— Я верю вам! — упавшим голосом, с расстановкой произнесла Софья Карловна. — Вы хотите сказать мне что-нибудь?.. Вы что-нибудь знаете?

— Прямо и определенно я ничего не знаю, княгиня, и ничего, в частности, не могу передать вам, но в общем позвольте дать вам дружеский, братский совет! Забудьте то, что осталось там, в нашей холодной и не особенно симпатичной России! Поставьте крест на том, что умерло, и начните новую жизнь!.. Вы молоды, хороши, умны, богаты! Судьба дала вам все, что может дать женщине… Не старайтесь брать у жизни то, что она дать вам не в силах, и не растрачивайте своих душевных сокровищ на то, что не стоит их!.. Поверьте мне, на долю каждого судьба приберегает свою долю счастья, на дне каждой реки есть своя златоносная жилка!.. Стоит только найти ее… Вы ошиблись в выборе раз, ошиблись другой… Смело идите дальше, и — верьте мне! — до своего счастья вы дойдете!

— Что значат ваши слова? Что вы хотите сказать этим?

— Не спрашивайте меня, княгиня! Мне нечего сказать вам. Фактов у меня в руках нет никаких, но зато подозрений… масса! Простите мне резкость моих слов! Не осудите меня строго!.. Но я, положа руку на сердце, должен сказать вам, что флигель-адъютанта Бетанкура я не люблю, как не любят его многие из тех, кто знает его и понял по-настоящему! Вы спросите меня, что он сделал?.. Ничего, княгиня, ничего такого, на что я мог бы прямо и подробно указать вам, но зато он в состоянии сделать все, что ему покажется нужным и выгодным! Мы, преображенцы, помним и любим вас, и, по старой памяти, гордимся вами! И мы, собравшись недавно тесным, товарищеским кружком, подробно остановились на всем, что произошло и происходит до сих пор при дворе по вашему адресу!

— При дворе?.. По моему адресу? Да кому же до меня дело при дворе? — воскликнула Софья Карловна. — Я ни о ком ничего не знаю, и меня, наверное, все давно забыли!..

— К несчастью, нет, княгиня!.. Есть люди, которые не находят возможным забыть вас!..

— Я понимаю вас, граф. Но Бетанкур… он тут при чем? Он бессилен был защитить меня… Да я и не нуждаюсь в защите, мне ничто серьезно не угрожало и ни на что я пожаловаться не могу…

— Кто говорит о защите, княгиня? Защиты от таких людей, как Бетанкур, ни ждать, ни требовать нельзя!.. Кто требовал и ждал защиты от Иуды? Конечно, никто. Он был бы прав и безупречен, если бы не предал и не продал Того, Кто был его Учителем и Благодетелем!.. Но он не мог не предать, потому что родился предателем, и не мог не продать, потому что сребреники ценил выше всего остального… Поймите смысл моих слов, княгиня, и простите мне их смелость!.. Не ждите Бетанкура сюда! А ищите его там, в России, когда вы вернетесь туда, и если что-нибудь, принадлежащее вам, отдано и доверено ему, то исправьте эту доверчивую ошибку!..

Княгиня Софья Карловна выслушала Тандрена молча и, дружески простившись с ним, вернулась домой, вся охваченная горьким сомнением и тяжелым предчувствием какой-то надвигавшейся бури. Она хотела наедине сама с собой проверить все происшедшее, проверить только что слышанные от Тандрена слова, но сделать это не успела.

Болезнь маленького Вовы внезапно приняла угрожающий характер, и поспешно созванные доктора уже не могли не только спасти, но даже сколько-нибудь продлить угасавшую жизнь. Через неделю после вещего разговора молодого Тандрена обезумевшая от горя княгиня Софья Карловна, вся бледная, с широко открытыми и совершенно сухими глазами, стояла у миниатюрного гробика маленького Вовы, с загадочной мертвой улыбкой осунувшегося личика выглядывавшего из-за окутывавших его ярких цветов.

Все последние дни, с тех пор как было произнесено последнее решающее слово медицинского ареопага, княгиня, ни на минуту не раздеваясь, ни на минуту не засыпая, сидела у постели сына и, не сводя с него взора, ловила на дорогом лице последние проблески угасавшей жизни. Она ни о чем не думала, ничего не сознавала… Она вся ушла в свое великое, беспросветное горе!

Больших страданий ребенок перед смертью не испытывал. Он тихо угасал, как гаснет лампада, в которой выгорело все масло.

Княгиня была готова к странной потере; окружавшие больного доктора давно зорко следили за ней и заботливо готовили ее к роковому концу, но все-таки, когда последняя искра угасла и молчание смерти заменило тихий и мучительный плач больного ребенка, Софья Карловна вздрогнула, мучительно вскрикнула и, опустившись на колени перед кроваткой сына, тихо замерла, как будто во что-то вслушиваясь, как будто выжидая какого-то последнего, решительного слова.

В течение последних дней княгиня ежедневно писала в Россию (телеграфного сообщения в то время еще не было), чуть не ежедневно требовала новых и новых присылок денег, и хотя ее требования постоянно исполнялись с неуклонной аккуратностью и к местному банкиру была разом переведена крупная сумма, — но этим почти ограничивалась вся забота Бетанкура о близких и дорогих ему существах. Ни тревожных вопросов, ни мучительных просьб спасти ребенка, ни проявлений глубокой тревоги и глубокого, понятного горя, — ничего этого не было в коротких и лаконичных письмах ловкого карьериста. В каждом слове проглядывал жестокий эгоизм, каждая фраза дышала эгоистической заботой о своих личных интересах и в одном из последних писем, полученных княгиней уже у смертного одра сына, Бетанкур выразил даже серьезное порицание по ее адресу за нерасчетливо крупные траты.

«Так жить нельзя! — написал он. — Нельзя так неразумно тратить капитал! Ведь мы не процентами живем, а капитал тратим, и таким путем можно совсем разориться. Таких трат, какие ты там затеваешь, не выдержит и государственное казначейство!»

Княгиня ничего не ответила на эти непонятные ей выговоры; ей только смутно припомнились недавние слова Тандрена о «принадлежащем ей», и из ее груди вырвался лишний глубокий вздох.

Своих трат она все-таки не умерила, и погребение маленького «князя», как все кругом называли ребенка, было совершено с роскошью, поставившей в тупик даже привычных к русским тратам иностранцев. Денег княгиня вовсе не считала, цветы на гробик привозились чуть не возами, русское духовенство было вызвано из далекой резиденции посольства, и на всех, так или иначе приближавшихся к миниатюрному гробику, словно дождь золотой лился.

Вернувшись с погребения в свой опустевший красный домик, княгиня, уйдя в свое горе, не обдумала и не рассчитала, что наличных денег у нее почти не остается, и была очень удивлена, когда при каком-то требовании по хозяйству увидела, что она очутилась с пустым кошельком в руках.

Она одновременно послала и к банкиру, который не отказался снабдить ее временно нужною суммой денег, и написала Бетанкуру, сообщив ему роковое известие и вместе с тем выразив просьбу о немедленной посылке денег.

Такое требование после незадолго перед тем высланной крупной суммы произвело на Бетанкура почти ошеломляющее действие и совершенно отодвинуло на второй план то горе, какое должно было бы вызвать в нем известие о кончине сына. Он не посмел отказать в высылке денег, но не сумел также притвориться и огорченным, и все его ответное письмо было полно выговоров и укоров за непомерные траты и предупреждений, что дальше так дело идти не может и что он скоро дойдет до полного разорения.

Софья Карловна поспешила получить деньги и… оставила письмо почти без внимания. Она начинала прозревать, ясно и отчетливо понимать весь склад характера так горячо любимого ею человека, и завеса с мучительной болью спала с ее глаз.

Но время шло, и надо было думать о возвращении в Россию. Тоска одиночества слишком сильно хватала Софью Карловну за душу, слишком мучительно отдавалась в ее сердце, и ей минутами казалось, что не в недрах чужой земли, а в глубине ее измученного сердца была вырыта могила ее дорогого, обожаемого малютки-сына.

Она написала Бетанкуру, что собирается вернуться в Петербург, получила в ответ длинное послание и, прочитав его, буквально окаменела.

Александр Михайлович написал, что не сочувствует идее ее возвращения, предложил ей пожить еще некоторое время за границей, умерив, конечно, свои непомерные траты, посоветовал отдохнуть от пережитого горя и… при этом как бы между слов сообщал ей о том, что уже давно передал ту квартиру, на которой они жили вместе, и что пригласить ее в свое тесное, на холостую ногу устроенное помещение он ни в каком случае не может.

Княгиня прочитала раз это странное и непонятное для нее послание, прочитала его второй раз и остановилась, как охваченная чувством не горя, не отчаяния, а глубокого, невыразимого удивления.

Он «не может пригласить ее»? Что же это такое? Стало быть, она стала уже совершенно чужой ему? Или ее место занято? Или другая заменила ее и в его доме, и в его черством, холодном сердце?

Княгиня провела бессонную ночь, в течение которой как будто снова пережила всю свою недолгую, но полную тревоги жизнь, а затем, приняв смелое и быстрое решение, на другой же день утром простилась с дорогой могилкой и вечером выехала в Россию.

Бетанкура она о своем приезде не предупредила… Все равно уж было! Цепь была порвана, свет погас! Оставалось только подвести тяжелые житейские итоги.

XVIII

ИГРА СУДЬБЫ

В Петербург княгиня приехала вся разбитая и недавно перенесенным горем, и дальним путешествием и въехала прямо в незадолго перед тем открытую «Серапинскую гостиницу», где и заняла четыре номера подряд, образовав из них вполне комфортабельную квартиру.

Княгиня приехала перед вечером, и на другой же день рано утром коротенькой записочкой уведомила Бетанкура о своем прибытии. Она даже не звала его, она хотела предоставить ему полную свободу действий. Она приехала измученная, больная, но закаленная и готовая идти навстречу всякой тяжелой неожиданности, грудью встретить всякую новую беду!