Обычно у таких девушек были острые маленькие лица, они сверкали дешевыми ювелирными украшениями, их тела были опрятными, очень молодыми и более теплыми, чем их лица. Они были достаточно чуткими, желая включиться в настроение игры, и такими же послушными, какими рисовало его воображение в давние годы. Живот к животу, руки на каждой ягодице, они демонстрировали свои прелести и смотрели, кому он отдает предпочтение. Они не были профессиональными проститутками. Александр не знал, как Теренс Роули с ними договаривался; платил он им, или им давали за это небольшие роли, или они это делали, чтобы встретиться с великим продюсером. Он не хотел ни о чем таком думать. Они делали все, о чем он их просил, но безразличие не уходило, а становилось только тяжелее. В отчаянии он требовал от них больше, чем они могли, но они делали все движения в соответствии с его требованиями, иногда хихикая и задыхаясь, а потом выкрикивали и кусали губы, и их тела сплетались подобно водорослям. Он ничего не чувствовал, кроме непреходящей апатии; тогда он поднялся и ушел, не прикоснувшись ни к одной из них. Они смотрели на него странно и отпустили грубую шутку.

* * *

Ему снилась желтая луна, налитая кровью в жарком черном небе; пейзажем была плоская пустыня, кругом пустота, кроме неухоженной какой-то заправочной станции, которая выросла, как странная разновидность кактуса на бездорожье. Хотя нигде никого не было видно, Александр почувствовал знакомое ощущение — кто-то его преследовал. И Александр начал бежать по этой безлюдной пустыне. Теперь он всей кожей ощущал, что далекая фигура держится позади него на большом расстоянии, их разделяли пески. Взглянув наверх, Александр увидел, что луна превратилась в разрезанный глаз и капала кровью в небе, затем он увидел, что человек, который его преследовал, бежал теперь параллельно с ним, но в стороне, и тут он обнаружил, что этот человек он сам, но с таким выражением лица, словно он знал нечто сокровенное, о чем не мог никому поведать.

* * *

На следующей неделе Александр вернулся в Вашингтон. Он согласился дать показания перед комиссией. Пока давали показания Джек Уорнер и Луис Б.Мейер, Александр сидел без всякого выражения и равнодушно слушал. Мейер настаивал на том, что писатели-коммунисты никогда не имели успеха и не оказывали влияния на картины, сделанные в студии "М.Г.М.", потому что в этой студии сценарии читались и перечитывались контролерами. Джек Уорнер также отрицал, что в каком-либо из его фильмов была коммунистическая пропаганда, но допускал, что, возможно, в платежной ведомости и были имена коммунистов, которые пытались протащить пропаганду в своих сценариях, но когда он обнаруживал тенденциозную линию, то все убирал, выжидал время и по истечении срока контрактов отказывался возобновить их с писателями-правонарушителями. Таким образом он успешно очистил свою студию. Он не согласен с тем, чтобы в кинопромышленности наложили запрет на коммунистов, это было бы незаконно. Он собирается продолжать увольнять писателей, которых подозревает в антиамериканизме, но не хотел бы связываться с какой-либо попыткой организованно внести их в черный список.

Александр давал показания в послеобеденное время.

— Вы слышали показания Стефана Рейли, что он был членом коммунистической партии? — спросил консул.

— Да.

— Вы слышали показания, что некоторые из писателей, которых вы приняли на работу по его рекомендации, тоже были коммунисты?

— Я слышал показания по этому делу, — согласился Александр.

— Можете ли вы сообщить комиссии, какую политику вы собираетесь проводить по отношению к писателям, а так же к актерам, которых на этом слушании называли коммунистами?

— Давайте возьмем сначала актеров, — сказал Александр. — Я слышал показания Менджау, в котором он говорил, что актер может проводить коммунистическую пропаганду одним своим взглядом и интонацией своего голоса. Ну, я хочу успокоить комиссию по поводу этого утверждения, Я хотел бы сказать, что опасность свержения Правительства Соединенных Штатов таким путем незначительна.

Это вызвало смех в зале заседаний и слегка разрядило обстановку.

— Что касается писателей, — продолжал Александр, — я не принимал на работу никого, кто проводил какую-либо пропаганду, будь то коммунизм или вегетаоианство, в их произведениях по той простой причине, что не считаю пропаганду хорошим развлечением.

— Собираетесь ли вы принимать на работу какого-либо писателя, если известно, что он коммунист? — спросил консул.

— Да, приму, если он хороший писатель. А по моему определению, хороший писатель тот, кто может правдиво изобразить людей, и это исключает любого, чьи взгляды на жизнь людей предопределены доктриной любого сорта.

— Собираетесь ли вы продолжать давать работу Стефану Рейли?

— Да, собираюсь, он очень хороший писатель.

— Вы слышали его признание, что он был коммунистом?

— Я думаю, что он считал себя коммунистом какое-то время, но, судя по его работе, я бы не сказал, что он был коммунистом, имея в виду то, что мы подразумеваем под коммунизмом; он не писал ничего такого, против чего мы возражаем.

— Следовательно, вы заявляете комиссии, что будете продолжать давать работу ему и другим названным на этих слушаниях, которые оскорбляют Конгресс?

— Америка страна законов. И пока не является незаконным быть коммунистом сейчас или в прошлом. Я считаю, что ни я, ни кто-то еще не имеем права в частном порядке изменять законы.

— Насколько я понимаю, — вмешался конгрессмен Кейтли, — что сведения комиссии по этому презренному вопросу для вас ничего не значат?

— Они безусловно имеют для меня значение, но они очень печальны, — обращаясь к конгрессмену, сказал Александр. — Я огорчен этим. И я очень сожалею, что некий голос был подан за это в Палате, и я буду рад поддерживать движение за вынесение Верховным судом решения по этому вопросу.

— Вы отдаете себе отчет, м-р Сондорф, — сказал конгрессмен, — что такие, как вы, учитывая ваше высокое положение, создаете условия для врага нашей страны и даете возможность распространиться коварной коммунистической конспирации?

— Я сожалею, что вы так думаете, конгрессмен. По этому поводу я могу только предложить, что в таком случае вы должны изменить законодательство, чтобы ваша точка зрения была подтверждена законом. При отсутствии такого закона я буду продолжать принимать на работу людей независимо от их личных убеждений, пока они не будут признаны по закону виновными в шпионаже или в подрывной деятельности.

* * *

В Нью-Йорке стоял лютый мороз. Снега не было, но жесткий иней покрывал все вокруг металлическим блеском. Там, где капала вода, образовывались опасные сосульки. По улицам шли люди, окутанные паром от дыхания. Ветер был резким и остро бил в лицо, причиняя коже жесткие и мелкие уколы. Солнце было окутано тонкой дымкой, которая делала его как бы курящимся, словно костер, чей жар не может достичь человека. Выглянув в окно, Александр увидел линию пикетчиков вокруг кинотеатра Сейермана, которые прогуливались туда и обратно, закрывали уши, притоптывали и держали плакаты, на которых было написано: "Этот сценарий вышел из-под пера комми! Не потакайте этому!", "Это театр Сейермана-Хесслена-Сондорфа. Сондорф любитель комми, пожалуйста, не потакайте ему", "Сондорф поддерживает врагов США, не поддерживайте Сондорфа!". Как только солнце село, высокие здания в сумерках стали серыми и выцветшими громадинами, а затем потеряли свои очертания, а когда окна, одно за другим, начали светиться, контуры зданий преломлялись. Много дней назад Александр стоял на этих улицах, смотрел на ночные огни и чувствовал, как ускоряется его пульс от сознания, что все возможно. Он повернулся к Стефану Рейли и сказал:

— Верховный суд отменит решение, я в этом уверен.

— Он не изменит решение Конгресса, — сказал Стефан мягко.

— Это может быть сделано.

— Этого не случится, — сказал Стефан, — это невозможно.

И по взгляду, которым он внезапно окинул Александра, можно было подумать, что не Стефан должен пойти в тюрьму, а Александр.

* * *

Александр вернулся в Голливуд, и Вилли предложил ему взять длительный отпуск; может быть, поехать в Европу, дать себе шанс переоценить свои взгляды, а публике дать возможность забыть, что он поддерживал Стефана Рейли. По этой же причине было предложено называть в будущем компанию только по инициалам "С.Х.С." и не тыкать в лицо публике имя Сондорфа, не такое сейчас время.

Однажды, повинуясь внезапному порыву, он решил повидать дом, где они с Сьюзен жили перед войной. Привратник был тот же самый, который служил у них в те времена.

— Как же я рад вас видеть, м-р Сондорф, — сказал он.

— Этот дом занят, Сэм?

— О, нет, сэр, пустует все время, сэр. Мисс Кейб, о, миссис Сондорф выставила его на продажу довольно давно, но, кажется, в наши дни нет спроса на этот тип собственности.

— Вы не против, Сэм, если я войду посмотрю?

— Ну, конечно, м-р Сондорф, вы имеете на это право. Я надеюсь, что вы найдете все в сохранности. Я сейчас выйду из вагончика и провожу вас туда…

— Не беспокойтесь, я пройду.

Сэм отворил массивные ворота с изображением пальмовых деревьев на чугунной решетке, Александр вошел и начал подниматься по дороге к дому. Как только дом стал виден, на минуту показалось, что там горит свет. Это оптический обман, вызванный солнцем в оконных стеклах. Он улыбнулся. Передний двор без машин казался меньше, чем ему вспоминалось. Когда он подошел близко к дому, то через окно и сквозь собственное отражение увидел блеск золоченых потолков. Внезапно заиграл фонтан в центре переднего двора, выбросив струю изо рта плененного дельфина, которого держал сильными руками мускулистый мужчина. Фонтан вырастал перед Александром постепенно, магически, до высоты дома, и радуга повисла над его верхней частью. Сэм, очевидно, хотел показать, как он все хорошо сохранил. Александр спустился по ступенькам сбоку дома и вышел на террасу, с которой были видны три плавательных бассейна и параллельные ряды фонтанов. Александр вспоминал, что Сьюзен приказывала поддерживать в них различную температуру, чтобы угодить вкусам гостей. Самый ближний из бассейнов заполнялся из искусственного водопада, который сейчас начал брызгать тонкой струей, — это Сэм показывал, в каком порядке он держит дом, затем он включил воду, и она начала стекать между искусственными скалами и валунами и, набирая силу, обрызгивала женские фигуры, оседлавшие морских львов и крылатых морских коньков. Под ними купальщики принимали душ. "Какое тщеславие! — подумал он. — Какими мы считали себя избранными! Он помнил некоторых из гостей; для иных званый обед был равносилен обряду посвящения в рыцари, а вид этих играющих фонтанов и купание в бассейнах были символом богатства, блеска и успеха. Терраса и сады вызывали воспоминание о том, что здесь он принимал какие-то важные решения и, казалось, он может все изменить, не оглядываясь на какой-либо высший авторитет. Здесь он чувствовал уверенность и определенность, ясность цели, такое ощущение безграничности своих сил, и на все это он был действительно способен. Он считал, что у него еще есть немного времени, но оно утекало, подобно песку в часах. "Какое тщеславие!" — снова подумал он.