Что-то дрогнуло в лице молодого священника, но сейчас же оно приняло прежнее бесстрастное выражение. Длинные ресницы поспешно опустились, скрыв то, что можно было бы прочесть в глазах.

— Прежде всего я должен поблагодарить вас, граф, за то, что вы дали мне возможность достигнуть этой цели, — проговорил он, и равнодушный тон странно противоречил его словам, — благодаря вам я получил воспитание и образование для поступления в этот аристократический монастырь. Без вас я, ничтожный сирота, к тому же простого происхождения, конечно, никак не мог бы попасть к бенедиктинцам. Я чувствую себя бесконечно обязанным...

Густая краска на мгновение залила все лицо графа Ранека.

— Нет, нет, не говори мне ничего о благодарности и каких-либо обязательствах! — быстро прервал он монаха. — Я сам хотел видеть тебя членом этого монастыря и убежден, что ты окажешь ему честь. Мой брат уверяет, что уже и теперь ты не только ведешь себя как достойный бенедиктинец, но даже слишком усердствуешь в исполнении своих религиозных обязанностей. Я надеялся, что в стенах монастыря ты найдешь спокойствие, которое необходимо для твоего здоровья, а между тем ты все ночи молишься и сидишь над книгами. По словам брата, ты даже во время прогулок в лесу не отдыхаешь, а ложишься на сырую траву и штудируешь какую-нибудь каноническую премудрость. Зачем ты делаешь это, Бруно? Ведь таким образом ты только расстроишь свое здоровье!

Тон графа был необыкновенно мягким, почти нежным, но его слова как будто задели какое-то больное место отца Бенедикта. При упоминании о лесе лицо монаха вспыхнуло, глаза робко опустились, губы дрогнули; но это длилось лишь одно мгновение, затем краска так же быстро отлила от его лица, и оно сделалось мертвенно-бледным.

Граф не мог не заметить этой резкой перемены и тревожно спросил:

— Что с тобой, Бруно? Ты, кажется, совсем болен? Да и неудивительно. Такой режим, какой ты установил для себя, может подорвать и железный организм. Зачем это все? Ты молод, на твоей совести не может быть никакого греха, к чему же изводить себя постом и молитвой? Будь таким же монахом, как все другие члены вашего монастыря. Береги свое здоровье! Я очень тебя прошу, Бруно!

Граф взял обе руки монаха и притянул его к себе. В глазах и тоне Ранека выражалась такая необыкновенная нежность, какую трудно было предположить в нем. Наверно, графу нечасто приходилось просить, тем не менее результат его просьбы был не тот, какого он ожидал. Монах непроизвольно сделал движение, чтобы вырвать свои руки из рук графа, но потом точно одумался и оставил их. Он окинул Ранека взглядом, в котором промелькнуло с трудом подавляемое отвращение, и почтительно, но с ледяной холодностью ответил:

— Вы слишком добры, граф!

Ранек выпустил руки монаха и отошел от него, поняв, что Бруно отталкивает его дружбу. На его лице отразилось глубоко оскорбленное чувство, но не было и тени гнева или презрения, того злого презрения, с каким он говорил о «северном мужике».

— Ты все время хочешь видеть во мне только благодетеля, а не отечески расположенного к тебе друга, — с горечью заметил граф. — Я уже отчаялся когда-нибудь добиться твоего доверия и откровенности. Между нами точно лежит непроходимая пропасть, а ведь ты сам должен понимать, что теперь между тобой и всеми нами уже нет того расстояния, какое было раньше: ты занял другое место в свете.

Щеки отца Бенедикта снова слегка покраснели, он точно устыдился чего-то.

— Простите, граф, — пробормотал он, — я сознаю свою несправедливость по отношению к человеку, которому я всем обязан, но...

— Но ты ничего не можешь изменить, — закончил его фразу Ранек. — Пусть так! Мне не доставит удовольствия вынужденная привязанность, а тем более притворная. Мы, вероятно, будем часто видеться, так как я собираюсь остаться здесь довольно долго. Пока до свидания!

Граф повернулся по направлению к двери. Подойдя к порогу, он остановился на минуту, как будто ожидая, что Бруно что-нибудь скажет ему, но тот, потупившись, неподвижно стоял на месте. Граф быстро открыл двери и с недовольным видом вошел в гостиную.

— Свидание окончено? — спросил настоятель.

— Бруно все так же неподатлив, как и раньше, — ответил граф, садясь в кресло. — Его замкнутость ничем не победишь!

— Отец Бенедикт снова принял твою нежность с ледяной холодностью? — насмешливо проговорил прелат. — Я так и думал, иначе ты не расстался бы так скоро со своим любимцем. Ты сделал бы гораздо лучше, если бы всю свою нежность отдал собственному сыну.

— Как собственному? — воскликнул Ранек. — Разве Бруно...

— Я говорю о наследнике майората, — перебил брата прелат, — о твоем сыне, графе Оттфриде фон Ранеке, ему одному должна принадлежать твоя любовь, а отец Бенедикт не поймет твоей привязанности и не должен понимать.

— Не говори мне ничего об этом, — возразил граф, опустив голову на руки, — ты знаешь, что здесь мы расходимся с тобой.

— Да, и очень сильно. Ты никогда не поборешь своей слабости к Бруно, я в этом давно убедился. Ты прав, не стоит спорить, переменим тему разговора.

* * *

Отец Бенедикт вышел в большой коридор, соединяющий помещение настоятеля с квартирами других монахов. По коридору взад и вперед прохаживались двое мужчин, тихо разговаривающих между собой. Один из них был бенедиктинский монах, приор монастыря, с умным, но неприятным лицом и пронизывающим взглядом маленьких черных глаз, другой — почти старец, в рясе священника белого духовенства. Бледное, худое лицо священника не отличалось особенной интеллигентностью, но было добродушным, а голубые глаза не потеряли еще своей красоты. Он осторожно ступал по мраморному полу и почтительно слушал приора, говорившего с ним снисходительно-дружелюбным тоном.

В коридор вошел отец Бенедикт, и разговор смолк. Монах, согласно уставу, низко поклонился приору и хотел пройти к себе, но приор остановил его вопросом:

— Аудиенция у его высокопреподобия уже окончилась?

— Да, ваше преподобие!

— Вот как? — Приор был заметно удивлен. — Позвольте познакомить вас: отец Бенедикт, самый младший из наших братьев; священник Клеменс. Вы, вероятно, еще не знакомы с ним?

— Нет, ваше преподобие! — лаконично ответил Бруно.

— Отец Клеменс приехал к нам погостить на несколько дней. Граф Ранек обедает здесь?

— Не знаю, ваше преподобие!

Приор посмотрел на отца Бенедикта далеко не благосклонно: ему не нравились лаконичные ответы молодого монаха. Бруно, видимо, не заметил неудовольствия своего начальника. Постояв несколько секунд в тщетном ожидании дальнейших вопросов, он снова отвесил низкий поклон и затем скрылся в одну из противоположных дверей.

Приор посмотрел ему вслед и с нескрываемой насмешкой произнес, обращаясь к скромному священнику:

— Вот видите, отец Клеменс, это — наш будущий настоятель; по крайней мере, прелат и граф Ранек желают этого и смотрят на него уже теперь как на настоятеля нашего монастыря.

— Вы шутите, ваше преподобие, — почти испуганно воскликнул Клеменс, — этот молодой монах — настоятель?

— Он — любимое детище прелата, на него возлагаются большие надежды. К счастью, со смертью настоятеля его власть над нами прекращается, и мы имеем право сами выбрать, кого хотим. Отцу Бенедикту следовало быть менее высокомерным, не создавать себе так много врагов среди братии, если он действительно мечтает о высоком посте, на который, между прочим, годится менее чем кто-либо другой.

— Мне отец Бенедикт не показался высокомерным, — возразил Клеменс, — наоборот, он в высшей степени скромен, даже более того — у него вид униженного.

Приор пожал плечами с насмешливой улыбкой и ворчливо проговорил:

— Монашеские приемы он усвоил быстро, но даю вам слово, что под клобуком монаха еще никогда не скрывались более гордые и упрямые мысли. Вы слышали его ответы? «Да», «нет», «не знаю». Посмотрите когда-нибудь в его глаза, и вы убедитесь, что в них нет ни малейшего выражения покорности или кротости, вы прочтете в них нечто другое. Этот выскочка еще покажет себя! Ему следовало бы по праву поступить в какой-нибудь нищенский монастырь, а не соваться к бенедиктинцам, куда до сих пор поступали лишь лица из самых знатных фамилий. Этот обычай строго соблюдался, но его высокопреподобие захотел принять к нам выскочку, и никто не посмел противиться желанию столь важной особы.

— Значит, отец Бенедикт совсем простого происхождения? — спросил отец Клеменс.

— Как смотреть на вещи, — со злобной усмешкой ответил приор. — По бумагам отец Бенедикт считается сыном одного из слуг графа Ранека. Эти люди готовы отдать за деньги свое имя кому угодно. Но факт тот, что граф Ранек забрасывает своего брата письмами, полными вопросов об отце Бенедикте, а по приезде лично просит настоятеля беречь его сокровище! Отец Бенедикт прекрасно знает, под чьим могущественным покровительством находится. Этот высокомерный человек не удостаивает никого из братии разговором, держится очень важно и совершенно особняком. Подумать только, что так ведет себя самый младший член ордена бенедиктинцев, принятый сюда из особой милости! Конечно, он понимает, что ему все дозволено, что каждый его поступок, как бы плох он ни был, будет непременно оправдан.

— Но я слышал о необыкновенном прилежании и усердии молодого монаха, — робко проговорил отец Клеменс.

Отвратительная улыбка снова искривила губы приора.

— О, в этом отношении отец Бенедикт безупречен, — насмешливо сказал он, — но его усердие мне подозрительно. Он думает слишком много. В монастыре это вообще опасно, а под начальством нашего настоятеля в особенности. Не правда ли, брат мой, вы никогда не занимались размышлениями? — с презрительной жалостью глядя на старика, спросил приор.

— Нет, — чистосердечно ответил отец Клеменс, не замечая насмешки. — Я честно исполнял свои обязанности, не задаваясь вопросами, которые для меня слишком высоки и недоступны.