Михаил Кожемякин - Три любви Марины Мнишек. Свет в темнице

«Ты уж прости, Федя, – думал он, трясясь в седле, а сам все всхлипывал. – Придется и тебя как Прошку, дурака несчастного! Но я твое доброе имя тем спасу, друг разлюбезный… Учиню, будто Маринка тебя обманом завлекла и прирезала, а я ее на побеге самолично схватил. Кобелиный твой грех с ворухой сей быстро забудется, простится, а измена государю не забылась бы!»

Песня была старая, удалая, крамольная, и оттого еще веселее! Опричная да болотниковская, она разбойно будоражила над Коломной ночную тишь… Все шестьдесят с лишним душ, и дворянских, и холопских, избранная сотня Государева дворянского полка, боевая братия, теснились в приземлии башни вокруг раскупоренных бочек с крепким хлебным вином, с душистым хмельным медом. И святой Маврикий, их стяг и покровитель, – тоже здесь, стоит под киотом в красном углу и словно усмехается белозубо с полотнища своим буйным чадам… И дозорщиков с верхотуры, и часовых от Маринкиных покоев – всех созвал сюда сотник Рожнов: «Ступай все к чарке, братцы! Наслужитесь еще, а нынче – веселье!»

Кружки – глиняные и деревянные, чары – медные и серебряные ходили по рукам, и благодатная обжигающая влага щедро лилась в привыкшие к брани и к боевому кличу глотки. Над очагом румянилась соблазнительной корочкой печеная бычья туша, от которой сотрапезники отхватывали ножами куски и жадно вгрызались в них зубами. Ухари, отодвигая остальных, выскакивали на середину тесной караулки и лихо выламывали коленца в пляске… Веселье бурное, веселье воинское, веселье простое!

Сам великий государь всея Руси Михаил Феодорович воззрел на них, прислал им в письме приветное слово! Обещает государь: скоро, уже скоро идти им обратно на Москву – к малиновым звонам и румяным зорькам над Яузой, к женам да детишкам (у кого имеются), к стосковавшимся любушкам-голубушкам (коли не забыли!), к четям да имениям (кто нажил). Шлет им царь-батюшка, щедро дарящий, почитающиеся за верную службу в Коломне деньги с города. Вон, Ванька Воейков да Прошка Полухвостов за ними поручителями поехали… Федор сам удивлялся, как ловко соврать у него получилось! Или, может, верили ему они безоговорочно, вот и обманулись… Стыдно! А обратной дороги уже нет…

Снаружи тоже долетали разухабистые крики и песни бражников: внешняя стража стрелецкая гуляла! Дождавшись, когда совсем стемнело и начальные люди завалились по избам на теплые перины, Федор выставил стрельцам-молодцам бочку вина, да меда два ведра, да бычью ногу с лопаткой… Гуляй, стрельчишня! Нечего стрельцам с дворянами на собачьей службе государевой делить, кроме ран и дыр на кафтанах, незачем им ссориться. Не поминай лихом, рать пешая, рать конную! Ныне стрельцы братались с дворянским караулом у входа, словно и не было всех этих месяцев упорного противостояния за обладание башней и узницей, и клялись друг другу в вечной дружбе.

Так бы все и оставить навсегда! Пусть вечно звучат песни да кружатся вприсядку плясуны, раскатывается под сводами смех и стучат чарки. Пусть воинский рай – а он, наверное, именно такой – укроет от зла и мести царя и бояр эти простые верные души…

– Чего-то ты невесел, Федяша? – пьяным голосом спросил Федора Васька Валуев, в кулачище у которого здоровенная кружка на десятину ведра казалась маленькой чарочкой. – Али грусть-тоска молодца заела? Так ты ей в зубы кулачищем, а себе – винищем!

Федор заставил себя весело рассмеяться и поманил старого друга пальцем:

– Послушай, Вася! Коли ты мне друг, учини великую услугу…

– Тебе – хоть две, хоть дюжину, хоть сотню услуг, друг ты мой любезный!!!

– Только одну, Вася! – заговорщически зашептал Федор. – Я нынче к Марине наверх пойду… Ну, ты понимаешь. Уйдем мы на Москву, а я так и не… Словом, пойду! Так ты сделай милость, присмотри, чтоб за мной никто не ходил, в подглядки не играл и вообще – до света нас не тревожил!

– Экий ты, дружище, ходок по бабьему делу! – с хохотом воскликнул Валуев и тотчас по-разбойничьи свистнул в два пальца: – Эхей, сотня! Слуша-а-а-ай! Сотник наш к Маринке женихаться идет, так чтоб никому за ним – ни-ни! Ни ногой, ни ухом, ни рылом! А кто не внял – расшибу!!!

Дружный взрыв хохота и сальных острот был ему ответом:

– Давай, сотник!

– Горько!!!

– Покажь ей, что Заруцкий да Гришка-расстрижка против тебя – цуценята!

Федор укоризненно шлепнул Валуева по широкому загривку:

– Тихо вы, черти! Ну, я пошел…

Его проводили молодецким посвистом, улюлюканьем и топотом. Кто-то даже заржал жеребцом, а другой шутник принялся потешно ухать да пищать по-бабьи.

Федор поднялся к себе в келейку, надел кафтан и шапку, перепоясался, нацепил пороховницу и лядунку с зарядами. За пазуху положил мошну с остатками сотенной казны – вот и он, сотник Рожнов, подобно многим начальным людям московским, стал вором! Но, ежели что пойдет не так и Егорка не успеет к назначенному месту, придется самому покупать лошадей в ближнем селе… Не приведи господи, тогда и надежды у них с Маринкой почти не останется, разве только – умереть на воле и вместе! А уж живой он ее нипочем не выдаст!

Федор быстро проверил пистоли и сунул их за пояс, только не спереди, а сзади, чтобы не мешали спускаться по стене, саблю – потеснее к бедру, за сапог – гишпанский тонкий клинок. Длинное кожаное вервие с удобными узлами, которое было не раз испытано, когда приходилось отправлять на Москву гонцов тайно, в обход стрелецкой воротной стражи, сотник перекинул через плечо. Мужское платье и сапоги, самого малого размера, которые только удалось достать, он тайно занес Марине еще с вечера и тогда же успел шепнуть ей: «Будь готова, как стемнеет!» – и крепко, обнадеживающе стиснул холодную узкую ручку… Его бы самого кто обнадежил!

«Заступнице наша, Человеколюбице, Пресвятая Богородице, на тебя единую уповаю!»… Федор наскоро перекрестился и вышел. Ни лампады, ни свечи брать не стал – все узкие лестничные пролеты в башне он успел выучить за эти месяцы наизусть и двигался по ним в темноте, как кошка.

Но на лестнице было светло от зажженного кем-то масляного фонаря. Среди доносившегося из караулки пьяного гомона вдруг почудилось какое-то недоброе движение. Федор настороженно обернулся и лицом к лицу столкнулся с Ванькой Воейковым, нагонявшим его снизу.

– Ты почему здесь?!

Желтые волчьи зубы полусотника оскалились в почти заискивающей улыбке:

– Не взыщи, Федя, воротиться пришлось.

– Где Полухвостов и Силка?

Воейков спрятал глаза и промямлил растерянно:

– На Москву они поехали, сотник. – И вдруг крикнул совсем нежданное: – Я по тебе, Феденька, и сорокоуст отслужу, и поминанье…

В руке Ваньки внезапно что-то блекло сверкнуло, и Федор за краткий миг успел узнать небольшой ножик с поварни, который обычно приносили Марине с обедом, чтоб она помогала себе за столом… А потом острая боль вдруг полоснула левый бок и вгрызлась в ребра. Не отдавая себе отчета, что делает, одним чутьем приученного к схваткам тела, Федор отшатнулся в сторону от удара, перехватил руку Воейкова и обрушился на него сверху. Они кубарем покатились по лестнице вниз, сплетясь в яростный живой комок… Когда Ванька оказался снизу, Федор всей силой притиснул его к ступенькам и потянулся к голенищу за стилетом. И тут услышал, как жалко звякнул о ступени выпавший из руки его врага нож, а тело под ним вдруг стало податливым и безжизненным, словно мешок с костями. Неестественно отвернув голову, Ванька Воейков безумно таращил глаза и сипел, силясь сказать что-то… Изо рта у него потекла вязкая пузырчатая пена, и Федор понял: шею он сломал, когда падал с лестницы, кончается. Дождался, пока Ванька дышать перестал, и, прижимая рану в боку десницей, левой рукой закрыл ему глаза. Не попустил Господь Федору Рожнову умертвить друга собственной рукой, сам суд свершил! Эх, Ванька, Ванька, как же ты мог?!

Кровь по ребрам бежала обильно, и, чтоб не истечь ею, Федор разорвал ворот кафтана, сунул туда шапку и прижал к ране. Дышать с левой стороны было больно – должно, легкое задел, аспид! Но во рту не солонилось, значит, не все так худо, с самого краю задел. Однако надо торопиться: рана тем и плоха, что сгоряча знать себя не больно дает, а потом как пригнет…

Федор вскочил и быстро взбежал по лестнице. Проклиная скользившие в крови пальцы, достал ключи и провернул их в замке, вбежал к Марине. Она порывисто вскочила ему навстречу, одетая уже по-мужски, напоминавшая в своем новом наряде хорошенького мальчика-пахолика. Ее глаза расширились от ужаса:

– Коханый!!! Ты ранен?! О, Матка Бозка…

Федор поспешил успокоить ее твердостью и спокойствием своего голоса, знал – сейчас это подействует лучше всего:

– Пустая царапина. Живо, разорви простыни и перевяжи меня. Надобно поспешить!

– Сейчас, Феденька, ты только потерпи…

– Потерплю! Терпелку, чай, здоровую на службе отрастил…

Ее ловкие руки быстро расстегивали ему одежду, вытирали кровь, закладывали, перетягивали тряпками глубокий разрез на боку, а он все прислушивался: не раздадутся ли на лестнице тревожные крики, приближающиеся шаги? Ангел-хранитель, должно быть, надежно бдил: не раздались. Сотня беззаботно гуляла внизу и, наверное, пила сейчас за здоровье своего сотника.

Федор и Марина сторожко поднялись на верхотуру башни, под неяркое мерцание весенних звезд в разрывах облаков. Легкий ветерок летал над спящей Коломной, и окрестные просторы казались безмятежными. Федор ловко обвязал Марину под мышки веревкой, другой конец пропустил через свои плечи и укрепил вокруг зубца.

– Ступай, любимушка моя, не бойся!

– С тобой, коханый, я ничего не боюсь! – Марина нежно поцеловала его и, прежде чем шагнуть в бездну, нашла силы пошутить: – В который раз меня низводят с высоты в твоей стране, Феденька!