Работенку — и притом неплохую, я уже отложил двести долларов — устроил мне брат Кэт, Бернард. Если бы не он, я бы и приглашения не получил. Во время войны он служил в Англии, в авиации, в одной части с поляками. Кэт что-то ему там обо мне наболтала, и он сразу решил — нужно его вызвать, у нас парень свое возьмет. Он меня встречал в Нью-Йорке на пристани. Меня вызвали по микрофону, таможню я прошел быстро, и тут же у входа стоял его «кадиллак».

Бернард повез меня не к Кэт, а к себе. У него в Манхэттене на двадцать пятом этаже роскошная холостяцкая квартирка, окна смотрят в разные стороны, на две реки, посмотришь вниз — люди бегают крохотные, как букашки, а ты от них далеко, дело имеешь только с солнцем, за одной рекой оно всходит, за другой — садится, свет течет по улицам, будто по речному руслу, а ночью можно рукой до луны дотянуться. Он мне говорит: «Вот тебе комната с ванной, со всеми удобствами, живи сколько влезет».

Вечером заявилась Кэт в грязных брюках, в свитере с высоким воротом, сидит на Бернардовых шелках, курит, пепел на ковер стряхивает, виски мы с ней выпили порядочно, не разбавляя, и я подумал, где же та хваленая гигиена, к которой она в Пенсалосе дочек приучала.

— Дети здоровы? — спрашиваю.

— Здоровы, паршивки, — отвечает. — Трудно детей без отца воспитывать.

«Ого, — думаю, — это что-то новое».

На другой день пошел в бюро по найму. Бернард злился: «К чему такая спешка? Отдохни. За квартиру платить не надо». Но мне неохота было у него одолжаться. Из Подружкиных денег еще кое-что оставалось, ровно столько, сколько нужно внести в профсоюз каменщиков на вступительный взнос. Записался я в профсоюз. Неподалеку от владений Кэт, в Лонг-Айленде, одна фирма как раз начинала строительство, шикарный будет райончик, требуется рабочая сила, и Бернард меня рекомендовал.

Кэт частенько приезжала на стройку верхом, и это мне нравилось, не она сама, а то, что она лошадей любит. Вокруг бульдозеры деревья с корнями выворачивают, в землю вгрызаются, лезут в ее нутро, как врачи в больнице на операции. Машин хватает, бетономешалки, подъемные краны, фургоны, грузовики, вот-вот двинутся в атаку, сплошной бензин, железо и грохот. А лошадь совсем ни к чему, разве только для красоты. Это мне тоже понравилось. Кэт, с тех пор как получила наследство от дяди, за одеждой не следит, приезжает верхом в джинсах и свитере. Помню, как она говорила, что поселится в Штатах где-нибудь на ферме или в рыбачьем поселке, как в Пенсалосе. А живет во дворце! Если бы я там служил швейцаром — я бы ее и на порог не пустил! Волосы нечесаные, одежда в дырах и заплатах — и это мне тоже нравилось. Чересчур уж красивая была моя Кася, чересчур нарядная, чересчур чистенькая.

Под свитером у Кэт буфера будь здоров! Наши хмыри свистели ей вслед, и сочных словечек не жалели, впрочем, я их понимал только наполовину, но все равно нарочно у всех на виду помогал Кэт соскочить с лошади, мы шли в кусты, выкурить по одной, пока меня мастер не отчитал — и с того раза она больше не появлялась. Приглашала, живи у меня, можно и за плату, работа рядом. Нет, говорю, спасибо. Нанял себе комнатушку в гостинице у дороги, над баром. Мне нравилось, что внизу шум, музыка играет, под музыку я всегда думал о Касе.

Бернард ко мне частенько наведывался. Все рассказывал, как летал с бомбами над Бременом и Килем и как однажды немцы навели на него прожекторы, выловили из темноты, он не видел ни черта и наверняка свернул бы себе шею, если бы один поляк на своем «спитфайре» не вывел его оттуда. Он все польских летчиков нахваливал. Мы с ним вечерами сиживали в баре, в паршивой забегаловке, попивали джин с тоником, он болтал, я слушал — полюбил я этого мужика, уж больно смешно он выговаривает «холера», «х» у него так и булькает в горле. Иногда он гнал меня наверх, рылся в шкафу. По его команде я надевал чеоный костюм, он подбирал мне галстук. «Кэт ждет, поехали в Нью-Йорк».

Ехали мы на машине, а Кэт всегда садилась сзади, рядом со мной. Мы приходили в какой-нибудь ночной кабак, чаще всего это был клуб, на столиках горят свечи, на эстраде негры в розовых смокингах — зубы у них блестят, медные тарелки тоже, — официанты колдуют над блюдами, рожи важные, надутые, и Кэт тут же, полуголая, с длинными распущенными волосами. Сидит, вроде бы платье одергивает, а сама под столом то руки моей ищет, то поддаст каблучком по ноге. И это мне не нравилось. Я танцевать не хотел. Бернард сразу скисал и смотрел на меня вопросительно: «На что ты злишься?»

Не нравилось мне, что эти миллионеры увиваются вокруг такого бродяги, как я. Чего, думаю, им от меня надо? Случалось, что мы так сиживали до утра, Кэт может полбутылки трахнуть и по ней ничего не видно, только лицо бледное. А Бернард, когда напьется, непременно должен кого-то боготворить. Если не польских летчиков, то официантов или какую-нибудь лахудру с наклеенными ресницами. Каждому сует в руку доллары, чуть не плачет, умоляет, чтобы взяли. Смех, да и только. Я засовывал Кэт в чулок зеленые бумажки, она их вынимала и прятала Бернарду в задний карман брюк, так мы развлекались, а он ничего не замечал.

Потом наша барменша и мастер, который когда-то служил у их дядьки конюхом, рассказывали мне, что это пропащая семейка. Во времена сухого закона отец сидел в тюрьме за торговлю спиртными напитками. Все законы они сумели обойти, капитал сохранили, отца из тюрьмы вытащили, но только он на Сороковой улице выбросился с восемнадцатого этажа. У матери тяжелая меланхолия. Полгода живет в санатории, полгода дома, катается вместе со своей компаньонкой на яхте, Библию читают, молятся. Главой семейства был дядя. Когда после войны он умер, Кэт вернулась из Европы с парой внебрачных деток. Квартир, имущества, акций у них хоть отбавляй — а счастья ни на грош. Сообщники отца выдали, друзья его обокрали, родня не явилась на похороны, теперь они никому не верят. Кэт Уокер не желает выходить замуж, ухаживает за лошадьми и за своими внебрачными детками, Бернард пьет и финансирует бездарные пьески на Бродвее, которые никакого успеха не имеют.

Слушал я их рассказы краем уха, потому что сам я был еще в Труро. Прошлое мне в голову ударяло, как вино, ночью просыпаюсь, чувствую тяжесть, на моем плече — Касина голова. Днем на какую бабу ни взгляну, все о Касе думаю, американки для меня все равно что манекены. И никак не могу понять: почему мы с ней расстались? Сегодня думаю — она во всем виновата, день пройдет — себя виню. Но ни разу мне не пришло в голову, что так оно и должно быть. Фотографию ее в рамке я поставил возле кровати. Хозяйка спрашивает: «Кто это?» А я говорю: «Жена». Само собой это получилось. И такая меня злость взяла: почему мы тогда не думали о разводе? С какой стати она жена Брэдли? Ругался я последними словами, а потом сам себя утешал — ну и что же, что жена? Ей двадцать три года, мне двадцать пять, Брэдли семьдесят, у нас вся жизнь впереди. В Пенсалос я отправил открытку: «Привет всем, кто меня помнит».

Прошла одна неделя, другая, каждый день я сломя голову мчусь с работы. Хозяйку спрашиваю: «Нет письма?» — «Нет», — говорит. Ну, ясное дело, миссис Брэдли не нужны мои приветы, миссис Брэдли меня не помнит… С этого-то и началась моя болезнь. Сначала я таскал кирпичи, махал кельмой, получалось, вроде, платили как надо. Но время шло, от Каси нет ответа, чувствую, не могу согнуться — чуть не кричу от боли. Ребята на стройке удивлялись, что у меня пот по лицу струится, а это от боли. Драконов язык, прошлое мое опять не давало мне жить. Кася велела язык выбросить, вместе с ним я выбросил ко всем чертям всю мою прежнюю жизнь, и теперь она мне мстила: жизнь за жизнь. Ради Каси я забыл Польшу, теперь Кася про меня забыла. Кэт я разрешил приносить мне обеды. Она частенько садилась ко мне на кровать, но что толку… не мог я ответить лаской на ласку, отодвинусь и несу всякий вздор.

Со стройкой пришлось распроститься. Теперь у меня было время подумать: что я на этом хваленом Западе нашел? А тем более здесь, за океаном, у дядюшки Сэма? Всякие чудеса показываю, как факир, работаю, из кожи вон лезу. А там в Польше ребята пьют белую и в героях ходят. Не мог я себе простить, что оставил у Подружки альбом фотографий — сгоревшую Варшаву. Здесь, на Лонг-Айленде, не дома, а парфюмерные салоны. Прежде чем новый владелец или жилец получает ключ, ему уже и газоны разобьют и деревья посадят, под окнами азалии цветут, не дай бог, он ножки в земле испачкает, в саду травка, на дорожках бетон или мелкий песочек. Мусор со стройки сразу вывозят, чтобы все вокруг радовало глаз. Унитазы выкрашены в приятный цвет, туалетная бумага в тон подобрана, сортир от кухни не отличишь, кухню от салона, всюду блеск, чистота, лавандовым мылом пахнет. А я нарочно рассказал гостям, как в Варшаве во время восстания люди шли по канализационным каналам по шею в дерьме. Кэт как услышала про это, помчалась в уборную — ее вырвало. А потом взяла меня за руку и говорит:

— Никому не рассказывай таких вещей. Мне можно, я тоже дерьма досыта наелась, маркиз мой был настоящий скот. Но вообще-то люди не хотят знать, что жизнь — бездонная бочка грязи. Что можно через все это пройти и как ни в чем не бывало лечь с женщиной в кровать. Мы живем в цивилизованном мире.

Я чуть не задохнулся:

— А мне что, хотелось через такое пройти? Я об этом с детства мечтал?

Она закурила:

— Интересно знать, чем родина наградит тех, кто во имя нее сидел по шею в дерьме? Что они от нее получат? Наверное, то же, что я от своего маркиза? Полное отвращение ко всему на свете.

И тут я испугался. Испугался Кэт Уокер с ее голой спиной и с жесткими словами. И этой страны с розовой бумажкой для задницы, всего мира заново испугался. Может, еще больше, чем когда-то в Варшаве Анны, у которой не было лица. Тогда я подумал: черт возьми, подамся к маме. Удеру на Запад. А теперь-то я уже на Западе и удирать некуда. По ночам я себя уговаривал: «Идиот, ну чего боишься? Плохо тебе тут? Такому балбесу, как ты, без диплома, везде придется спину гнуть, но все равно года через два ты свою хату построишь, потому что тут простой работяга больше зарабатывает, чем в Европе инженер. Идешь куда хочешь, ешь что хочешь, чистота, порядок, ассенизатор ты или министр — все едино, каждый тебя хлопает по плечу, говорит — «Хэлло, Джо!» Паспорт — зеленая карточка в целлофане, как проездной билет на трамвай, вот и все твои документы. Никто их не спрашивает — разве что надумаешь в Канаду съездить. Свободная страна, свободы здесь, дурень ты этакий, больше, чем в Англии.