При этих словах Бетанкур моментально опомнился от своего порыва; овладев собой, он выпустил Софью Карловну из своих объятий и проговорил голосом, которому старался придать выражение полного спокойствия:

— Перестань, моя дорогая!.. Полно!.. Не волнуйся!.. Что может грозить тебе?.. Ты займешься здоровьем Вовы, спасешь его от опасности, выходишь его и вернешься сюда вместе с ним… Мы будем переписываться… Время пройдет незаметно!..

— А тебя, стало быть, я уже никак не могу ждать туда… к себе? — заглядывая ему в глаза, спросила Софья Карловна.

Ей упорно хотелось самое себя обмануть напрасной надеждой; не хотелось верить в то горе, которое она скорее чувствовала, нежели сознавала.

В дормез княгиню положили почти без памяти, и Бетанкур, провожавший ее до заставы, сам в последнюю минуту едва мог оторваться от экипажа, уносившего все, чем он жил в последние годы своей уравновешенной, спокойной, счастливой жизни! Домой он вернулся только на минуту. Ему трудно было видеть эту разом опустевшую квартиру, этот словно вымерший дом, еще так недавно полный счастья, движения и радости!

Наскоро переодевшись в парадную форму, он прямо отправился во дворец и был немедленно принят фаворитом государя, встретившим его вопросом:

— Что? Покончили? Ну и отлично!.. Государь будет доволен, а вы, конечно, сознаете, что священная обязанность каждого из нас по силе и возможности способствовать к успокоению его величества!.. Так труден крест, посланный ему судьбою, так тяжела покоящаяся на его венчанной голове шапка Мономаха! — закончил он литературной цитатой свою иезуитски вкрадчивую речь.

Бетанкур не ответил ни слова. В его смущенной душе укором вставали воспоминания о только что покинутой им, беззаветно преданной, молодой красавице, отдавшей ему всю жизнь и горько рыдавшей на его груди в последнюю минуту разлуки.

Он молча почтительно откланялся, вышел из дворца и проехал сначала в клуб, где, несмотря на ранний час, выпил залпом чуть не целую бутылку шампанского, а затем в офицерское собрание, где, засев за карты, почти бессознательно проиграл крупную сумму денег.

Он чувствовал приступ мучительной тоски. Ему за карточным столом, с бокалом в руках смутно казалось, что он по живому человеку тризну правит!..

XVII

БЕСПРОСВЕТНОЕ ГОРЕ

Болезнь маленького Вовы затянулась, а вместе с нею затянулось и обязательное присутствие княгини за границей. Она не отходила от маленького больного, посвящала ему все свое время, отдавала ему свои силы, но почти сознавала всю бесполезность этой мучительной жертвы.

Доктора, следившие за болезнью медленно угасавшего маленького страдальца, почти не скрывали от нее всей безнадежности положения. Продлить медленно уходившую жизнь было возможно, спасти его было нельзя!

К горю княгини прибавлялось еще то, что письма от Бетанкура приходили все реже и реже, делались с каждым разом все короче, бессодержательнее и холоднее и что в то же время от них как-то смутно все более и более веяло радостью и праздником жизни, как будто с ее отъездом из России на ловкого карьериста потоком хлынули всевозможные блага и удачи.

Александр Михайлович сообщал ей, что его служебные дела идут блестяще, что на последних балах он имел гордость и счастье танцевать с приезжавшей в Петербург нидерландской королевой, сестрой государя. Он писал, что в фаворите государя нашел себе деятельного и усердного покровителя, многим уже обязан ему и возлагает на него широкие надежды в будущем. Между прочим он сообщил и о том, что фавор молоденькой фрейлины Нелидовой все прогрессирует, что с ней уже считаются высшие сановники и почетные лица высочайшего двора, и при этих сообщениях в его словах проскальзывало выражение серьезного одобрения по адресу ловкой и умелой фаворитки. Но, сообщая обо всем этом, он ловко обходил свои личные отношения к Софье Карловне, так что каждое письмо приносило ей новое разочарование.

Лечение больного ребенка требовало огромных денег, и так как княгиня, вообще не умевшая рассчитывать и экономить ни в чем, на эти издержки не жалела уже положительно ничего, то и денег выходила масса; в ответ на ее постоянные требования о высылке новых переводов иногда проскальзывали уже легкое неудовольствие благоразумного Бетанкура и его советы умерить расходы и не бросать денег на ветер.

Подобные замечания несколько удивляли княгиню, но она не находила нужным возражать на них, так как при всяком возражении ей пришлось бы напомнить ему, что деньги принадлежат ей и что если кому-нибудь следует тратить их с оглядкой и осторожностью, то, во всяком случае, не ей. На подобное напоминание Софья Карловна по своей натуре была неспособна и не решилась бы сделать его даже по адресу менее близкого и дорогого ей человека, нежели был Бетанкур; в свои личные отношения к нему она менее всего хотела впутывать денежные расчеты и сильнее всего остерегалась каждого неделикатного и неосторожного намека.

Уже более полугода проживала княгиня с больным ребенком, то в Швейцарии, то на юге Франции, и ввиду надвигавшегося зимнего сезона уже собиралась переехать в Ниццу, как вдруг в один из своих редких выездов, всегда сопряженных с исполнением каких-нибудь докторских требований или предписаний, ей пришлось столкнуться с одним из бывших товарищей своего мужа, молодым графом Тандреном. Он приехал во Францию вследствие смертельной болезни матери и, только что похоронив ее, собирался возвратиться обратно в Россию, когда случайно встретился с княгиней Софьей Карловной.

Княгиня не узнала Тандрена в штатском платье, но он тотчас же узнал ее и очень обрадовался ей. О ней все в Преображенском полку сохранили самое сердечное воспоминание, и княгиня была прямо тронута той искренней радостью, какую обнаружил Тандрен при встрече с ней.

Он забросал ее вопросами и, не дослушав ее ответов, сам принялся торопливо рассказывать ей все новости Петербурга и двора. Он сообщил ей о нескольких затевавшихся в высшем свете свадьбах, пожаловался вскользь на слишком сильное влияние, какое забирают Клейнмихель и Бенкендорф, упомянул о новой скандальной истории одного прожигателя сердец, не без зависти передал несколько интимных подробностей об удачах легендарного красавца Монго Столыпина и вскользь коснулся той силы, какую начинала забирать при дворе молодая Нелидова.

Софья Карловна слушала его рассеянно; все, что он сообщал ей, очень мало интересовало ее. Она просто была рада видеть его давно знакомое ей, жизнерадостное лицо, слышать давно знакомый ей голос, внимать давно не слышанной ею русской речи, но при всем этом ей не могло не броситься в глаза, что в своем долгом, довольно бессвязном, но очень обстоятельном разговоре Тандрен ни разу не коснулся того, что ее действительно глубоко интересовало, ни разу с его языка не сорвалось имя Бетанкура.

Княгиня поняла это как утонченную деликатность молодого гвардейца, и, будучи в душе благодарна ему, все-таки втайне не могла не пожалеть немного, что ей не удастся ничего узнать об Александре Михайловиче из прямого источника.

Узнав о болезни маленького сына княгини, Тандрен самым душевным образом отнесся к ее горю и принялся сообщать ей адреса всевозможных докторов, с которыми ему пришлось познакомиться в последнее время. Он непритворно и искренне жалел молодую женщину, и она не могла не сознавать этого в душе; это сожаление в одно и то же время и радовало, и слегка оскорбляло ее.

Коснувшись отпуска, полученного Тандреном, Софья Карловна как бы мимоходом коснулась вопроса о том, насколько продолжают быть трудны заграничные отпуска, и была почти обрадована, когда Тандрен подтвердил ей, что лиц, состоящих на военной службе, за границу почти не выпускают и что в этом пункте совершенно сходятся и государь, и великий князь Михаил Павлович, мнения которых в последнее время все реже и реже согласовались.

При упоминании о великом князе Софья Карловна оживилась и, узнав, что великая княгиня Елена Павловна недавно подарила супруга новой великой княжной, с улыбкой воскликнула:

— Опять дочь?.. Бедный великий князь!.. Ему так хочется иметь сына!..

Имя Бетанкура как-то почти мельком было произнесено по поводу рассказа о каком-то недавнем блестящем собрании при дворе, и княгиня поняла из слов жизнерадостного рассказчика, что ее дорогому «мужу» везет и по службе, и в обществе.

Прощаясь с графом, Софья Карловна решилась прямо заговорить о том, что более всего интересовало ее.

— Скажите, граф, вы видаете Бетанкура? — спросила она, не глядя на своего собеседника.

— О, да, очень часто! — как будто слегка заминаясь, ответил Тандрен. — Он в большой милости при дворе и его, как у нас по службе говорится, «за уши тянут»…

— Да?. В чем же это выражается?

— Во всем, княгиня, положительно во всем! Теперь всюду выдвигают Александра Михайловича, ему дают самые видные поручения, его прикомандировывают ко всем наезжающим герцогам и принцам, которые снуют вдоль по нашей матушке России, увозят наши деньги и смеются над нами, как над дураками! Впрочем, Бетанкуру и тут везет, и каждый из этих кочующих принцев непременно снабжает его каким-нибудь ни им, ни ему ненужным орденом. Больше всего из «флигелей» везет Бетанкуру и Чернышеву, и когда они, сердечные, являются при всех своих фантастических регалиях, так у них всякий раз на груди как в ясную зимнюю ночь вызвездит!..

Тандрен пошутил, но тотчас умолк, сознав, что его шутка неуместна и неудачна.

Он помолчал с минуту и затем, как будто на что-то решившись, сказал, крепко, по-братски пожимая руку Софьи Карловны:

— Простите меня, княгиня, не сочтите меня ни дерзким, ни навязчиво смелым!.. Вы не первый день меня знаете… Вы помните меня моложе… Я всегда, как вам известно, был откровенен и прям… даже до забвения приличий! Мне и доставалось за это… но я обязан этому дружбой многих из знакомых и товарищей. Иные видят в моей смелой прямоте доказательство моей честности, другие меня за нее прямо дураком называют!.. Я не спорю ни с тем, ни с другим… Но я желал бы, чтобы вы поняли меня так, каков я на самом деле, и чтобы вы поверили мне!..