Наша работа шла под надзором первого отдела института. Всех причастных к ней сотрудников лаборатории вызвали к секретчику. Он заявил об особом режиме проекта, неразглашении сведений, могущих составлять государственную тайну, зачитал еще статью из закона об ответственности. После подписались у него в журнале. Теперь все свои записи, отчеты и протоколы отдавали на контроль в спецотдел. Там их прошнуровывали, ставили печать и только потом возвращали. В лаборатории в каждом помещении поставили камеры, мы подозревали — что и микрофоны. В первое время чувствовали себя неуютно. Казалось, камеры следили за каждым из нас — лишний раз не расслабишься. После привыкли, не обращали на них особого внимания. Раз к нам в сопровождения секретчика зашел сотрудник компетентного органа, прошелся по лаборатории, переговорил о чем-то с Мельником и ушел. Нас, рядовых исполнителей, не побеспокоили, работали как обычно.

Я уже настолько втянулся в видение ауры подконтрольных объектов, что невольно продолжал такие наблюдения вне работы. На улице, в автобусе, в институте — разглядывал поле окружающих, по различным оттенкам делал свои предположения о характере людей, каких-то их свойствах. Видел недуги, ставил диагноз, обдумывал возможную схему лечения. Но свои умозаключения держал при себе, ни к кому с какими-то вопросами или предложениями не подходил. Не только из-за подписки о неразглашении, но и простого здравомыслия — не хватало вызывать у людей толки, лишние разговоры. Но все же однажды пришлось вмешаться, нарушить это правило. Случилось перед Новым годом, когда поздним вечером возвращался домой после работы. На автобусной остановке увидел совсем еще юную девушку. Несмотря на довольно сильный мороз, она сидела на лавочке совсем легко одетая — в курточке, короткой юбке и осенних сапожках, с непокрытой головой. Съежилась от холода, но не вставала — мне даже показалась, что она замерзла и потеряла всякую чувствительность.

Пригляделся — ее аура едва светилась, почти потеряла краски — какой-то серый оттенок. Подобную картину я наблюдал у больных клиники, находившихся в глубокой депрессии, с различными фобиями. Явных признаков физического недомогания не обнаружил, но в таком состоянии, да еще на морозе, дело могло закончиться бедой. К остановке уже подходил мой автобус, но оставить ее и уехать не мог. Попытался привести девушку в чувство — тряс за плечи, тер уши и щеки, звал ее, но никакой реакции не дождался, — сидела безучастно, открытые глаза смотрели в никуда. Подумал, а потом решился — остановил такси, поднял на руки и посадил на заднее сиденье страдалицу, уселся рядом. Она никак не прореагировала на мои действия, только изредка опускающиеся веки и слабое дыхание выдавали в ней хоть какие-то признаки жизни.

Так на руках занес незнакомку в дом. Мне навстречу из кухни вышла мама, увидела нас и вскрикнула: — Сережа, что случилось? Кто эта девушка?

На мамин встревоженный голос вышла из своей комнаты Оля, обе смотрели то на меня, то на мою ношу. Проговорил на ходу:

— Сейчас объясню, только ее надо положить на диван, — сам пошел дальше, в зал.

Пристроил девушку на диване, Оля принесла ей подушку, сняла сапожки и куртку, накрыла пледом. А та, как живая кукла, никак не отвечала, лежала неподвижно, уставившись невидящими глазами в потолок. Принялся рассказывать о случившемся на остановке, мама и Оля только ахали, представляя ту картину, а потом принялись строить догадки — кто эта найденыш и что с ней могло произойти. После мама принялась хлопотать на кухне, готовя для замерзшей девушки горячий чай с медом. Дальше женщины сами, без моего участия, взялись обихаживать гостью. Я же после ужина ушел в свою комнату готовиться к завтрашнему семинару по общей хирургии. Утром за завтраком расспросил маму, что с нашей подопечной. Она, пожав плечами, ответила недоуменным голосом:

— Знаешь, Сережа, за весь вечер не сказала ни слова. Хорошо еще, что немного покушала, а после уснула, там же, на диване. Недавно смотрела ее — все еще спит. Что делать с ней — не представляю! Ты же почти специалист по такому состоянию, тебе лучше знать. Вот Олю же выходил!

А после добавила:

— Надо бы узнать, чья она, откуда? Наверное, родители ищут ее, беспокоятся. Документов у нее при себе нет. Ладно, попытаюсь ее разговорить, вызнать что-нибудь о ней.

— Мама, только, пожалуйста, аккуратнее, — попросил родительницу, зная о ее упорстве, даже упрямстве. — Не захочет говорить — не заставляй. Я сегодня приду пораньше, отпрошусь с работы. Тогда и решим с ней — что делать. Может быть, в нашу клинику отвезу.

Мысли о девушке занимали весь день — на занятиях, в лаборатории. Рассказал о ней Юре, тот предложил поехать вместе и осмотреть — возможно, она подойдет нам для контрольной группы, сразу заберем в клинику. Не стали откладывать, предупредили Мельника и поехали на машине Юры ко мне. Дома нас встретила Оля, мамы не было — у нее во вторую смену уроки. Сестренка отчиталась, когда я спросил о девушке:

— Лежит на диване. Разговаривать не хочет, Евгения Михайловна пыталась расспросить — не отвечает. Только заплакала, когда твоя мама задала вопрос о родителях.

Слава богу, хоть какая-то реакция. Прошли с Юрой зал, там застали больную, лежащую под одеялом. Она не спала, ее глаза все также безучастно смотрели на потолок. На наше появление не обратила никакого внимания, даже не пошевелилась. Юра взял стул, присел рядом с ней. Осмотрел ее — проверил пульс, давление, водил ручкой перед глазами. Задал несколько вопросов, на которые девушка не отреагировала. Вставая, проговорил мне:

— Депрессивный психоз. Собирай ее, везем в клинику. Надо сначала вывести из криза, после переговорим об участии в эксперименте.

Вместе с Олей одел нашу будущую пациентку, вынес на руках к машине — она так и лежала кулем. В клинике по нашей просьбе ее поместили в отдельном боксе. После осмотра психотерапевтом, подтвердившим диагноз Юры, приступили к интенсивной терапии. Я каждый день проведывал ее — садился рядом, рассказывал о разных историях, прочитанных книгах, фильмах. Налаживал с ней душевный контакт, на подсознательном уровне — так мне посоветовал Мельник. Мне он поручил заняться девушкой, подготовить для участия в нашем проекте. Но и без того чувствовал свою ответственность за подопечную, ее судьбу.

Только через неделю она как-то стала приходить в себя — уже смотрела меня, хотя и не вступала в разговор. Первое недоумение в ее глазах сменилось какими-то проблесками памяти — видел в них боль, отчаяние. Постарался мягким голосом успокоить девушку, говорил утешающие слова. И она немного оттаяла, на мокром от слез лице появилась слабая улыбка. Первыми ее словами, которые я услышал на следующий день, стал вопрос, даже два:

— Где я? Что со мной?

Ответил успокаивающе:

— Не бойся, все будет хорошо. Ты сейчас в клинике психотерапии. У тебя депрессия, расстройство психики. Но это не страшно, скоро ты поправишься. Если тебе не трудно, то сможешь ответить на мои вопросы?

Девушка минуту молчала, наверное, осмысливала сказанное мною, потом кивнула и сказала:

— Хорошо. Только я плохо помню.

Из последовавшего разговора узнал ее имя — Катя Семенова, что она ученица десятого класса одной из школ нашего города. Назвала свой адрес, добавила, что живет с мамой и младшим братом. А потом, что-то вспомнив, заплакала горькими слезами. Немало мне пришлось успокаивать ее, пока как-то пришла в себя и смогла продолжить беседу. Правда, я хотел уже прервать ее, дать возможность Кате отойти от неприятных воспоминаний. Но она уже сама, не дожидаясь моих вопросов, стала рассказывать о случившемся в ее семье — по-видимому, ей нужно было выговориться.

Год назад мама вышла замуж за мужчину намного моложе себя. Он из приезжих, без своего жилья, поселился у них. В первое время старался угождать всем — относился обходительно, много шутил, делал подарки, брал билеты в кино, цирк. С недавних пор отчим резко переменился — раздражался по любому поводу, стал кричать на маму и детей, а потом поднял руку — видела синяки на мамином лице, при ней несколько раз ударил младшего брата… Катя не раз рассказывала маме о выходках отчима, но та все твердила — он хороший!

А в последний день, который помнила девушка, тот пришел домой пьяный. Еще в прихожке стал материться — споткнулся о кота, лежавшего у трюмо. Потом потребовал накрыть ему стол, стоило ей на минуту задержаться — она учила уроки в своей комнате, как ввалился к ней, ударил по лицу. Катя упала на пол, отчим навалился сверху, стал рвать одежду, больно мять ее тело, а потом вошел в нее. Дальше девушка не помнила, от ужаса и боли потеряла сознание. Очнулась только здесь, в клинике. Что случилось до этого дня — не осталось ни одной зацепочки, даже смутной.

Подобные истории в нашей клинике не редкость. Бытовые неурядицы, насилие часто приводили к нервным срывам, психическим расстройствам. Но у Кати сложилось намного хуже. Возможно, ее неокрепшая психика не выдержала насилия над ней, стрессовое расстройство перешло в психоз, вызвало еще психогенную амнезию — временную потерю памяти. С ней придется не только помочь пережить душевную травму, но и развивать защитные функции столь уязвимой личности. Рассказал Кате о возможности самой справиться с выпавшими на ее долю бедами, комплексе психологических упражнений. После предложил пройти специальный курс реабилитации в нашей лаборатории.

Девушка согласилась как с проведением упражнений под моим контролем, так и участием в проекте. Заметил, что она с доверием относится ко мне, моим словам. По-видимому, сказались те часы, что я сидел рядом с ней, мой голос доходил сквозь туманное сознание. У меня нет другого объяснения, почему именно ко мне тянется девушка — улыбалась, когда я заходил к ней, охотно отвечала, сама делилась своими мыслями и заботами. При других же замыкалась, вся напрягалась и ждала, пока не уйдут. Как-то назвал ее сестренкой, она заулыбалась, а потом призналась: