Более нелепое зрелище трудно себе представить, из камина торчат две ноги, смешно болтаясь в воздухе. Селия невольно улыбнулась и, ухватившись за сапоги, потянула вниз. Показался Патрик Хиггенс.

– Простите, мисс, – промолвил он, отряхиваясь. – Ну как, сегодняшнее представление удалось?

При слове «представление» Селия поежилась.

– По-моему, да.

Позади кресла со скрипкой открылась потайная дверца, и тетя Пруденс, лукаво улыбаясь и тряся седыми кудряшками, выбралась на волю.

– Сколько мы заработали, дорогая? Этот спектакль стоит не меньше пяти долларов.

– Гораздо больше! Десять долларов! – Патрик, веснушчатый крепкий паренек, скрестил руки на груди. – А песенку я угадал, мисс Томасон?

– Да, Патрик. По крайней мере миссис Дженсон ее узнала, а это главное. Спасибо тебе.

– А я боялся, что ничего не выйдет. Мне сказали, что это любимая песенка покойного Хайрама Дженсона и он частенько распевал ее в компании потаскушек. Песенка называется «Шлепни ее по...». – Парень густо покраснел и смущенно откашлялся в кулак, покосившись на дам. – Ну вот я и подумал: а что, если жена никогда ее не слыхала? Но вышло все как надо – мотивчик она узнала.

– Патрик, ты молодчина! – Тетя Пру похлопала паренька по плечу. – А история с хозяином молочной фермы! Надо же так случиться, что ты случайно подслушал, как фермер обсуждает с приятелем женитьбу на вдове Дженсона. Редкая удача!

Хиггенс и тетя Пру улыбнулись друг другу, наслаждаясь собственным триумфом, и чуть не упустили Селию, которая хотела потихоньку выскользнуть за дверь.

– Селия! – окликнула ее тетя. – Так сколько мы заработали?

– Сколько? – смущенно повторила та, не поднимая глаз.

– Да, сколько? Селия молчала.

– Ну вот опять, миссис Купер. – Патрик присвистнул сквозь зубы. – Уже в который раз.

– Селия! – укоризненно промолвила тетя Пру. Селия пожала плечами:

– Это же бедная вдова с тремя детьми. – Виновато пряча глаза, девушка поправила хрустальный графин для бренди, покоившийся на столике, и смахнула несуществующую пыль с его сверкающей поверхности. – Они живут неподалеку от Файв-Пойнтс, на самой окраине. Ужасное место – грязь, воровство.

Пруденс и Патрик продолжали молчать, и Селия поняла, что ее оправдания выглядят не особенно убедительно.

– У несчастной вдовы трое детей, – повторила она.

– Вдовой ей оставаться недолго, коль скоро речь зашла о фермере из Бруклина. И мы, считай, ее сосватали. А это чего-нибудь да стоит. – Тетя Пру уперлась кулачками в бока, казавшиеся и вовсе необъятными в пышных складках черного платья из дамасского шелка. – Селия, и о чем ты только думаешь, скажи на милость? Вот уже в пятый раз за неделю ты отказываешься брать у посетителей деньги.

Патрик разочарованно покачал головой:

– Столько работы – и все впустую. И в дымоходе мерзну, и вазу заставляю плясать...

– Но ведь не напрасно – разве нет? Бедная женщина всю жизнь трудилась как каторжная. А теперь перед ней забрезжила надежда. И дети, не знавшие ничего, кроме голода и страха, почувствуют, наконец, заботу и любовь. Но если бы не мы, вдова вряд ли отважилась бы на перемены. Так неужели это недостаточная плата за наш труд?

Хмурые лица Патрика и тети Пру выразили решительное несогласие. Хиггенс снова покачал головой и вышел из комнаты, пробормотав что-то на гаэльском. Тетя подождала, чтобы дверь за ним закрылась, и обратилась к племяннице:

– Мы не можем питаться воздухом, дорогая. Пока был жив твой дядюшка, упокой Господь его душу, мы могли не заботиться о хлебе насущном. Но теперь, Селия, все переменилось. И хотя твой дядя обеспечил нам безбедное существование, этих денег явно недостаточно.

Племянница согласно кивала с отсутствующим видом, а тетушка продолжала свой нескончаемый монолог об ответственности перед семьей и о том, что ждет их в будущем. Эту речь тетя Пру отшлифовала до блеска за последние несколько месяцев и теперь цитировала без запинки, в положенных местах всплескивая руками или скорбно опуская голову.

Слушая все это, Селия удивлялась про себя наивности тетушки. Бедная Пруденс не имела ни малейшего понятия об истинном положении дел. Дядя Джеймс, добрейшей души человек, держал их в полном неведении относительно состояния семейного бюджета. Глубина финансовой пропасти была скрыта от них до поры до времени. Когда дядя заболел, Селия вместе с тетушкой преданно ухаживали за ним, и он не раз, оставаясь с племянницей наедине, брал ее за руку и пытался что-то сказать, но с губ его срывались только хрип и сиплый кашель.

К сожалению, очень скоро она поняла, что именно пытался сообщить ей умирающий. Об этом поведал, увы, не сам дядя Джеймс, а трое дюжих молодцов весьма зловещего вида, возникших на пороге их дома в день его похорон.

Все объяснялось просто. В последние годы жизни дяде частенько приходилось занимать солидные суммы. По словам самого грозного из этих троих – крепкого детины с огромным носом-луковицей, испещренным пятнами и прыщами, – дядя Джеймс спорил на деньги по всякому поводу, будь то международные проблемы (он готов был держать пари, что Англия станет еще одним штатом Америки) или вопросы местного характера (к примеру, что петуха Джеба Хэнкинса можно научить говорить).

Дядя Джеймс был никудышным спорщиком и вскоре обнаружил, что целиком зависит от неких подозрительных личностей, ссужавших ему деньги, которые тратились на ведение хозяйства, жалованье слугам и, самое главное, помогали держать в неведении обожаемую Пруденс.

И теперь, если наследники – то есть тетя Пру и сама Селия – не выплатят все его долги до пятнадцатого декабря, их вышвырнут на улицу. Грозный тип с носом-луковицей для пущего эффекта сунул ей под нос документы на владение домом.

А ведь они все вверх дном перевернули в поисках этих бумаг! Как выяснилось, напрасный труд.

Все это свалилось на бедную Селию (а она постаралась сделать так, чтобы тетя Пру не слышала их разговор) как гром среди ясного неба, но самое страшное ждало ее впереди, когда трое мерзавцев объявили ей сумму, которую задолжал дядя.

К середине декабря полагалось выплатить двадцать одну тысячу долларов. Наличными. Обладатель носа-луковицы показал Селии контракт, подписанный, без сомнения, рукой дядя Джеймса – она узнала его легкий витиеватый почерк. Из документа следовало, что он согласен на все условия, в том числе и на выплату пятидесяти процентов годовых.

Сейчас уже ноябрь, и Селии осталось меньше месяца, чтобы найти эту огромную сумму денег.

И если ей не удастся раздобыть требуемую сумму, все обитатели дома, начиная от слуг, их семей и кончая Селией и тетей Пруденс, останутся без крова и средств к существованию. Нельзя даже попытаться продать что-нибудь ценное, поскольку все до мелочей перечислено в контракте, подписанном дядей.

Дядюшка Джеймс, милейший старичок с реденькими седыми волосами и кроткими голубыми глазами, такой трогательный в своем старомодном жилете и накрахмаленном белом галстуке, довел семью до полного разорения из-за такой нелепицы, как говорящий петух.

Как только Селии открылась эта страшная тайна, она сразу же решила, что, во-первых, сделает все возможное, чтобы тетя Пру никогда не узнала правду о своем благо верном. Единственное, что служило утешением тетушке в ее горе, так это незапятнанный образ Джеймса Купера. И Селия поклялась, что никогда не бросит тень на светлую память покойного.

А во-вторых, надо раздобыть необходимую сумму во что бы то ни стало. Если ей это удастся, слуги ничего не заподозрят, и тетя Пру сможет и дальше пребывать в уверенности, что дядя Джеймс обеспечил им безбедное существование до конца дней.

Отныне Селия ни о чем другом и думать не могла, кроме как об этих злосчастных деньгах.

Полгода назад задача представлялась ей не такой уж сложной. Кончина дяди Джеймса глубоко опечалила девушку – он ведь заменил ей отца после смерти родителей и двадцать лет опекал ее, как родную дочь. И хотя он в последние годы тяжело болел, его смерть все равно явилась для Селии тяжелой утратой. Но прошло немного времени, она стряхнула с себя печаль и принялась за дело. Чего только она не перепробовала, чтобы заработать денег, и шила, и писала статьи в «Нью-Йорк дейли дис-пэтч» под псевдонимом «Сесил Томасон», и даже пекла пирожки на продажу, к великому изумлению тети Пруденс.

По злой иронии судьбы, все это удавалось ей блестяще, но денег не приносило. Шитье хвалили, статьи охотно печатали, а выпечка имела потрясающий успех на великосветских приемах. Поговаривали, что сам мэр города Калеб Вудхалл восхищался ее яблочным пирогом, которым потчевал за чаем героев американо-мексиканской войны.

Но заработанные таким трудом деньги – пять центов там, двадцать центов здесь, а порой и несколько долларов – тут же шли на текущие расходы и исчезали, словно вода в песке. Долг по-прежнему выплачивать было нечем.

И тут, когда Селия уже сломала голову в поисках хоть какой-нибудь идеи, ей помог случай.

Тетя Пру в тот день принимала у себя приятельниц, таких же вдов, как она. Чопорные дамы пили остывший чай и вели неспешную беседу. Селия, которая только что закончила возню с пирожками и даже не успела как следует вытереть руки, вошла в гостиную и предложила женщинам свежего чаю.

Миссис Уилен, как обычно, рассуждала о болезнях и смерти – это была ее любимая тема.

– Я его предупреждала, – говорила она свистящим шепотом, как будто тот, о ком шла речь, находился здесь, в комнате. – Вы похожи на желток, сказала я ему.

– На желток? – переспросила Селия, тщетно пытаясь казаться серьезной.

– Ну да, желток, сваренный вкрутую, – такой же одутловатый, желтый. – Миссис Уилен смаковала каждое слово, точно шеф-повар, пробующий на вкус свое фирменное блюдо.

– Боже мой! – воскликнула миссис Джарвис, прикрыв рот рукой в кружевной митенке. – Отвратительно!

– Отвратительно – не то слово. – Миссис Уилен выдержала театральную паузу, наслаждаясь произведенным эффектом, допила чай и передала пустую чашку Селии. – А самое ужасное, что через два дня он умер.