услышите, мы на разных языках говорим. Знаете, я ведь не только по долгу службы приехала, я еще хотела вам в глаза посмотреть. Понять, как же так можно?.. А теперь слушаю вас и думаю – как же вы живете со всем этим? Кошмары ночью не снятся, совесть не мучает?

– Да бросьте… Я в реальном мире живу, это вы в облаках витаете.

– Это какой же у вас реальный мир? Видеть, как издеваются над ребенком, как уничтожают его природу, его личность? Да вы чудовище, Руфина Леонидовна. Представляю, каково бедному ребенку с вами рядом жилось…

– Да нормально жилось, господи! Думаете, в детдоме Тайке лучше бы жилось?

– Думаю, лучше.

– А вы сами-то жили в детдоме? Да там такие ужасы над детьми творятся, вам и не снилось! Мне Филипп как-то рассказывал, что ему пришлось в детдоме пережить… И насилие тоже… Так что не говорите, где лучше, где хуже. Не вам судить. Тайка жила здесь, как сыр в масле каталась… Я только и делала, что стелилась да выслуживалась, боялась на себя гнев брата навлечь! Он же трясся над ней, носился со своей любовью, как дурень с писаной торбой… А я что? Я всего лишь дуэнья…

– Хм… Слово какое красивое для себя придумали – дуэнья. Это ж как надо было запугать ребенка, как ему внушить… Да неужели вы и впрямь ничего не понимаете? Или притворяетесь, что не понимаете?

– Вы чудовище, Руфина Леонидовна, уж повторюсь, извините. Настоящее чудовище с дипломом философа.

– Ну, тогда нам больше и говорить не о чем, я так полагаю? Кстати, позвольте уточнить у вас одну деталь. Когда мне можно приехать, чтобы начать процедуру оформления наследства? Я ведь у вас какие-то справки должна получить.

– Я думаю, вам следует найти для этого доверенное лицо. Самой не с руки будет.

– Это почему же?

– Трудно заниматься оформлением документов, находясь в местах не столь отдаленных. А у вас, я думаю, есть все основания туда попасть.

– Вы… Вы что? Вы меня сейчас пугаете, что ли?

– Ну, зачем я вас пугать стану?.. Я говорю как есть.

– Да ладно, бросьте! Я ж понимаю, как вам хочется, чтобы последнее слово осталось за вами! Вы только пугать и умеете… Как та сумасшедшая, которая мне названивала… Только она небесной карой пугала, а вы – Уголовным кодексом!

– Не поняла… Какая сумасшедшая? Вы ее знаете?

– Да откуда? Я беру трубку, а она начинает свою песню – как там Таечка, да что Таечка, да бог за сироту покарает. И откуда она взялась, эта сумасшедшая? Один раз про икону мне что-то принялась толковать, чтобы я Филиппу эту икону дала… Еще название у нее такое странное, я забыла…

– «Умягчение злых сердец»… – произнесла Кира, задумчиво потирая щеку ладонью. – Она называется «Умягчение злых сердец»…

– Точно! А откуда вы знаете? Хотя какое мне дело. Я в этой ситуации вообще случайное звено. Меня брат просил сироту опекать – я опекала. Девчонка жила, горя-беды не знала. Неблагодарная… И вы мне тут обвинения не двигайте… Все претензии брату предъявляйте. А когда его хоронить будут?

– Не знаю.

– Да его некому хоронить, кроме меня. Тайка ж не будет. Бедный, бедный Филипп! Жил всю жизнь один и умер – похоронить некому. А наследников, кроме меня, быть не должно. Я наследница, я родство докажу. Тайке вообще ничего не обломится, пусть не надеется даже.

Кира вдруг почувствовала, как зашумело в голове от ненависти. Ее было так много, что она сама за себя испугалась – ни одной минуты, ни одной секунды не сможет больше вынести, встанет с места и шагнет к этой бабе, даст волю рукам… Еще одно слово – и не выдержит…

Хорошо, что Руфина Леонидовна не произнесла этого рокового слова, занята была прикуриванием очередной сигареты. И потому Кира поднялась, молча и быстро пошла к двери. Потом так же быстро пошла по дорожке, оформленной по краям правильной цветочной композицией.

Саша выскочил из машины, открыл перед Кирой дверь. Глянул в лицо, спросил тревожно:

– С вами все в порядке, Кира Владимировна?

– Да, Саш.

– Вы бледная и зубы стучат! Может, воды дать? У меня есть.

– Дай воды. И поехали отсюда быстрее. Быстрее…

Всю обратную дорогу ехали молча. Кира была очень благодарна этому молчанию. Особенное оно было, теплое и комфортное, разбавленное солнечным ветром, врывающимся в открытое окно. Молчание обнимало за плечи, гладило по голове, шептало на ухо заботливую чушь, успокаивало, убаюкивало. У молчания был голос этого парня, сидящего рядом. Странные ощущения, незнакомые… И уже необходимые. Как она раньше без них жила?

Когда подъезжали к городу, в сумке зазвонил телефон. Голос Павла Петровича в трубке показался далеким и чужим:

– Стрижак, ты где сейчас?

– Из Отрадного возвращаюсь, Павел Петрович.

– Из Отрадного? А чего тебя туда понесло?

– Я к сестре Рогова ездила.

– К сестре Рогова? А зачем?

– Просто хотела ее увидеть. Поговорить.

– А с ножом этим разобралась? Есть кого привлекать за покушение на убийство?

– Некого привлекать, Павел Петрович. В этом деле есть виновные, но это убийство другого рода.

– Загадками говоришь, Стрижак! Некогда мне кроссворды разгадывать! Ты давай не мудри. Что, будем закрывать дело? А с ножом, без ножа… Зачем нам лишний висяк, правда? Ну кого мы к этому ножу присобачим? Тем более в заключении черным по белому написано – смерть наступила от сердечной недостаточности. В общем, сама думай, как быть.