— Ты уже дрожишь от страха за своего любимца, — с неприятной улыбкой сказал прелат. — Успокойся, теперь не Средние века! Прошло то время, когда непокорных монахов замуровывали в стены монастыря или подвергали пыткам. Теперь мы подчинены светскому правосудию и должны давать отчет о каждом члене нашего братства. Нам поставлены очень узкие рамки.

— Я это знаю, — мрачно возразил граф, — но знаю также, что вы находите способы самостоятельно расправляться со своими жертвами. Вы объявляете непокорного монаха безумным и удаляете его от посторонних глаз. Это дает вам право на всевозможные телесные и душевные пытки. Сколько было действительно душевнобольных в числе тех, кого вы назвали безумными? Я думаю — немного! Большинство лишились рассудка в ваших руках. Не говори мне о монастырском сострадании к людям, я знаком с ним слишком хорошо. Я спрашиваю тебя еще раз: что ты сделаешь с Бруно?

— Что бы я ни задумал с ним сделать, ты в любом случае не можешь помешать мне, — ответил прелат, взглянув на брата холодным, безжалостным взглядом. — Ты не имеешь на Бенедикта никаких прав; раз он поступил в монастырь, он теряет все родственные и всякие другие связи с миром. Он принадлежит мне, настоятелю монастыря, и я поступлю с ним так, как посчитаю нужным.

— Ни за что и никогда! — воскликнул граф. — Я не допущу, чтобы Бруно стал твоей жертвой; достаточно я подчинялся твоей необузданной воле, теперь мы дошли до предела. Повторяю тебе — не трогай Бруно, я подниму весь свет для его защиты, предъявлю свои права и разоблачу тебя и весь твой монастырь!

Прелат отступил на несколько шагов. На лбу у него появилась грозная морщина, как всегда у Ранеков в порыве гнева.

— Ты, вероятно, с ума сошел, Оттфрид, что решаешься угрожать мне? — все с тем же ледяным спокойствием произнес он. — Да кто поверит твоим разоблачениям? Разве на моем имени и моей чести лежит хоть малейшее пятнышко? Если ты вздумаешь заговорить о том, что произошло двадцать лет тому назад, то где у тебя доказательства? Попробуй, впрочем. Начни с Бруно. Он прежде всего спросит тебя о своей матери.

Граф побледнел и молча опустил руки.

— Бенедикт никогда не любил тебя, — безжалостно продолжал прелат, — твою заботу о нем, твою нежность он всегда отклонял с каким-то страхом, он испытывает какое-то инстинктивное недружелюбие к тебе. Открой ему роковую тайну, и он всеми силами души возненавидит тебя.

Настоятель нашел правильный путь для того, чтобы образумить брата.

— Я знаю, — беззвучно проговорил граф, и легкая судорога исказила его лицо, — и вот именно этого я и не могу перенести. Ты всегда упрекал меня за мою любовь к Бруно, но что бы ты ни говорил, я нахожу, что это чувство — самое лучшее, что осталось во мне. Во всяком случае, предупреждаю тебя, брат, что наступил конец твоей власти надо мной. Если Бруно провинился, суди его по законам, которые дают тебе духовные и светские права, но не смей делать его жертвой вашей монашеской мстительности. Этого я не потерплю! Ты не скроешь от меня судьбу Бруно, я сумею узнать, что с ним случилось, и тогда покажу вам, что может всесильный граф Ранек! Твоему духовному владычеству тоже можно положить предел, и я ни перед чем не остановлюсь, если ты выведешь меня из себя. Прощай!

Граф ушел. Его последние слова, произнесенные спокойным тоном, подействовали на прелата сильнее, чем можно было ожидать. Настоятель мрачно посмотрел вслед брату, он убедился, что граф ускользнул из-под его влияния, и знал, что если Оттфрид пожелает, то его неограниченной власти на самом деле придет конец.

Прелат был погружен в самые мрачные мысли, когда в кабинет вошел своей скользящей походкой его помощник.

— Я пришел узнать приказание вашего высокопреподобия относительно отца Бенедикта, — проговорил он вкрадчивым голосом. — С завтрашнего дня мы можем ждать его с часа на час. Вам угодно будет лично выслушать его объяснения?

— Объяснения? — резко возразил прелат. — Ни о каких объяснениях не может быть и речи! Если он подтвердит свои слова — в чем я не сомневаюсь, — мне останется только строго наказать его. Я уже сообщил его святейшеству об этом случае и жду ответа, хотя знаю наперед, что мне будет предоставлено право действовать по своему усмотрению.

— Я тоже убежден, что вам будут даны самые широкие полномочия, — подтвердил приор, благоговейно глядя на потолок. — Нужно строго наказать дерзкого, оскорбившего святую католическую церковь, примирить ее с нами...

— Бросьте, пожалуйста, этот елейный тон! — нетерпеливо прервал настоятель своего помощника. — Вы знаете, я не люблю ханжества, в особенности когда между нами нет посторонних. Нам нужно не церковь примирять с собой, а оградить свой монастырь от опасности. Пример отца Бенедикта может вызвать подражание, а это пошатнет устои монастыря. Вот потому я и решил применить к Бенедикту высшую меру наказания.

Глаза приора вспыхнули торжеством, но он поспешил скромно опустить их. Прелат был в таком раздраженном состоянии, что следовало вести себя крайне осторожно.

Хитрый монах сразу догадался, что привело настоятеля в дурное настроение; он знал о визите графа и был убежден, что между братьями состоялся разговор о Бенедикте.

— Несомненно, здесь нужна высшая мера наказания, да как бы не помешал граф Ранек! — осторожно проговорил приор. — То есть я хочу сказать, что граф, вероятно, употребит все свое влияние, чтобы вымолить у вас прощение для своего воспитанника.

— В таких обстоятельствах я не поддаюсь влиянию брата! — сухо возразил прелат.

— Я знаю это, ваше высокопреподобие, хорошо знаю, — льстиво произнес монах. — Однако граф проявляет такой необычайный интерес к отцу Бенедикту, что может помимо вашего желания...

Приор вдруг умолк. Он боялся сказать лишнее, но тот факт, что прелат выслушал его предположение, убедительно свидетельствовал о ссоре, происшедшей между братьями из-за отца Бенедикта.

— Граф, очевидно, знает или, по крайней мере, догадывается, что ожидает его любимца, — еще тише и вкрадчивее продолжал монах после некоторого молчания, — и вряд ли пожелает...

— Вы, кажется, забываете, что здесь только я один могу чего-нибудь желать или не желать! — резко оборвал своего помощника прелат, гордо поднимая голову.

— Никоим образом не забываю этого, ваше высокопреподобие! Вся суть в том, что с отцом Бенедиктом нужна особенная осторожность. Мы могли поступать как угодно строго с другими непокорными монахами, наши братья-бенедиктинцы говорили прихожанам все то, что мы им приказывали, и послушные духовные чада удовлетворялись их показаниями. Теперь будет не то. У отца Бенедикта есть могущественный защитник в лице графа Ранека. Графа очень любят при дворе, а наш государь весьма легко смотрит на религиозные вопросы. Если дело дойдет до него, то малейший произвол с нашей стороны может окончиться гибелью монастыря.

Приор прекрасно знал, какое впечатление производят его слова на настоятеля. Последний, конечно, все это уже обдумал и взвесил, но не хотел показать свое беспокойство подчиненному.

— Во всех духовных делах решающий голос принадлежит мне, — высокомерно возразил он, — и я не подчинюсь ничьему желанию, ни брата, ни кого-либо другого, какое бы высокое положение он ни занимал. Я тридцать лет управляю монастырем, и всегда служил примером для всей страны, на моей репутации нет ни одного пятнышка. В других монастырях бывали беглецы, отщепенцы, о них знали все кругом, но наш монастырь оставался чист, и никакая дурная молва не коснулась его. Что бы у нас ни случилось, мы не выносили сора из избы и отпавший от нашей церкви не выходил из пределов монастыря. Бенедикт или вернется к нам раскаявшимся, или жестоко поплатится за свое отступничество. Ни граф Ранек, ни даже сам император не изменят моего решения. Надо мной, духовным лицом, существует лишь одна власть — власть папы в Риме.

Прелат выпрямился во весь рост с чисто королевским величием. Приор снова видел перед собой могущественного настоятеля, который не склонится ни перед кем, и низко опустил голову, как бы пораженный этим величием.

— Однако было бы очень рискованно ставить на карту честь и даже само существование монастыря из-за одного отщепенца, — осторожно начал он опять. — Отец Бенедикт вызовет много неприятностей своим возвращением, лучше, если бы он вовсе не вернулся сюда.

— Нет, он вернется, — решительно возразил прелат, — и ответит мне за каждое свое слово. Я убежден, что он не сделает попытки бежать.

— Да, если от него будет зависеть возвращение, то он, несомненно, вернется, — заметил монах. — Но ведь может возникнуть какой-нибудь несчастный случай... Пути в горах так опасны. Ливни, которые прошли в последнее время, сделали многие дороги совершенно непроходимыми. Отец Бенедикт очень неосторожен, он ходит один по горам с разными требами, и с ним легко может случиться несчастье.

Прелат посмотрел на своего помощника долгим, пристальным взглядом, затем повернулся к нему спиной и отошел к окну. Скрестив руки на груди, он смотрел на расстилавшуюся перед ним картину осенней природы.

Монах последовал за настоятелем.

— Я говорю, конечно, лишь о несчастном случае, — вкрадчивым шепотом продолжал он, — но нельзя не сознаться, что такой случай был бы для нас как нельзя более кстати, он вывел бы нас из крайне тяжелого положения. Отец Бенедикт ни за что не раскается; отнестись к нему снисходительно — значит открыть двери для кощунства и поощрить его последователей, если же вы решите строго наказать его, то нам предстоит нешуточная борьба с графом Ранеком. Я положительно не вижу никакого выхода.

Прелат упорно молчал.

— Несчастный случай развязал бы нам руки, — продолжал приор, еще ближе подходя к настоятелю. — Он освободил бы наш монастырь от позора и избавил от конфликта со светской властью. Граф Ранек тоже не мог бы ничего иметь против нас, ибо кто же виноват, если случилось несчастье?