О своем решении он сообщил на четвертый день, в среду, но не телефонным звонком, а по почте. Профессор писал:


«Дорогой Михал, мне не кажется, что наш разговор в настоящее время так уж необходим. Я вполне одобряю твое намерение поехать в Штаты. Чтобы облегчить Кэтлин возвращение домой, я встречу ее в воскресенье на машине в Пар, куда я попросил бы тебя приехать в пять часов вечера на «моррисе». Там им займется Эрнест, а ты сможешь вернуться домой поездом.

Прошу передать слова моей самой искренней признательности миссис Бёрнхэм.

Желаю успеха в Америке.

Джеймс Брэдли».


Михал, задыхаясь, читал письмо вслух, с недоверием и вместе с тем с чувством облегчения. В конверт был вложен отдельный листок для Кэтлин. Она взяла его у Михала и вышла на террасу.

Вечером в кухне Кэтлин дала мне его прочесть.


«Дорогая Кэтлин, — писал профессор, — я думаю, что ты на верном пути. Не бойся того, что скажут люди. Разумеется, главной их мишенью буду я, но, к счастью, я не слишком чувствителен к чужому мнению. В противном случае я не мог бы ни заниматься наукой, ни просто уважать себя как здравомыслящую личность. Будь мужественной, дорогая. Для меня истинную ценность имеет только одно, что ты возвращаешься.

Жду с нетерпением.

Твой Джеймс».


Прочитав записку, я смущенно посмотрела на Касю. Она отвела глаза, прикусила губу.

— Поедешь? — Она кивнула. — Если не хочешь, оставайся у меня.

Лицо ее стало непроницаемым, не колеблясь она ответила:

— Хочу.

Я содрогнулась. Все, казалось, шло к благополучной развязке, если бы история не повторялась. Да, в самом деле, пусть с известными сокращениями, с кое-какими различиями и уступками, повторялась старая легенда: король Марк поверил изменникам, пренебрег мнением баронов, одобрил путешествие Тристана за море, вышел навстречу Изольде, а она без всяких колебаний и сомнений бросилась в его распростертые объятия. Божий суд? В двадцатом веке божий суд вершится не на площадях, а в уме и сердце. И на смену раскаленному железу пришел психоанализ. Но и теперь черный парус смерти нередко угрожает разлученным любовникам. Меня не покидало предчувствие катастрофы.

Кэтлин, напротив, была очень оживленной и деятельной. Должно быть, фотограф, у которого она сделала карьеру, пытаясь удержать ее, отдавал ей на вечное пользование наряды, и теперь она гладила их, разбросав по всем креслам — дом превратился в салон мод. Ангорская шерсть вперемешку с итальянским шелком, шотландская клетка — с экзотическими цветами, и тут же рядом со всей этой роскошью зловеще поблескивал потемневший и поношенный «золотой костюм», тот самый, в котором когда-то Кэтлин вместе с Михалом выехала верхом за ворота «замка».

Михал повеселел. Достал из шкафа темные костюмы, которыми прежде пренебрегал, и еще какие-то пестрые одежки. Михал подолгу болтал с Кэтлин, они ссорились, шутили, подолгу сидели на террасе, держась за руки и уверяя друг друга, что разлука будет недолгой, профессор опять пошлет ее за ним, хоть на край света.

Близость разлуки разожгла угасший было огонь: они смотрели друг на друга голодными глазами, мне казалось что я вижу богатую невесту, любующуюся приданым накануне свадьбы. Я все время ждала вопроса про симфонию Франка. Кэтлин объедалась пирожными, которые ей подсовывал Михал.

— Тебе ведь не нужно больше демонстрировать моду для подростков, студия далеко, а я люблю мясо, а не кости, — кричал он, как будто бы шла игра между ним и студией Питера.

Она хлопала в ладоши:

— Правда, правда, теперь я могу и потолстеть. — Потом вдруг становилась серьезной, потягивалась, зевала: — Подружка, я устала.

В субботу под вечер, должно быть предварительно собрав информацию у Гвен, к нам пожаловала Ребекка. День проходил как в дурмане. Кэтлин, словно бы завтра никогда не должно было настать, вместо того чтобы складывать вещи, заводила пластинки и меняла платье за платьем. Ребекка увидела их в тот момент, когда они переводили дух после самбы, Кэтлин — в вечернем платье с блестками, Михал — в дырявом свитере.

— Ну что ж, — сказала она, наведя лорнет на Михала, — сперва Тристан, потом Отелло и наконец Язон… Должно быть, ты, мой друг, собрался в путь за золотым руном?.. Ну что же… Деньги — отличный товар. — Потом она перевела свой лорнет на Кэтлин. — Тебе не кажется, Уонда, — обратилась она ко мне, — что наша Изольда созрела до роли Химены, покинутой Сидом?

Ее декламация на этот раз не произвела должного эффекта. Михал и Кэтлин кисло улыбались, думая о своем. А я молча разливала коньяк.

Появление Лауры Уиндраш вместе с Браун, огромной, растрепанной и еще больше похожей на стог сена, показалось мне хорошо обдуманной диверсией. При виде Михала и Кэтлин они притворно удивились. Впрочем, Браун, кажется, искренне обрадовалась Михалу, хлопнула его по спине:

— Тристан, ты снова здесь! Как я рада! Знаешь, я выиграла в лотерее ошейник твоего пса! Из-за этого мне пришлось купить себе пуделя. Черный. Такой же миляга, как и ты. Зовут его Хватай.

Лаура закатила глаза от возмущения.

— Миляга? Ты хотела сказать: ханжа и бездельник. Этот пес научился притворяться, что без вас жить не может, лишь бы выклянчить кусок бекона, а потом носится по улице и дразнит этим беконом других собак. Сам-то он вовсе есть не хочет.

Михал то ли не понял, то ли не слышал этих слов и оставил их без внимания. Но Кэтлин покраснела и, пробурчав что-то невнятное, выскочила из комнаты. Браун была озадачена.

— Неужели мы допустили какую-то бестактность? Она обиделась?

Не дожидаясь выяснений, Лаура поспешила выразить свое соболезнование.

— Бедняжка! Как она ужасно выглядит! Кожа да кости! Куда девалась вся ее красота! — Потом обратилась к Михалу с вопросом: — Может, Кэтлин больна? Перенесла тяжелую операцию?

Я испугалась и украдкой взглянула на Михала. Он был серый, а глаза сверкали, как два лезвия.

— Кэтлин здорова, молода и красива, — сказал он. — Вам бы очень хотелось иметь ее кожу да кости, но, увы, тут никакая операция не поможет.

— Браво, браво, Язон, — громко рассмеялась Ребекка. — Все же роль Тристана тебя кое-чему научила. Ты неплохо защищаешь королеву.

Кэтлин вернулась, села рядом с Михалом. Он взял ее за руку, вызывающе глядя на присутствующих. Бледные и сердитые, они сидели рядом, отделенные от всего мира, как две чайки на уплывающей льдине. И в эту минуту в комнату вошел Стивенс. Он быстрым взглядом окинул сцену.

— Какое милое общество! — воскликнул он. — Гости из Лондона!.. Семейное торжество. А где же наш дорогой Джеймс?

Лаура фыркнула, Ребекка пробасила:

— Джеймс, или король Марк, сейчас, пожалуй, чувствует себя королем Лиром. Семейной идиллии не получилось.

А стало быть, суд все же состоялся. За исключением полковника Митчела, который находился в больнице по поводу стенокардии или хронической злости, все прочие «разгневанные бароны» находились здесь, испытание раскаленным железом казалось неизбежным. Кэтлин высвободила из ладони Михала свою руку. Танцующей походкой манекенщицы вышла на середину комнаты. «Самое модное лицо сезона», вызывающее и надменное, застыло, превратившись в маску. И только пальцы ее правой руки судорожно сжимались, выдавая волнение.

— Леди и джентльмены, — сказала она по-девичьи нежно. — Я здесь не гость. Я приехала домой. Мой друг, мистер Майкл Гашинский, любезно проводил меня сюда. Завтра он будет сопровождать меня в Труро, хотя перед отъездом в Америку у него масса срочных дел. Мне бы очень не хотелось, чтобы в моем присутствии вы подшучивали над моим мужем, профессором Брэдли. А теперь прошу извинить, я должна перед дорогой уложить свои тряпки. — И она улыбнулась, окинув взглядом многочисленные крепы и меха. Маска исчезла, воцарилась тишина. Кэтлин и Михал удалились. Гости не могли прийти в себя, словно после выступления знаменитой актрисы.

Первой опомнилась Ребекка.

— У этой малютки большое будущее. Из нее получилась бы неплохая Гофолия[55].

Лаура Уиндраш, которая после бегства своего чеха-изобретателя в Бразилию не верила никому и ничему, глядя на Браун, прошипела:

— Я всегда говорила, что знакомство с иностранцами до добра не доведет.

А Браун тем временем пыталась разобраться в том, что произошло.

— Почему же они не женятся? Майкл и в самом деле уезжает? Ведь они католики. Брак с профессором ни к чему ее не обязывает.

И тут-то взял слово Роберт Стивенс:

— Простите, но все вы несете вздор. Театр, католики, иностранцы… Вся эта абсурдная ситуация — дело рук Брэдли. Это он своим неестественным отношением к жизни загнал двух молодых людей в тупик. Сейчас они капитулируют, но это еще не конец, о нет!

И, одержимый своей идеей фикс, взъерошенный, он схватил шляпу и, не попрощавшись, мелкими шажками выбежал из дому.

Как только хлопнула калитка (он наверняка поспешил в больницу поделиться новостями с Митчелом), Ребекка воздела вверх обтянутую черной перчаткой руку. Как подлинная классическая героиня, она любила монологи, обращенные к отсутствующим.

— Нет, мистер Стивенс, — с чувством произнесла она, — вы не правы, переоценивая Джеймса и презирая театр! Нормальные молодые люди сами загоняют себя в тупик, а потом сами же находят из него выход. И ни один профессор в мире не в силах помочь им или помешать. А вот театр… Неужели, мистер Стивенс, вы думаете, что Брэдли, или наша малютка, или, скажем, этот Тристан, он же Отелло, сумели бы выбраться из тупика, если бы не театр? Все они играют роли, которые сами себе придумывают! Поэтому писатели, не понимающие театр, не должны писать о жизни.

Окончив тираду, она допила свою рюмку и, раскланиваясь, словно перед рампой, величественно поплыла к дверям. Браун все еще не могла сообразить, в чем дело.