– Да, но в первый раз – к свободе! – в тон ей ответил Федор и заботливо упредил: – Ты ручками-то, ножками по стене перебирай, чтоб по сторонам не болтало!

– Знаю… В детстве я тоже лазила по деревьям в нашем саду!

Спуск Марины занял, быть может, пару минут. Рана болела, но не очень мешала, и, главное, повязка пока не совсем пропиталась кровью. Добрый лекарь так ловко бы ее не наложил! Любовь ли двигала рукой Марины, или шляхтянок, в отличие от московских боярышень, в юности учили искусству врачевания – гадать было недосуг. Федор схватился за веревку и решительно перевалил через стену…


…Стрелец, облегченно ворча себе в бороду, устроился между зубцами стены враскорячку, спустил портки и принялся с наслаждением мочиться вниз. Этой зимой он застудил почки в карауле, и проклятая природа требовала теперь пускать струю чуть ли не после каждой чарки! Товарищи-зубоскалы надоели своими остротами, оттого он и сбежал от костра, где они пили и гуляли за счет доброго дворянского сотника, сюда, на стену.

Пока естество отправляло свою потребность, взгляд стрельца рассеянно шарил по сторонам. И вдруг в призрачном свете выглянувшей из-за туч луны ему показалось, что по выпуклой мощной стене ближней башни – той самой, Маринкиной! – заскользила вниз человеческая фигура. Служивый недоверчиво протер глаза: так и есть, вот человек спрыгнул с веревки, а внизу его поджидает еще один, махонький, будто ребятенок… Или баба? Вот вдвоем они побежали в темноту…

Мозолистая рука стрельца не легла на курок верной пищали (добрый часовой даже по нужде ходит с огненным боем) и не схватилась за берендейку с зарядами. Она медленно сложила двоеперстие и начертала в воздухе крестное знамение:

– Помогай тебе Господь, страдалица! Ангела-хранителя на путях твоих! Не поминай меня лихом, что не защитил тогда, на Москве, венчанного супруга твоего, государя Димитрия Иваныча…

В ночи ничего не было видно, но стрелец продолжал стоять на стене, напряженно вслушиваясь в темноту. Вроде в отдалении, на Коломенке-речке, вода слегка плеснула. Птица ночная кричит… И тут до слуха стрельца долетел отдаленный конский топот – совсем тихий, должно быть, копыта тряпками обмотаны. Он и не различил бы его, наверное, если бы не прислушивался так внимательно. Вот и нет больше топота, стих вдали. И вины его перед Маринкой более нет! Не спас он тогда в Кремле ее мужа, а ныне ее саму своим молчанием спас. Святые угоднички, как же легко на душе, когда совесть чистая!.. Теперь впору и выпить.

Воеводские палаты, Коломна, 1615 год

Снилось коломенскому воеводе князю Александру Даниловичу Кутюку Приимков-Ростовскому, что отыскал он воровскую казну, разбойником Ванькой Заруцким да ворухой Маринкой под городом зарытую, а в ней – сокровища несметные, злато-серебро, каменья драгоценные, ризы парчовые, меха собольи… Сидит он посередь богатства сего, да пальцы свои пухлые в рубинах купает!

– Вставай, князюшка! Вставай, свет наш!

– Пшел вон, холопская морда… Сплю я…

– Вставай, батюшка! Пробудись, сокол наш ясный!

– Провались ты… Камушки-яхонты мои, самоцветные…

И вдруг – грохот, топот, крик. Развалились пополам двери спаленки его уютной, влетает мужик роста великанского, в оружии весь, орет: «Да буди ты своего воеводу! Беда!!!»

Вскинулся воевода на пуховой перине, подумал – разбойники напали, с перепугу даже пистоль из-под подушки выхватил. После сообразил, что разбойник про беду бы орать не стал, и оружье обратно убрал. Слава богу, княгинюшка у него – ранняя пташка, уже по хозяйству на бабьей половине хлопочет, а то сомлела бы с перепугу, сердешная, от такой страсти. Сел воевода на постели, босые ноги на пол свесил. Дворецкий услужливо туфли подал, надел сперва правую, после и левую.

– Ты кто таков? – спросил князь, позевывая. – Что за беда опять на мою голову? Ни сна, ни покоя, прости господи, все бдение на службе государевой…

Великан оружный так перед воеводой на колени и пал, глазища у него вот-вот наружу выскочат, рожа вся белая, зуб на зуб не попадает, а из пасти так перегаром и разит.

– Ты чего, пьян, воинский человек? Может, просто привиделось чего?

Тут служака как заревел белугой и все повторяет:

– Маринка, воевода… Маринка… Маринка…

Князь Кутюк так сердцем и похолодел. Прозорлив был, враз все понял.

– Ушла воруха, сбежала, – только и смог проговорить воевода. Не спрашивал, ведал уже. Горло как обручем схватило, не продохнуть! Нетвердой рукой князь нащупал кувшин возле изголовья, водицы испил – отпустило. Остаток вылил на башку черному вестнику, пущай охолонет.

«Ой, беда лихая! Ой, покрутишься ты сейчас, князюшка!» – подумалось плаксиво. Но держать себя князь Кутюк отменно умел, потому и преуспел, и смуту с прибытком пережил, и воеводство получил.

– Рассказывай, – приказал настоятельно. – Как могло такое учиниться?

Вояка, сопли размазывая, и начал:

– Перепились мы вечор, батюшка! Ничего не помню… А ныне пошел я утром воруху смотреть, а глядь: полусотник наш Воейков на лестнице со свернутой башкой валяется, холодный уже… А Маринки-то в келье ее и нет! Платье одно осталось да тряпки какие-то, в кровище все… Я – на верхотуру! А там… Ой, батюшка, беда!!!

– Вестимо беда. Ты дело сказывай!

– Вервие-то к зубцу привязано, а конец – наружу, за стену! И сотник наш, Федька Рожнов, тоже пропал… Увела его, змея подколодная, колдовка злая!!!

Тут воевода себя по лбу со всей мочи и хлопнул, да так, что только по горнице звон пошел:

– Ах, сотник! Ах, праведник хренов!! Ах, заступник Маринкин!!! А я-то, я, старый дурень, как не догадался?!

– Так и я помыслить не мог! – подал голос воинский человек, теперь воевода узнал его, третьеначальник из башни, – Балуев, Валуев, что ли?

– Ты-то что, ты – дуб дубом… Мне надобно думать было. Так. Погоню отрядил? – спросил уже почти спокойно.

– Какую погоню, воевода, у нас все с похмелья в лежку валяются! – с отчаянием воскликнул служивый. – И стрельчишня тоже – сотник, гад ползучий, всех вчера упоил!

– Кто мимо тебя о бегстве ворухином ведает? – продолжал расспрашивать воевода.

– Ты, я, да вот холоп твой, – Валуев кивнул на топтавшегося подле старика-дворецкого.

– Этот не в счет, он помалкивать будет. – Князь Кутюк знал старого слугу с детства и доверял ему. – Надеюсь, полусотника дохлого с глаз убрать ума у тебя хватило?

– Я его в Маринкину келью и заволок…

– Двери затворил? Караул приставил?

– Затворил, воевода, вот он, ключик, на шее! А караул… Вытолкал двоих наших, кто потрезвее, лестницу стеречь, да они, верно, опять уснули…

– Пущай и дальше спят! – приказным тоном молвил Кутюк Приимков-Ростовский, словно пьяный сон служилых людей и впрямь был в его воле. – Пущай все спят!!!

– А погоня, воевода? А гонцов – на Москву да по заставам…

Тут пришлось князю-воеводе сграбастать ополоумевшего великана за ворот да потрясти слегка, дабы в разум вернулся.

– Тебе что, жить надоело, пустая твоя башка?! – зловещим свистящим шепотом спросил Кутюк Приимков-Ростовский. – Так я тебе прям сейчас, прям здесь сдохнуть подмогну. А коли жить-то еще хочешь, вникай и повинуйся! Никаких гонцов, никакой погони! Померла Маринка в башне! Своей смертью по сию ночь и померла. Так великому государю и отпишу. Уразумел?

– Нет.

Хотел воевода дворянского начальника по зубам съездить, да передумал: а вдруг разобидится да сдачи даст? Бес их знает, воинских людей, бешеные они все какие-то после войны этой…

– Ты пойми, служивый, что коли померла Маринка, так и спроса с нас почти никакого нет. Ни с тебя, ни с меня, – принялся терпеливо объяснять Валуеву князь Кутюк. – А коли откроется, что сбежала она, головы на плечах не сносить! А голова-то, она одна… Уразумел разницу, умник?

– Ага… А что, если Маринку кто иной поймает?

– Кто ловить-то станет, ежели мы никому не скажем? Такие, как воруха эта, не для того бегут, чтоб попадаться по глупости.

– А как объявится у себя на Литве?

– Самозванка, значит! Мало ли ляхи самозванцев нам подсовывали? И вообще, недосуг мне с тобой. Слушай и подчиняйся!

– Слушаю, воевода…

– Ступай в башню, поднимай пропойц своих да возьми келью за твердый караул. Никого не пускай, ничего не объясняй. Я тотчас к тебе пожалую, только дворян своих городовых хоть с полсотни соберу. Да владыку Даниила честью приглашу – он видоком будет, что померла Маринка-то. Владыка нипочем скоромиться лицезрением падали латинской не станет, все и так рукой своею скрепит. А заместо Маринки мы полусотника твоего в ковер закатаем да из башни и вынесем. Мои да твои людишки стеною вокруг встанут, зевак разгонят. Стрелецкого полковника Бердышева Митьку, худородие хреново, я и сам до покойницы не допущу – больно много он мне обид чинил, чтоб мне государево дело с ним вершить. Пущай что хочет потом докладывает – кто ему, выскочке, поверит? Впрочем, надо полагать, он тоже тревоги бить не станет. С него-то прежде всех и спросится…

– А что, коли дьяки из Москвы на следствие пожалуют, упокойницу посмотреть захотят?

– Дьяки, служивый, они – уже моего ума дело. Пока весть до Москвы дойдет, пока там соберутся да поедут… Покойница в земле подтлеть и успеет, особливо если близ болота закопать да сырой известью присыпать – не на погосте же колдовку хоронить! Одно платье и опознают, а в остальном – лишь бы баба была волосом темна (волос, он долго в могиле не выцветает) да росту малого. Подберем в скудельнице мертвячку подходящую.

– А сотника моего с полусотником – как же? Куда же?

– Вот это – твоего ума дело, сам придумывай, куда у тебя сотник подевался. Придумаешь, коли себе сотни захочешь! Полусотника же после честь по чести похороним: споткнулся он во хмелю на лестнице, шею сломал. Эх, грехи наши! Покамест ступай живее, как бы твое воинство хреново трезветь не начало…

Валуев неловко поклонился и вышел. На воеводском подворье конюх подвел ему коня. Васька вскочил в седло и во весь опор помчался к башне. Надо было исполнять воеводскую волю, а не то действительно с дыбой да с плахой недолго спознаться! Всю дорогу мучила Валуева единая мысль: как же мог Федька, друг закадычный, боевой брат его, товарищ с младых ногтей, так подло с ним поступить? О любви Васька знал лишь то, что мог выучить с гулящими девками…