– Ну сорвался один раз – с кем не бывает! Ты женщина красивая, страстная. А Иришка – мать моих детей. Я и так себе простить не могу, что тебе поддался.

– Что ты говоришь, Володя! Можно подумать, что ты не хотел, а я тебя изнасиловала!

– Ну… прости… Не знаю, как сказать… Конечно, хотел… Но у наших отношений нет будущего! Не-е-ет! Я никогда не смогу бросить Иру, детей… А жить в обмане, когда и нашим, и вашим, – не могу. Прости!

– Да я все понимаю, Володя… Это ты меня прости… Жизнь такая, что иногда хочется вечером заснуть и больше никогда не просыпаться.

– Надь, а может, Николаю лечиться?

– Пробовали уже…

Надо отдать должное моим сослуживцам: они, попросив в тот день прощения друг у друга, нашли в себе силы больше не поддаваться искушению и остались в ровных товарищеских отношениях. Мы иногда отмечали праздники коллективом нашего маленького бюро вместе с семьями, и ни Володькина Ирина, ни Надин Николай даже не могли заподозрить, что какое-то время существование их семей было под угрозой.

Надя так никогда и не узнала, что я слышала их разговор с Бондаревым. Я жалела ее, и мне была понятна ее легкая зависть по отношению к нам с Валерой. Что касается меня, то я находилась в состоянии человека, выигравшего в любимой игре нашего времени «Пришлите три крышечки…» две стиральные машины, домашний кинотеатр и загородный особняк в Павловске, неподалеку от царского дворца, не говоря уже о красной кружке. Словом, если бы не история с Сонечкой, я была бы абсолютно счастлива. Поскольку многочисленные родственники Валеры продолжали, сменяя друг друга, нести вахту в его квартире, мы жили у меня. Его это немного смущало, а меня – нисколько. Но и его это переставало смущать, когда кончались ежедневно-ежевечерние заботы и наступало наше время.


Когда Сонечку выписали, я зашла к Альбинке в библиотеку, чтобы передать очередную порцию фруктов от Конькова. Вы не представляете, что за картину я там увидела! А увидела я вовсе не линялого Ромочку Дюбарева, а… Константина Ильича Конькова собственной персоной. И он, к вашему сведению, не книги брал на абонементе, а о чем-то мирно беседовал с Альбинкой у окна, практически за занавесочкой.

– Ну и как это называется? – спросила я, шмякнув пакет с цитрусовыми на стул возле них.

Коньков смутился, но не слишком. Я-то на его месте просто провалилась бы сквозь землю!

– Знакомься, Альбина, – зловещим тоном начала я, неучтиво ткнув в Константина Ильича пальцем. – Это папаша Даниила Конькова и… – кивнула я на пакет, – фруктоносец к тому же.

Я думала, что они оба заахают, заохают: «Как же так?» да «Что же это такое?» Ничуть не бывало! Альбинка качнула моими же руками выкрашенными баклажановыми кудрями и томно так прогундосила:

– Я знаю, Наташа.

– И до сих пор не выцарапала ему глазенки? – удивилась я.

А они оба как-то противненько улыбнулись.

– Отлично! – подытожила я. – Вы тут чирикаете у окна, а я почему-то таскаю фрукты. Я к вам, гражданин Коньков, не нанималась, сами бы могли приволочь. Я все-таки женщина!

Я еще долго могла бы продолжать в том же духе, если бы Константин Ильич не улыбнулся обезоруживающе и очень по-доброму.

– Понимаете, Наталья Львовна, я только сейчас во всем признался Альбине Александровне, – сказал он. – Конечно же, вам больше не придется ничего носить.

– И на том спасибо, – буркнула я, все еще не понимая, почему Альбинка хотя бы не плюнет ему в лицо.

Коньков слегка поклонился, как гусар на балу, и пошел продолжать отвечать за вверенное ему электричество. Я в полном недоумении уставилась на Альбинку.

– Ты сколько у нас не была? – усмехнувшись, спросила она.

– Я-то? Ну… дня… четыре…

– Ты не была у нас целых полторы недели, – сказала она.

– Да ну?! – не поверила я.

– Точно. Но я не в обиде. Я же вижу, как ты на пару с нестандартным мужчиной идешь домой, ничего и никого не замечая вокруг. Он, правда, несколько утратил свою нестандартность. Ты что, Наташа, по-настоящему влюбилась?

– Я-то? – переспросила я, чтобы потянуть время.

Влюбилась? Ответа на этот вопрос я не знала. Мы с Валерой явно находились в состоянии угара. Любовь ли это? Может быть, угар пройдет, пелена спадет, и я опять увижу перед собой вместо желанного мужчины патлатого мужика в лисьих штанах? Или он вдруг заметит, что на самом деле никакая я не нежная Наточка, а тетка, которой очень хорошо за тридцать.

Хотя я в пьяном безобразии и рассказывала Слону о своей любви к Беспрозванных, но в трезвом виде, пожалуй, не стала бы торопиться употреблять слова, из-за которых потом можно долго и безутешно лить слезы. Я решительно тряхнула головой и сказала:

– Об этом рано пока говорить, – и поспешно перевела разговор на другую тему: – Неужели я так давно у вас не была? Как Сонечка?

– Представь, отлично! – разулыбалась Альбинка.

– Отлично? – усомнилась я. – И это после всего, что ей пришлось пережить? Или молодость такая незлопамятная?

– Это не молодость. Это Даниил.

– Даниил? Что Даниил? Что он еще отчебучил?

– Представь, он пришел к нам домой.

– И что? Они выясняли отношения?

– Нет, он пришел извиняться и вообще…

– Что еще за «вообще»? – рассердилась я. – И как можно в подобной ситуации извиняться. Он же не на ногу ей в трамвае наступил!

– Наташ, я потом тебе все расскажу, честное слово. – Альбинка сделала жалостливое лицо. – А то меня заведующая сейчас пристрелит – я уже битый час торчу тут у окна. Посмотри, как воинственно острится ее нос!

Я осторожно скосила глаза на стойку, за которой, как обычно, восседала заведующая библиотекой. Нос ее не просто острился. Он был вытянут в сторону Альбинки дулом двустволки, и две дырочки ноздрей старательно прицеливались.


Разумеется, после работы, трогательно расцеловавшись с Валерой в нашем «еврогардеробе», я понеслась к Дюбаревым. Там я застала настолько пасторальную картинку, что хоть рисуй ее на чашках, чайниках и молочниках парадного дворцового сервиза на девяносто шесть персон. Представьте: на огромном подоконнике старого питерского дома в обрамлении тюлевых занавесочек, обнявшись, сидели белокурая пастушка и черноволосый, черноглазый пастушок. Догадываетесь, кто это были? Вы правы! Прозрачная бледная Сонечка и яркий, жгучий Даниил.

– Никак, парень, ты все вспомнил? – не смогла не съязвить я.

В ответ наследный принц полоснул меня огненным взглядом (совсем как у короля-отца), а Сонечка, вспыхнув (если можно так сказать о нежно-розовом румянце, слегка окрасившем ее щеки), спрятала голову на груди своего пастушка.

Я неопределенно покачала головой и пошла в кухню, где Альбинка празднично гремела посудой.

– Ну и как это понимать? – кивнула я в сторону комнаты, где на подоконнике курлыкали два голубка.

– Ой, Наташа! Тут такое было! Такое было! – счастливо рассмеялась Альбинка, высыпав на стол рисовую крупу для переборки.

– Сколько можно покупать такую дрянь? – ужаснулась я серой кучке с многочисленными вкраплениями камешков, палочек и даже чьих-то перышек. Очевидно, краснодарских воробьев.

– Ну такой рис дешевле, ты же знаешь… – слегка смутилась Альбинка. А я подумала, что опять суюсь куда не надо. Вот вы, например, знаете, какая зарплата у библиотекарей? Нет? Тем лучше для вас! Крепче будете спать, потому что помочь всем страждущим служителям книги все равно не сможете.

Придвинув к себе горстку грязного квелого риса, я начала, что называется, отделять зерна от плевел, а подруге велела рассказывать все по порядку. Альбинка очень обрадовалась, что можно не оправдываться по поводу риса, и начала:

– Представляешь, однажды вечером мы с Сонечкой смотрим телевизор, и вдруг раз – звонок в дверь. Я пошла открывать, потому что, во-первых, Сонечка еще очень слаба, а во-вторых, я думала, что это ты. А это была не ты, а Даниил!

– И ты его впустила после всего, что он сделал с твоей дочерью?

– Что ты, конечно, я его не впустила! Я ка-а-ак хлопну перед самым его носом дверью! А Сонечке сказала, что приходили свидетели Иеговы.

– А дальше?

– Тогда он начал трезвонить так, что Сонечка даже предложила взять у них пару номеров «Сторожевой башни», чтобы отстали. Мне пришлось опять открыть дверь, а этот Даниил взял да и прорвался в квартиру. И главное, сразу к Сонечке!

– Ну а ты?

– А я следом.

– И что?

– А он стоит перед Сонечкой. Глаза горят, волосы развеваются…

– Дверь, что ли, не закрыла? Дуло?

– Нет! Просто! Сами собой! И он говорит: «Прости меня, Соня, если сможешь, потому что трудно даже представить, через какие страдания тебе пришлось пройти из-за меня!»

– Альбинка! А ты, случаем, не Достоевского цитируешь? Который Федор Михайлович…

– Это, Наташа, жизнь, а не Достоевский! Он бы до такого не додумался! – отрезала подруга и сгребла в сито перебранный рис.

– Ну а что Сонечка? – продолжила я допрос с пристрастием.

– Сонечка, разумеется, в слезы.

– А он?

– А он говорит: ты мне всегда нравилась, ты такая нежная, просто… Как же он сказал? – Альбинка смешно наморщила нос, как всегда делала, когда что-нибудь вспоминала. – А, вот – девочка-эльф.

– Прямо так и сказал?

– Клянусь! Слово в слово!

– А дальше?

– Так я же говорю: мол, всегда нравилась, но он, дескать, даже не мог предположить, что она его тоже любит, да еще так сильно.

– Ну! – подбодрила я подругу.

– Ну… и… слезы их смешались…

– Прямо идиллия! Райские кущи! – ядовито процедила я.

– Да ты что, Наташа, не рада за Сонечку? – грозно спросила меня Альбинка и направила в сито такую мощную струю воды, что крупа посыпалась в раковину, и ей пришлось ее собирать.

– Я погожу пока радоваться, – ответила я, – потому что никак не могу понять, как у них ребеночек получился, если этот Даниил ничего не помнит и, по твоим же собственным словам, не мог даже предположить, что Сонечка его любит, да еще так сильно.