Светлана Лубенец - У каждого свое проклятие

– Вот это письмо, – прервал Александра вошедший в комнату Пирогов и протянул ему конверт с красивым петербургским видом.

Слегка подрагивающими руками Толмачев надорвал конверт и вытащил из него двойной листок из ученической тетради в клетку. Развернув письмо, Саша принялся жадно читать его, чуть шевеля губами. Все собравшиеся за столом напряженно ждали, когда он закончит. Наконец он дочитал до конца, опять полез в конверт и достал из него еще один листок, сильно пожелтевший и затершийся на сгибах. Развернув его, Толмачев пробежал глазами темные строчки, которые просвечивали даже с другой стороны листка, и слегка осипшим голосом сказал:

– Это опись...

– Опись... – без всякого выражения повторила за ним Марина.

– Опись ценностей? – спросил Дмитрий.

– Да, – кивнул Саша. – Это список того, что нашим родственничкам оставила попадья. Тут вот... и потир... не знаю, что это такое... и какой-то дискос, и Четвероевангелие, напрестольный крест... и все то, что было в шкатулке... как тут написано: коричневого полированного дерева... Вот... и изумрудный гарнитур с бриллиантами... сапфировое колье... броши... и всякое другое... В общем, похоже, что на бешеные деньги...

– А что написал тебе отец? – перебил его Дмитрий.

– Написал, что если я хочу со всем этим разобраться, то мне следует ехать в Окуловку, которая находится где-то в районе Воронежа... точнее он сказать не может. А еще... что, по его сведениям, которые он добыл не без труда, там надо искать Любу или, скорее, ее потомков...

– Любу? – переспросила Марина замершего в раздумье Толмачева.

– Да... Люба – это дочь Захария и Пелагеи, которая вышла замуж за какого-то местного... не то агронома... не то зоотехника... В общем, за человека, далекого от церкви.

– Скорее, потомков? – опять подала голос Марина. – То есть ее самой уже может не быть в живых?

– Эта Люба должна быть одного поколения с нашими с Сашей дедами, а значит, вполне возможно, что ее действительно уже нет в живых, – ответил ей отец Дмитрий.

– А вдруг потомки ничего не знают?

– Вряд ли. Подобные истории, про украденные сокровища, передаются из поколения в поколение. Другое дело, что они могли обрасти несуществующими подробностями и всякими присказками, но память о них все равно должна сохраниться, особенно если в семьях потомков Захария и Пелагеи так и нет достатка. В общем, надо туда ехать.

– Куда ехать-то? – выкрикнул Саша. – В письме адреса нет!

– Я все узнаю, – сказал Дмитрий. – Теперь проще искать старый приход отца Захария Мирошникова. Саша, ты все важное нам сказал?

Тот как-то рассеянно кивнул, засунул письмо с описью обратно в конверт и убрал во внутренний карман пиджака.

– Ну тогда мы поедем... пожалуй. – Марина первой поднялась из-за стола и поблагодарила Пирогова: – Спасибо за чай и вообще... за все...

Тот тоже кивнул и спросил:

– Надеюсь, что вы больше нас с Машей не потревожите? Клянусь, я сказал все, что знал, и передал Александру Ивановичу все, что оставил ему отец. И ничего не крал... Все, что у меня сейчас есть, я честно отработал. Иван Толмачев не имел ко мне никаких претензий.

– Да-да... Конечно... – поспешил сказать отец Дмитрий и потащил за собой все еще несколько заторможенного Толмачева.

Когда они уже ехали в электричке в Питер, Саша вышел наконец из состояния глубокой задумчивости и сказал:

– Там, в письме, еще кое-что написано... Я не хотел при Пирогове...

– Что?! – первой спросила Марина.

– Во-первых, отец писал, что продал все, что ему оставила мать. Все вырученные деньги якобы ушли на Татьяну. Во-вторых, что у Матвея Никодимовича Епифанова был список, из которого ясно, как драгоценности Пелагеи были разделены между ним и Евдокией.

– Где ж теперь найдешь этот список, если Матвея Никодимовича уже нет в живых?

– Не знаю... Возможно, в квартире, где он жил, есть тайник. Кроме того, отцу было известно, что Матвей Никодимович боялся продавать ценности из шкатулки, хотя, конечно, приходилось... жили трудно... Но кое-что могло и сохраниться. Кроме того, именно Матвей где-то хранил церковную утварь... все эти... как их... потиры и прочее...

– В таком случае тайничок должен быть приличных размеров, – заметил отец Дмитрий. – Надо бы подумать, как все это найти, потому что если вернуть оставшееся потомкам Пелагеи с Захарием, то...

– Что? – сначала спросила Марина, а потом тот же вопрос задал и Александр.

– То, может быть, удастся получить у них прощение.

– А с прощением... – с большой надеждой в голосе начал Толмачев.

– Да... ты прав, с прощением легче снять проклятие... – сказал отец Дмитрий и спросил: – А что сейчас с квартирой, где жил Матвей Никодимович?

– Там сейчас живет Борис, – ответила Марина.

– С женой?

– Нет... Один. Он развелся после того, как... умерла их Аленка.

– Значит, проблем с тем, чтобы поискать в этой квартире тайник, не возникнет?

– Думаю, что не возникнет.

После этих слов все замолчали и, думая о своем, почти не общались в течение всего обратного пути.

– Разумеется, я ничего похожего на тайник в дедовской квартире не находил, – сказал Борис, когда Марина с Дмитрием и Александром рассказали ему о результатах своей поездки к Пироговым. – Но я и не искал. А в маленькую комнату, между прочим, и вообще не захожу. Чего мне там делать? Мне одному и этих, – он обвел комнату, где они сидели, широким жестом, – двадцати метров много... Я тут и пользуюсь-то только одним диваном да телевизором.

Марина оглядела стены, оклеенные выгоревшими зеленоватыми обоями, не нашла ни одной картины, за которой могла бы скрыться дверца потайного сейфа, вздохнула и сказала:

– И все же надо искать.

Вслед за ней все присутствующие обшарили взглядами комнату и действительно не нашли ничего похожего на скрытое хранилище ценностей.

– Конечно... это же не может быть на виду, – сказал Толмачев и поднялся с дивана, на котором сидел. – Иначе любой идиот нашел бы.

– Повторяю, хранилище не может быть маленьким, потому что, например, потир – это такая вот, – Дмитрий показал размер ладонями, – чаша для церковного вина на ножке, как кубок, а дискос – блюдо, да еще и на подставке...

– Подожди, Димка, – перебил его Борис. – А это блюдо на подставке... Оно из чего сделано?

– Скорее всего, из серебра.

– Угу, – буркнул Борис и бросился в кухню.

Марина поспешила за ним. Толмачев с отцом Дмитрием тоже не заставили себя долго ждать.

– А это не оно ли? – спросил Борис, показывая на круглую подставку на ножке, покрытую цветастой салфеткой. На салфетке лежала ополовиненная нарезка белого хлеба в заводской целлофановой упаковке. Борис резким движением смахнул на стол нарезку и сдернул салфетку. Глазам присутствующих предстало почерневшее от времени металлическое блюдо, украшенное по краю чеканкой, в выемки которой набились крошки и слежавшаяся пыль.

Отец Дмитрий схватил блюдо за изящную витую ножку и, смущенно улыбаясь, ответил:

– Оно... Это дискос – блюдо для хлеба... вот и чеканные иконки по краю.

– Серебряное? – спросил Саша.

– Думаю, да. Черноту можно счистить обычной зубной пастой.

– Так, а это что? – Борис выдвинул ящик кухонного стола и достал оттуда такую же потемневшую от времени металлическую ложку и нож с погнутым лезвием в почерневших зазубринах.

Дмитрий оглядел вытащенные из ящика предметы и сказал:

– Это ложка... или лжица для Святого причастия, а это особый ножичек, так называемое копие...

– Отлично, – выдавил Борис, а потом со злостью щелкнул себя по колену. – Сколько себя помню, бабушка все время подавала хлеб на этом... дискосе... То есть мы, когда приходили к ней в гости... а приходили, между прочим, часто... постоянно брали хлеб с краденого блюда... Да-а-а... Откуда ж тут взяться семейному благополучию? Но как она-то могла, бабка наша, пользоваться ворованным?! Не понимаю... Вроде бы хорошая была женщина, сердечная... Мы все ее любили...

– Ваша бабушка, Боря, могла и не знать, что это... ворованное, – предположила Марина. – Она наверняка считала, что это серебро досталось Матвею Никодимовичу по наследству. К тому же...

– Послушайте! – перебил их рассуждения Толмачев. – Тут прямо Конан Дойль какой-то: если хочешь получше спрятать вещь, держи ее на самом виду! Может быть, и ювелирные изделия не спрятаны, а лежат себе спокойно на каком-нибудь туалетном столике, как дешевая бижутерия, а? Борька! Твоя бабуля носила какие-нибудь брошки, бусики? Туалетный столик у нее был? Или, к примеру, трюмо?

– Трюмо? – переспросил Борис. – Это такое зеркало из трех створок, да?

– Ну!

– Так... в другой комнате есть... Я же говорил, что туда не хожу... – Он бросился из кухни по коридору. Все устремились вслед за ним.

В маленькой комнате, куда их привел Борис Епифанов, стоял тяжелый запах затхлости. Темные гобеленовые шторы закрывали окно и, похоже, не пропускали свежий воздух даже из его щелей.

– Борь, открой форточку, – попросила Марина. – Дышать же нечем.

Борис резко отдернул шторы и рванул форточку, которая, видимо, с давних времен была в какую-то из особо холодных зим заклеена полосками бумаги. Бумага, которая приобрела уже коричневый цвет, лопнула с неприятными хлопками, распространяя вокруг форточки фонтанчики пыли.

Рядом с низкой деревянной кроватью, застеленной таким же, как на окнах, коричневым гобеленом с бежевыми разводами, действительно находилось трюмо. Напротив узких створок стояли две парные вазы, узкогорлые, на один цветок, из пыльного фиолетового стекла. В одной из ваз скрючилась голая ветка с парочкой сморщенных бурых ягод. На тумбочке, к которой были прикреплены зеркала, лежала тоже побуревшая от пыли салфетка с вышивкой ришелье. На ней в беспорядке стояли шкатулки из разных пород дерева, хрустальные конфетницы и даже коробочка, сделанная из поздравительных открыток.