Что бы он себе ни думал, институт религии существует не случайно, и именно в этот институт, причем не где-нибудь на соседней улице, а в Иерусалиме, должна отправиться Тата.

И пусть доступные, «туристические» атрибуты веры, сосредоточенные на ничтожном пятачке земли — могила Адама, Гроб Господень, Голгофа, Крестный путь и прочие бесчисленные святыни, — представляются весьма сомнительными: город сносили под ноль несколько раз, улицы, раскопанные археологами, на семь метров глубже сегодняшних. Абсолютно натуральна, пожалуй, одна лишь Стена плача. Думать про Иерусалим, что Спаситель «ступал по этим же плитам», по меньшей мере наивно — и все же многие из побывавших на Святой земле рассказывали, что, находясь там, физически ощущали присутствие Бога.

Вот оно что! Не куда-то, а «в присутствие к Богу», на прием, он посылает Тату. Хоть и не верит, что есть некий мыслящий Он, специально занимающийся ее делами, как не верит и в Книгу судеб, где заранее все записано. Однако сам велел просить об исполнении «Его воли» — спрашивается, что под этим подразумевая? Чтобы Тата остановилась, подумала, разобралась, что для нее необходимость, а что — сиюминутный каприз? Уловила стремленья своей души? Поборола собственных демонов? Помирилась с Богом внутри себя? Слова, слова — как они все затерты. Ими не передать, насколько ему важно заставить неверующую невестку проглотить лекарство под названием «Ему виднее» — и не затем, чтобы привести к религии, а просто чтобы ей стало легче. Чтобы в отчаянье она не схватилась за другую пилюлю, с ядом — за ворожбу…

Когда человек идет в церковь и молится об исполнении некой своей мечты, он не ждет результата сразу. Он смиряется перед волей высшего, доброго даже в своей суровости существа, и просит еще и еще — именно просит, не требует. Если желание сильно, процесс может длиться годы. Но зачастую проходит пара недель, а человек уже радуется, что желание не сбылось, говорит: «Спасибо, Господи, уберег».

Мы так плохо себя понимаем.

У колдуна результат «покупается» быстро. Колдун переламывает судьбу об колено, и ваша жизнь идет не по естественному пути. Нарушается ход вещей — с неизвестными для будущего последствиями. Эффект пресловутой бабочки Бредбери. И неважно, существует ли колдовство как таковое, срабатывает оно или нет — принципиален лишь факт, что человек отдает свою судьбу в чужие руки. Он не только рискует получить вместо добра зло — это бы полбеды, зло очень явно и потому поправимо. Много хуже получить не свое добро, такое, каким оно видится колдуну. Ведь одни и те же слова, понятия для разных людей нередко означают разное. Для кого-то любовь — родство душ, для другого — сумасшедшие утехи в постели, и вот ты просил первое, а обретаешь второе… Неплохо, конечно (хуже, когда наоборот), но нужно ли вообще?

Самое же трудное, почти недостижимое для колдуна — стремиться единственно к сотворению добра для «клиента». Ну, как не превратить воду в вино, если тебе это — раз плюнуть? А если и нелегко? Чего не сделаешь ради эффекта! Чтобы не бравировать магическим даром, нужна большая нравственная стойкость плюс способность к самоанализу, философский склад ума, широкий и трезвый взгляд на вещи, огромная доброта и многие, многие другие качества. Из всех сынов человеческих Иисус Христос получился только один…

Словом, к колдовству обращаться опасно, и Ване с Татой особенно. Ведь магия почти как гомеопатия, в ней подобное если не излечивает, то уж точно притягивает подобное. Ефим Борисович не исключал, что своим, по большому счету, праздным интересом к оккультизму привлек к сыну внимание темных сил и невольно послужил первопричиной истории с приворотом и дальнейших несчастий. Нет, хватит, прочь от «нечистого»!

А что дальше от него, чем Святая земля?

Но есть и сугубо материалистический аргумент в пользу поездки: Тату опять донимает по телефону какой-то субъект. Не Майк, но точно из Америки — звонит всегда вечером. Будь он здешний, появился бы в доме. Ох, вечно она подцепит! Умеет слушать, вот к ней и липнут всякие бездельники. Им бы только время отнимать.

Между тем сейчас, как никогда прежде, Тата, сама того не сознавая, готова вернуться к Ване. То есть, принять его обратно. А, неважно! Главное, что сегодня Ефим Борисович явственно ощутил вновь возникшую между ними связь. Он твердо знал, что не мог обмануться, и внутренне дрожал от нетерпения: ну же! Сходитесь. Дайте умереть спокойно.

Но так сказать он не смел. Ему оставалось лишь надеяться, что друзья-знакомые не сочиняют и не преувеличивают про Иерусалим, и съездив туда, Тата поймет, что ей на самом деле важно и нужно. Ведь ни Америка, ни Майк, ни другой «новый американец» не заменят ей Вани, пусть они лучше его в сто раз. Судьба есть судьба.

Лишь бы до Таты это поскорей дошло.

Ефим Борисович встряхнулся, прямее сел в кресле, вновь раскрыл Библию и прочитал: «На третий день был брак в Кане Галилейской, и Матерь Иисуса была там».

Воображенье легко подхватило его и унесло в далекие, древние дали.

Жаркое солнце на глинобитных стенах, грубые деревянные столы, пыльные ноги в сандалиях из-под длинной одежды. Простое веселье.

«И как недоставало вина, то Матерь Иисуса говорит Ему: вина нет у них.

Иисус говорит Ей: что Мне и Тебе, Жено? Еще не пришел час мой.

Матерь Его сказала служителям: что скажет Он, то сделайте».

Так вот кого распирало от гордости, вдруг сообразил Ефим Борисович. Ну, еще бы — при таком-то сыне.

* * *

Протопопов чувствовал себя странно и решительно не понимал, что с ним происходит.

Он сидел дома, по обыкновению в кабинете. Слушал музыку — сын принес новый диск, но не мог сосредоточиться. За окнами висела депрессивная серая мга. К счастью, день, что называется, клонился к вечеру; скоро должно было стемнеть.

«Хоть шторы закрою», — сварливо пробурчал про себя Протопопов. Он страшно не любил делать это раньше времени.

Куда подевались решительность, уверенность в себе, казалось, обретенные навеки? Где весь его фантастический драйв? От разговора с женой он мгновенно превратился в тряпку, в лужу, мокрое место, и, хотя прошло время, собраться, восстановиться не получалось. Понятно, пришлось нелегко: объяснения, нотариус, нервы. Передав жене долю в бизнесе, он, подобно Данко, вырвал из груди свое личное, кровное, драгоценное сердце, но, что поразительно, ни на секунду не воспротивился, не заспорил — подчинился как зомби. Будто кто-то взмахом волшебной палочки парализовал его волю.

А ведь чуть не вчера он, герой-любовник и властелин мира, уверенно заявлял молодой, забеременевшей от него любовнице:

— Не волнуйся, я обо всем позабочусь, — и не то чтобы радовался этой некстати с неба свалившейся беременности, но безусловно гордился: гляньте, еще могу!

Дочку он всегда хотел — кроме шуток. И сразу загорелся надеждой: вдруг повезет? Назову Алевтиной в честь бабушки.

Лео смотрела на него расширенными, испуганными, обращенными внутрь себя глазами. Было видно, что и для нее ребенок — неожиданность, а вовсе не «ход конем».

— Что делать будем? — спросила она, выложив новость. Так, мол, и так, доигрались.

— Как что, рожать и воспитывать! — бодро воскликнул Протопопов, в ту минуту ничего, кроме этой глупой бодрости, не ощущая. Удивительным образом он вернулся лет на тридцать назад и почувствовал себя очень-очень молодым.

Лео взглянула вопросительно: воспитывать? Где, как?

— Деньги, насколько ты понимаешь, не проблема. С женой сегодня же поговорю. — Слова прозвучали буднично, но красиво; строго и по-мужски. Чувствовалось: что этот сильный человек скажет, то и будет. — Не обещаю, что разведусь, по крайней мере, не сразу, в семье, сама понимаешь, не подходящая ситуация, внук крошечный… Но одну тебя не оставлю и ребенка не брошу, не бойся. Сниму вам квартиру побольше, постараюсь как можно чаще бывать. Родишь, няньку найму.

Ему страшно нравилось это произносить; такое кино про мужчину с непростой судьбой, сурового, но надежного и заботливого. Лео от его речей очевидно стало спокойней. Остаток дня они провели в постели, где Протопопов подтвердил свою мужественность и сумел на время забыть обо всем на свете.

Но потом очутился дома и обнаружил, что признаться в случившемся жене у него не поворачивается язык. Он ходил вокруг нее, как собака, которой давно пора гулять, но которая слишком воспитана, чтобы досаждать хозяину. Открывал рот — и понимал, что внутри все обсыпано мелом, а язык не отклеивается от неба. Окончательно убедившись, что самостоятельно на разговор не решится, он начал картинно вздыхать и принимать страдальческие позы в надежде, что жена, заметив, спросит: «Что с тобой?». Но она словно ослепла!

Если б так. Вскоре выяснилось, что Власта видит и мыслит помасштабнее некоторых — это надо же, наняла детектива! Без фотографий Протопопов, наверное, до сих пор не разродился бы с признанием.

Кстати, первой его реакцией на пачку снимков было: слава тебе господи, сейчас все само собой разрешится! Чего он ждал, черт знает; видно, конкретных указаний. Пошел вон — либо сиди и не рыпайся, или — или, четко и ясно. Объяснили же ему когда-то, что бросать семью ради Таты непорядочно и жестоко, он и остался как спаситель (с большой, естественно, буквы).

Теперь спасительницей становилась жена.

Вот ведь штука: поведи она себя жестко три года назад, он бы ушел. А сейчас — вероятней всего, — предложил бы разъехаться при первой попытке надавить на жалость. И откуда ей известно, когда что делать? Редкостное чутье! Все-таки нет на свете женщины мудрее его Власты; лишится такой было бы преступлением. Потому он так легко принял ее условия насчет имущества. Плюс реально представил после ее слов, как Лео с ребенком отнимают у него часть нажитого, и пришел в ужас: для нее, посторонней девки, что ли, надрывался? Он, разумеется, готов помогать деньгами и, скажем, купить машину… нет, машину, пожалуй, чересчур… ну, неважно, главное, из текущих средств и по личной договоренности. Но чтобы по закону отпилить кусище ВСЕГО?! Хренушки. Лучше пусть принадлежит Власте, тогда с него взятки гладки.