– Мария?

– Ну да, Мария Воскобойникова, Танькина мать. Уж как она полюбила этого мальчишечку, уж как над ним тряслась. Назвала Сереженькой, в честь мужа покойного. Говорят, хороший у нее муж был… У моей знакомой был брат двоюродный, так он знавал его. А еще этот брат…

– Рая, а что Мария? Так и жила с внуком?

– Ну да, куда ей деваться? Говорю же, тряслась над ним, как могла. К Рогову домработницей пошла, чтобы денег заработать на лекарства да на хорошее питание мальчику. Но трясись не трясись, если уж сердце больное. Тут ни лекарства, ни питание роли не играют. Врачи говорили, все равно умрет, и пяти лет не протянет, если какую-то мудреную операцию не сделать. А наши врачи такие операции не делают, и хоть плачь, хоть волосы на себе рви… Но Мария все равно из кожи вон вылезла, а внука спасла! Операцию ему аж в самой Германии делали, она Сереженьку сама туда и свезла.

– Да ты что? Это на какие же деньги? Неужели Татьяна своим занятием на операцию для сына заработала? Это же очень дорого, насколько я знаю, – задумчиво прокомментировала мама.

Раиса Никитична глянула на нее насмешливо, подняла криво подрисованные бровки:

– Ну да, скажешь тоже. Татьяна вообще ни копейки не дала. Говорю же – уехала и забыла. Будто ни матери у нее нет, ни сына.

– Тогда откуда? – упорно повторила свой вопрос мама.

– Так ей Рогов на операцию денег дал.

– Что, прямо-таки сам дал? Взял и вывалил огромные деньжищи для внука домработницы? Он что, такой добрый?

– Да ну…

– Тогда почему?

– Не знаю, Валя… И впрямь подозрительно, ты права. Как-то я упустила этот момент… И Мария в то время на эту тему не распространялась, вот пересуды сами собой и заглохли. А так бы я знала, конечно.

– А дальше что было, Рая? Вылечила Мария Сереженьку, а дальше что?

– Да ничего, Валь. Стала она жить-поживать да Сереженьку растить. А потом и Татьяна вдруг объявилась, говорят, на коленях к матери приползла, прощения у нее просила. А еще говорят – не просто так она приползла-то, занятие свое блудливое бросила, а будто бы Мария ее отмолила. Иконка у нее, говорят, есть особенная, сестра-монашка откуда-то из паломничества привезла. И название у иконки мудреное… Сама не видела, утверждать не могу, но факт остается фактом, – выходит, и впрямь девку отмолила. С тех пор Татьяна такой порядочной заделалась, куда с добром! И домом занимается, и сыном, и на мужиков хоть и глядит, но с выбором, не абы с каким… В общем, как обычная баба себя ведет. И не догадаешься, что проституткой была. Мария ее даже на свое место пристроила – к Рогову домработницей. А что… Нормальное место, теплое… Рогов домработницам хорошо платит.

– Уже не платит, Рая, – сказала мама.

– Да? Почему? – удивилась Раиса Никитична.

– Умер он этой ночью.

– Да ты что?! А почему я не знаю?

– Стареешь, Раечка, стареешь. Такая информация мимо тебя прошла.

– Да не говори… Как же так-то. А почему мне Люба Сарафанова не позвонила, она ж должна была знать! Она же через дорогу от Воскобойниковых живет! И никто не позвонил, ничего не сказал!

– Я думаю, Рая, тебе надо Любе Сарафановой позвонить и все претензии ей высказать. Что же такое, в самом деле, – сказала мама.

– Опять надо мной насмехаешься, да, Валечка? Погоди, погоди… Приткнешься еще, и не раз. Ладно, пойду я. Надо же, Рогов помер!.. А я ж с его завода на пенсию ушла. Все знают, а я не знаю, как же так-то… Надо на похороны пойти обязательно, поглядеть.

Она ушла, глубоко раздосадованная своим незнанием. Кира проводила ее до двери, вернулась на кухню к матери.

– Ты хоть представляешь, Кирюш, сколько надо денег, чтобы отвезти ребенка на операцию в Германию?

– Наверное, очень много.

– Не то слово. Вот так, за здорово живешь, никто такие деньги не выложит, пусть и самый благотворительный благотворитель. Ты завтра, когда с Марией Воскобойниковой разговаривать будешь, не забудь спросить, как дело было.

– Думаешь, Воскобойниковой за ее молчание заплатили? Она что-то знала?

– Все может быть. И даже не в том дело, знала она что-то или нет… Надо прощупать ее со всех сторон, эту Марию Воскобойникову. Тем более она была в тот день в доме Рогова.

– Да ну, мам… Она пожилая женщина, что она могла?..

– Давай-давай, работай по ней, собирай информацию. Чем больше информации, тем яснее картина. Иногда такие неожиданные повороты в деле бывают, что голова кругом идет. Вся картина враз меняется. Ой, сдается мне, Настя Ковалева не просто так умерла, явно у Рогова рыльце в пуху. А еще я не думаю, что эта Настя такая овца безропотная была, что села перед телевизором и давай пить с горя.

– Не знаю, мам, как насчет овцы безропотной, но я бы на ее месте… Да если бы у меня хоть доля сомнения появилась, какая моему ребенку грозит опасность, да я бы…

– Не «якай» Кирюшка. Ты на ее месте не была. Да и вообще… Ты же не знаешь, как все на самом деле было. Может, он ее запугал?

– Ага… Это она с перепугу так напилась, что сердце не выдержало? А раньше не могла своему ребенку более внимательно в глаза посмотреть? Знаешь, я сегодня слушала ее дочь, и у меня что-то вроде раздвоения сознания произошло. Сначала я представила себя на месте этой девочки… Потом на месте Насти… Нет, если бы с моим ребенком!.. Да я бы…

– А ты роди, чтобы сознание не раздваивалось. Роди, а потом про других баб рассуждай да сравнивай, как у них да как у тебя. Ну чего ты опять набычилась, чего так смотришь?.. Понимаю, надоела я тебе.

– Да, мам, надоела, если честно.

– И все равно – роди, Кирка, а? Пока я в силе. Ты бы работала, я бы за внуком смотрела. И все при делах…

Кира ей ничего не ответила, глядела задумчиво в темное окно. Потом заговорила тихо:

– Мам, я все у тебя хочу спросить, и как-то случая не было… Почему ты не вышла замуж за дядю Сему? Ведь он с нами полгода жил, и все вроде хорошо было. Он со мной занимался, в школу водил, ужином кормил, пока ты на работе.

– Ну, вспомнила дела минувших дней! Когда это было-то, тридцать лет назад!

– И все-таки, мам… Почему?

– Ой, не знаю, Кирюшка, что тебе и ответить. Понимаешь, я тогда вдруг испугалась, будто черт меня за сердце дернул. Да, Сема хороший парень был, спокойный, добрый. И ты к нему тянулась, все норовила обнять да приласкаться. Как репей росла, моей ласки мало видела, отца и вовсе не помнишь. Не знаю, что мне вдруг не по себе стало. Я тогда как раз дознание проводила, где подозреваемый падчерицу насиловал. Наслушалась, насмотрелась… А в нашем деле сама знаешь, как бывает. Хоть сам на молоке вроде не обжигаешься, но автоматом на воду все равно дуешь. Тем более я молодая была, броню нарастить не успела. Вот и перестраховалась, перетрусила. Потом ужасно жалела, конечно.

– А я помню, как дядя Сема чуть не плакал, когда вещи собирал.

– Да дура я, Кирка, признаю! Сама не понимаю, чего вдруг испугалась! А Сема потом женился, двух девочек удочерил. И вырастил, и образование дал, и замуж выдал. Теперь, наверное, и внуки уже есть. А я так и тянула тебя, работала за копейку, глодали десятый хрен… Так и не испытала сполна женского счастья. Вон, даже и внуков не судьба дождаться, я так понимаю.

– Мам, хватит. Опять завела свою песню. И вообще, я очень устала. Я спать пойду. Какое-нибудь успокоительное у нас есть? Боюсь, мне не заснуть.

– Ну, дожила! Ты это дело брось! Какое еще успокоительное в твоем возрасте?

– Мам, я живой человек. Я сегодня чуть сознание не потеряла, когда слушала Настину дочку.

– В первую очередь ты следователь, Кира. Эмоции – потом. А потеря сознания для тебя вообще роскошь несусветная.

– Значит, я плохой следователь, мам. Сегодня я убедилась в этом окончательно.

– И что дальше?

– Не знаю…

– Ох, Кира, Кира! И зачем я костьми не легла, когда ты в юридический собралась? Еще и за направлением к начальнику ходила, идиотка. Где моя голова была?

– Да, не оправдала я твоих надежд. Не забудь добавить, что и замуж я не вышла, и внуков тебе не родила.

– Так это ж все в одном котле варится, чего еще добавлять-то. В нашей профессии только за Уголовный кодекс можно замуж выйти, но от него ведь не родишь. Ладно, иди ложись, я тебе сама пустырника накапаю да в постель принесу. Иди.

* * *

Рано утром Киру разбудил звонок Павла Петровича. Еще не сообразив, который час, она вскочила с постели, встала посреди комнаты, прижимая телефон к уху и тараща глаза в стену.

– Здорово, Стрижак. Всю ночь из-за тебя не спал, хреново себя чувствую. Хотел ночью позвонить, да ладно, думаю, пусть девка спит. Степаненко-то, сволочь, ближе к ночи в норму пришел, вот данные мне ночью и выдал. Так что результаты экспертизы готовы, докладываю.

– Давайте, Павел Петрович… Слушаю…

– А чего у тебя голос такой? Разбудил, что ли?

– Да… А который час?

– Половина шестого. Что ж, извини, рановато я позвонил. Зато результаты экспертизы, я тебе доложу. Отличные результаты, не в обиду покойнику будь сказано.

– Это вы о чем, Павел Петрович?

– Это я о том, что никакого убийства не было. Смерть наступила от остановки сердца, понимаешь? А по времени – между девятью и десятью вечера. Сердце у него больное было, изношенное, как тряпка. Сам помер, никто его не убивал.

– А нож?

– Да в том-то и закавыка, откуда этот нож взялся. Его уже утром в мертвое тело воткнули, он и до сердца не дошел. У того, кто воткнул, рука слабая, силенок не хватило. Так что давай, заканчивай с этим делом, тут больше и упираться не во что.

– Как это?.. А нож?!

– Ну, заладила одно и то же! И без тебя знаю, что нож! Но у нас акт экспертизы есть, Стрижак. Там черным по белому написано – смерть наступила от остановки сердца. Оно само остановилось, понимаешь? Нет, формально ты права, я не спорю… Если формально, есть признаки покушения на убийство… Ведь какой-то идиот воткнул этот нож в мертвое тело! Зачем, спрашивается?