Мы с Коньковым стояли, как бы выпав из производственной суеты и отгороженные от постороннего интереса насущными нуждами тяжелого машиностроения. Возможно, что нас вообще никто не видел, поскольку мы были скрыты от всех флером взаимного влечения – наконец-то взаимного! напоследок взаимного! – который истекал из наших душ и тел, обвивал нас и склеивал, как липкой лентой, не позволяя разойтись по своим делам.

Не знаю, сколько мы смогли бы так бестолково простоять на лестнице, если бы не вмешался Беспрозванных, который уже отчаялся дождаться меня на условленном месте встречи. Коньков пробормотал что-то вроде того, что мы с ним скоро увидимся, и побежал в библиотеку. Мне хотелось броситься за ним, потому что я была не кем иным, как библиотекарем, но пришлось обсуждать с Валерой величину детского приданого, виды колясок, кроваток и даже назначить время, когда мы с ним отправимся все это покупать.

Когда я вернулась на свое рабочее место, Конькова в библиотеке уже не было. Где-то мы с ним умудрились разойтись. Я бросила взгляд на Танечку. Она была сосредоточенна и не в меру задумчива. Я почувствовала себя перед ней виноватой. Каково ей придется, когда вечером после работы Константин Ильич будет ждать меня, а не ее! Потом вдруг чувство вины вытеснила самая настоящая злоба. Я еще раз посмотрела на Танечку, и мне захотелось грубо и безжалостно прижать ее к стене и даже локтем надавить на тоненькую шейку, чтобы выдавить признание в том, что у нее было с Коньковым.

Ужаснувшись собственным мыслям, я вспомнила Любу. Ничего, Танечка, очень скоро ты будешь отомщена. Константин Ильич Коньков будет любить Любу, а не нас с тобой, горемычных. Я тяжело вздохнула и с головой ушла в работу, благо читателей привалило достаточное количество.

Вечером у дверей библиотеки мы топтались на пару с Танечкой. Мне хотелось только одного: чтобы она куда-нибудь побыстрей исчезла, испарилась. Может быть, мне остался всего один вечер, и я должна им воспользоваться. Я должна сказать Косте, что люблю его, и любить в этот вечер так, чтобы воспоминаний хватило до конца жизни. Состязаться с Любой я не стану. Наташиного кошмара мне хватило по горло.

Не знаю, о чем думала Танечка, но и она смотрела на меня без всякой симпатии и даже, пожалуй, с большим подозрением. Сразу скажу, что Константина Ильича мы не дождались. Вернее, не дождалась я. Когда, отчаявшись, я пошла в сторону остановки, Танечка еще оставалась приклеенной к дверям библиотеки.

Ей повезло. Она не видела Конькова с Любой. Они стояли на остановке, и он, похоже, уже был прикован к ней намертво, потому что не замечал никого и ничего. Я его понимала. Все мужчины, стоящие на остановке, тоже его понимали и завидовали ему. Это было слишком отчетливо написано на их лицах. Вчера на скамеечке у дома я видела Любу сидящей. Сейчас она стояла и во всей красе демонстрировала окружающим свою стать. Ее нельзя было назвать стройной, но и полной – язык не повернулся бы. Она была, что называется, в теле, но красиво сложена и длиннонога. Фигура драпировалась в легкое светлое платье, обнажающее плечи и гармонирующее с медовой кожей.

Константин Ильич никак не прореагировал на мой сверлящий взгляд, и я, совершенно уничтоженная, поехала домой. Поделом мне! Получила по заслугам. Перефразируя Библию, можно сказать: не возжелай возлюбленного ближнего твоего (то есть Танечки). Мимо меня в окне автобуса плыл какой-то смазанный, размытый, тонущий город. Я не сразу поняла, что Петербург тонет в слезах, изливающихся из моих глаз.

Выйдя из автобуса, я даже не зашла по пути в магазин и, в конце концов, оказалась дома наедине с пустым холодильником. Вот и хорошо, что ничего нет! Ну и пусть! Зачем мне есть? Чтобы жить? А зачем жить? Пожалуй, стоит купить с Беспрозванных детское приданое, да и… Предложение я не додумала, потому что и так уже было очень жалко себя.

Как гром, грянул дверной звонок. Шаркающей походкой человека, которому осталось жить от силы каких-нибудь полмесяца, я пошла открывать. Наверняка соседка трезвонит – принесла двести рублей, которые брала накануне.

На пороге стоял Константин Ильич Коньков. Весь в черном. Специально переоделся, подумала я. И не испугалась. Его наряд как раз соответствовал моему погребальному настроению.

Я включила в прихожей свет, и Коньков сразу преобразился. Он улыбался. На нем оказалась тонкая шелковая рубашка темно-серого цвета и сто раз виденные мной черные джинсы. Поскольку на улице по-прежнему стояла жара, его рубашка была расстегнута чуть ли не до пояса. Тонкая полоска кожи казалась светлым галстуком.

Поджарый, длинноногий, косящий от волнения глазом, Коньков очень соответствовал своей фамилии и напоминал породистого арабского скакуна, хотя, если честно, я никогда в жизни не видела породистых арабских скакунов. Да и непородистых тоже… Я изо всех сил себя сдерживала, чтобы не прижаться губами к его белеющей среди темно-серого шелка груди. Конечно же, это ему не надо. Он наверняка пришел извиниться за то, что обнадежил меня на лестнице Инженерного Корпуса. Он же интеллигентный человек.

– Вот… – по-детски расстроенно сказал Константин Ильич и вытащил из-за спины сломанную у самого венчика огромную пурпурную розу. – В автобусе не уберег…

Я взяла в обе ладони прохладный венчик. Отходя от жары, цветок, как живое существо, шевелил лепестками. Я понесла его в кухню и пристроила на жительство в широкую кобальтовую чашку. Роза с комфортом разложила по воде бархатные лепестки и разразилась на всю кухню ароматом. Я подняла голову к Конькову. Он смотрел на меня взглядом, значения которого я понять не могла, а сравнение с розой явно было не в мою пользу.

Теперь, когда цветок расположился в моей чашке, как дома, имело смысл поставить все точки над «i».

– Вы пришли проститься? – спросила я.

– Почему проститься? – Константин Ильич очень внимательно на меня посмотрел.

– Ну… та женщина… на остановке… Я вас видела, а вы меня даже не заметили…

– А! Люба!

«Ну вот… Она для него уже просто Люба!» – погребальным колоколом прозвенело в моей голове.

– Да… Люба… Вы, очевидно, спешите к ней?

– К ней? Нет, она поехала одна. Я дал ей записку к врачу.

– К какому врачу? – охнула я. Неужели эта Хозяйка Медной горы что-то задумала сделать с Наташей? Она ведь сейчас в дородовом…

– Подождите, Альбина Александровна, я что-то вас не понимаю… Вы что, тоже знакомы с ней?

– Ну… вообще-то… да. А вы?

– А я только сегодня с ней познакомился. Мой подчиненный, Юрий… ну вы его не знаете… Так вот: он попал в больницу. У него ужасный аппендицит… с перитонитом. В общем состояние очень тяжелое. А Люба, она его сестра, просила, чтобы я помог ей перевести Юрия в другую больницу, потому что… ну вы знаете, какой иногда в больницах бывает уход. Вот она и хотела, чтобы я с ней проехал в другую, в Елизаветинскую, чтобы договориться.

– И почему же вы не поехали?

– Да у меня там как раз школьный друг главврачом работает. Я написал ей для него записку. Она, конечно, стеснялась, уговаривала меня поехать с ней. Но вы же понимаете… Я не мог… я должен был… вы же меня ждали… Или нет?

– Ждала, – выдохнула я.

Ну и Люба! Такое впечатление, что у нее по всему Питеру разветвленная агентурная сеть. Она все про всех знает. Узнала даже про болезнь подчиненного Конькова. И ведь какая уверенность в собственных силах! Никакой сестрой она Юрию не является, значит, надеялась, что под ее чарами Коньков до больницы и не доедет. Ну и женщина! Вроде бы все продумала, и вдруг такой прокол – друг Конькова главврачом оказался. Недоработочка у вас, Воплощенная Любовь, упущение… А Константин Ильич-то каков! Не польстился. Милый… любимый… Самый главный мой человек…

– Мы теперь ни за что не станем торопиться, – сказал он, опять смущенно улыбаясь.

– Быстрота операций уже ни на что не сможет повлиять, – ответила я и прижалась наконец к его груди. – Все теперь будет идти своим чередом. Мне надо было просто захотеть! Прости меня, Костя…

Конечно же, он обнял меня. И поцеловал бы так, что я вся растворилась бы в его поцелуе… если бы не раздался невероятный стук в дверь, вперемежку с отвратительными по своей длине звонками. Я с сожалением оторвалась от Конькова и пошла открывать дверь. В прихожую смерчем ворвался мой возлюбленный зять Вася Половцев и иерихонской трубой после капитальной прочистки завопил:

– Альбина Александровна! Соня рожает! Отвез в Отто! Ужасный кошмар! Что делать?!

Не успела я охнуть по поводу того, что роды дочери случились раньше времени, как в комнате зазвонил телефон. Это был Беспрозванных. В отличие от Васи, он просипел в трубку совершенно обессиленным голосом:

– Альбина… Наточка рожает… Тихий ужас… Я совершенно не представляю, что мне теперь делать…