Моя первая бывшая жена — ее предки, среди прочих, основали Нью-Амстердам, — протестантка. В прошлом; теперь она гуманистка или что-то в таком духе. С моей точки зрения, общение с Богом не должно совершаться прилюдно, но поскольку я же уверен, что религиозные верования — дело сугубо индивидуальное, то не смею высказываться на счет церковных конфессий. Простите и помолитесь за меня, если я оскорбил ваши чувства.

Лучше вернемся к литературе. Меня завораживают русские писатели. Я прочел всего Бориса Акунина, переведенного на английский язык, и сам издал два необычных альбома одной странной русской. Я знаю, что величайший поэт и писатель России — Пушкин, но всегда предпочитал Достоевского. Вероятно, оттого, что в отличие от него легко закрываю глаза на темные стороны человеческой натуры — зато гораздо более скептично отношусь к идее покаяния.

Вторую жену я как-то забыл. Немногое в жизни меня устрашает или отвращает. Но она спала со своей лучшей подругой. По законам жанра это следовало делать мне.

Детей у меня нет.

Так получилось, что с годами я стал отшельником. В молодости, когда первый раз был женат и у нас было мало места, друзья и родственники наезжали со всей Америки. Теперь я могу разместить у себя полк, но никто меня не навещает. Наверное, не хотят бродить из угла в угол по огромному пустому дому. В гостиной гигантский диван — спи хоть по трое в три ряда: я люблю лежать, а не сидеть. Правда, глупо принимать гостей лежа. Наверху в спальне большая-пребольшая кровать. Зачем? В комнатах мебели очень мало. Иногда мне кажется, что я живу в романе Достоевского.

Достоевский писал о душе. Я специально прочел две книги, посвященных понятию «русская душа». Они нисколько не приблизили меня к осознанию этой концепции, но определенно подтвердили: русская культура, как никакая другая, овеяна таинственностью и мистицизмом. В тех книгах я понимал все слова по отдельности, но вместе они лишались смысла. Каждый раз, когда казалось, что я начинаю что-то улавливать, автор делал резкий поворот в сторону, между тем как я по инерции продолжал ехать прямо.

Но я убежден, что у русских женщин очень красивая душа.

Считается, что они непредсказуемей и сложней по сравнению с трезвомыслящими американками. Спросите, зачем же я здесь? Потому что я не во всем ищу здравого смысла, потому что люблю накал страстей, драму — особенно в сочетании с красотой и стройностью…

Так. Митчелл хмыкнул и помотал головой. Поздравьте — выжил из ума. Он поставил в конце последнего предложения улыбочку, а потом быстро удалил «опус». Это надо же, навалять столько глупостей! Хорошо, никто не узнает. Какой-то селевый поток сознания, и все из-за Стэна Бердичевски. Почему он о нем вспомнил? Ах да, тот вчера звонил. Насчет Таты. Хочет к девяностопятилетию матери выпустить нечто вроде фотоальбома, только рисованного — подробную историю семьи, эмигрантства. И Татина манера ему как раз подходит.

И сама тоже нравится. Чертов бабник, наверное, выдумал повод, чтобы пообщаться с ней, однако не его, Митчелла, дело блюсти ее честь и вообще — почему не дать человеку заработать? Да и всему издательству: альбом будет печататься у него. Бизнес есть бизнес.

О чем кое-кто, кажется, забыл — прозанимался ерундой целый час! В Москве теперь уже десять. Надо срочно звонить.

Если Тата приедет, даже хорошо — давно не виделись.

* * *

Лео, глядя в окно, ждала, когда Антон появится из-за угла дома: они договорились, что он как раньше, в старой жизни, помашет ей на прощанье, перейдет дорогу и еще раз помашет с той стороны, с остановки.

Тело еще чувствовало его прикосновения, еще нежилось и любило его каждой клеточкой; тело было наивно, невинно счастливо. Только место за грудиной, где душа, ну, куда обычно вонзают осиновый кол, постепенно наливалось свинцом.

Неужели и он как все? Лучше б ей его такого не видеть.

Лео не хотела этого думать, но неприятные аналогии сами лезли в голову. Потому что к ней вернулся совсем не тот Антон, который недавно уехал из Москвы и потом в течение двух недель по сто раз на дню звонил из Омска. Новый Антон явился с невидимой Наташей за спиной, огромной и грозной, как Родина-мать, торжествующей в своей моральной чистоте и правоте.

— Она носит моего ребенка, — было объявлено Лео. Хорошо, не сказал: «под сердцем»; пришлось бы его убить. Хотя понятно, что пафосом он прикрывался от собственной растерянности. Привык всегда поступать как должно и быть иконой принципиальности, а тут вдруг нате: то, что правильно, ему поперек всех швов.

И сказать-то он пытался одно: что еще ничего не решил и Наташу просто так бросить не может. Надеялся, сама не захочет с ним оставаться, раз он ее не любит, но…

Интонации досказывали вместо слов: «не повезло».

Святая простота, думала Лео, неужто правда считал, что Наташка тебя отпустит — сейчас, с этаким козырем в животе? Да она бы и без ребенка попыталась меня на железной заднице пересидеть, давила бы и давила на совесть: у вас ведь «отношения»! Так она тебе и выдала открепительный талон. Если что и могло помочь, так твоя же знаменитая принципиальность — против нее точно не попрешь. Ее было в избытке, когда ты рушил нашу любовь… что ж так мало теперь?

Опять двадцать пять: история повторяется. Иван, Протопопов, сейчас вот — ирония судьбы! — собственный муж… Вечная нелюбимая баба под ногами — и обязательства! Которые почему-то важней любви и даже обыкновенной честности. Ладно старые пердуны — каждый со своей каргой по четверти века оттрубил, боком с ней сросся, тут реально больно по живому рвать, но — Антон и Наташка? Они и сошлись случайно! Если б не ее с Антоном ссора… Господи, ну почему, почему вместо свистопляски в Москве она не поехала за ним в Омск? Из какой идиотской гордости? И вот что вышло.

Счастье, что она пока ничего не говорила Протопопову; не хватало остаться совсем без поддержки. А то мало ли до чего додумается наш несгибаемый Антон.

Не надо было отпускать его из Москвы. Во всяком случае, без конвоя. Хотя вряд ли бы помогло; хоть с головы до ног оплетенный страстью, Антон рано или поздно начал бы размышлять и доразмышлялся до того же — ребенок, долг, обязательства.

Где для нее кристальная ясность, там для ее мужа — глухая стена. Лео со страхом понимала, что для Антона его ребенок свят не меньше, чем любовь к ней. А склонность к геройству и жертвенности — вообще катастрофа: ради кого и пожертвовать счастьем, как не ради ребенка? Только бы не сочли, что он эгоист. Вот главное, остальное завяжем узлом. Потому Наташка и приперлась в Москву и настаивала на встрече втроем — чтобы служить немым укором и не дать Антону ни на минуту забыть о долге. По его словам, она повторяет одно: поступай как считаешь нужным. Хитрая, расчетливая ледышка.

У Лео так не получалось. Как ни затыкала себе рот — ведь бесполезно, только добьешься обратного, — а невольно начала взывать к чувствам, проверенным временем, говорить, что они созданы друг для друга и по отдельности им не жизнь…

— Скажи, скажи, разве это не так?

Антон печально кивал, и она вдохновленно продолжала:

— Вот на Западе люди никогда не связывают судьбы без любви, из-за случайных детей, ты же ее не любишь, нет? Ну вот! Они договариваются о воспитании и делят обязанности, а вместе жить никто не заставляет, никому в голову не приходит — возьми хоть «Секс в большом городе», там точно такая история!

Антон по видимости соглашался, но смотрел грустно, и было ясно, что от ее слов в нем зреет сопротивление всей мировой аморальности в целом — и этого не перебороть, хоть соверши на его глазах самосожжение на Красной площади.

Исчерпав разумные, с ее точки зрения, доводы, Лео отчаянно воскликнула:

— Но ведь я же твоя жена, в конце концов! — и по раздражению, скользнувшему по лицу Антона, поняла, что попала в точку.

Именно эта формальность, а не любовь и не страсть, приковывала к ней ее правильного мужа. А ребенок приковывал к Наташе.

Лео стала понятна еще одна вещь — ужасная! Антон и от нее ждал открепительного талона. Чтобы разозлилась, раскричалась, выгнала — и он, сжав зубы, пошел бы страдать и страдал бы до конца дней. А скажи ему такое — высмеет. Ибо хочет, чтобы ситуация оставалась неразрешимой и они дружным тройственным союзом вечно висели между молотом и наковальней.

Оттого и разозлился на ее «козырь».

Впрочем, формально они спорили о том, встречаться всем вместе или нет. Антон настаивал, Лео не соглашалась: «О чем мне с ней говорить?». Ребенок в животе требовал прекратить шум. И добился, наконец: Лео вспомнила о своем положении и решила поступить как нормальная женщина. Резко остановилась — а то расхаживала, как маятник, — схватилась за живот, сделала испуганное лицо, медленно прошла к дивану и осторожно села.

— Что, что? — испугался Антон. Бросился к ней, встал у дивана на колени.

— Не знаю… Так, нехорошо что-то… голова закружилась. — Она ласково потрепала его по волосам. — Антошка… я ужасно устала… разговор дурацкий… давай сделаем перерыв…

И она позволила своим пальцам легонько пробежаться по его щеке и погладить губы.

Это, конечно, временно изменило ход истории и повернуло вспять реки — что-что, а страсть их была безоговорочна, и под ее чарами Антон волшебно преобразился. Лео почувствовала: перевес на ее стороне, и прошептала ему в ухо:

— Ладно, встречусь с твоей Наташей. Только помни, что я твоя жена, ты мой муж, нам друг без друга не жизнь, и я ей об этом скажу.

Антон в ответ крепко прижал ее к себе и благодарно поцеловал, и Лео без слов поняла: это благодарность не за согласие, а, так сказать, за готовность сражаться вместе с ним. Боялся, что придется воевать одному, а она, как генералиссимус, будет сидеть ждать победы. Хотя, ей-богу, сражения ни к чему, достаточно набраться храбрости и объявить Наташке свое решение. Но, видно, в таких делах все мужики одинаковы, умные, глупые, сильные, слабые, зеленые…