Твоя мама стоит между мной и кроватью, отец ссутулился в кресле в углу, а я лишь хочу обнять тебя и заставить исчезнуть все это: аварию, твою боль, письмо. Потому что это я сделала. Это моя вина. Как могла я быть такой глупой?

– Может, сейчас не лучшее время… – начинает твоя мама, но ты протягиваешь мне ту руку, к которой не прицеплена капельница.

– Все нормально, – тихо говоришь ты. Мне, ей. Твои глаза задерживаются на моем лице.

Она переводит взгляд с меня на тебя, хмурясь в неуверенности.

– Мам, все нормально, – говоришь ты. – Я хочу, чтобы она была здесь.

Твой папа встает, но ничего мне не говорит. Они вместе выходят из комнаты, но только после того, как твоя мама бросает на меня обвинительный взгляд, говорящий «Ты чуть не убила моего сына». Я это заслужила, но мне все равно больно. Они оба так хорошо ко мне относились, так хорошо. И тут, с опозданием, я понимаю, что сделала больно не только тебе: я сделала больно всей твоей семье. Они никогда меня не простят, и я их не виню.

Когда она закрывает за собой дверь, я бегу к тебе. Правая часть твоего лица – один огромный синяк, и, пытаясь сесть, ты кривишься от боли.

– Гэв… Гэв…

– Тсс, – говоришь ты, обнимая меня забинтованными руками.

– Прости, милый, – плачу я, – прости.

Я недооценила, как ужасно буду себя чувствовать, увидев тебя в таком состоянии.

– У тебя куча переломов? – спрашиваю я.

Ты качаешь головой:

– Только ушибы. Никаких внутренних кровотечений и всякого такого. Сказали, что завтра, скорее всего, смогу уйти домой. Машина вдребезги, но это ладно. Думаю, у меня есть ангел-хранитель или вроде того. – Ты делаешь паузу, и твой голос становится тихим: – Я должен был быть мертв.

Я прижимаюсь губами к твоей шее и вдыхаю тебя. Ты пахнешь больницей, и это неправильно, так неправильно. Ты рассказываешь мне, что случилось: ты прочитал мое письмо и почувствовал опустошение. Около часа ночи ты сел в машину.

– Я вообще не соображал, – говоришь ты. – Я просто… увидел фонарь и подумал: «А, к черту все!». Не помню, что случилось потом.

Врач говорит, что ты самый удачливый парень в городе. Что, врезавшись в фонарь на скорости сто сорок километров в час, ты должен был погибнуть. Чудо.

– А я этого и хотел, – говоришь ты тихо.

Мое сердце замирает. Я холодею. Вспоминаю выражение лица Саммер, когда она зашла в театральный класс в прошлом году и рассказала, что ты наделал.

– Давай договоримся, – говоришь ты. – Мы остаемся вместе до конца лета. Если ты все еще будешь хотеть расстаться, когда пойдешь в университет, то ладно. Но дай мне лето – без родителей и правил, – и я докажу, что мы созданы друг для друга.

– Гэв, ты сказал, что ненавидишь меня.

Ты качаешь головой.

– Я не имел это в виду. Да ладно тебе, ты же знаешь, что это так. Я был зол…

– Ты зол все время, – говорю я нежно. Протягиваю руку и убираю волосы с твоего лица. Ты хватаешь меня за руку.

– Я люблю тебя, Грейс. Люблю тебя всем сердцем. – Твои глаза умоляют, глаза, в которых я терялась так много раз. Ледники, леденцы и море, такой особенный голубой, такой твой, я этот цвет больше нигде не видела.

– Хорошо, – говорю я. – До конца лета.

Ты тянешь меня сесть на кровать рядом с тобой и через пару минут засыпаешь, ты так устал. Я остаюсь, пока медсестра не говорит, что пора уходить. Я выскальзываю из объятий, касаюсь губами твоего лба, а потом тихо закрываю за собой дверь. Твоя мама сидит одна в пустой комнате ожидания. Увидев меня, она встает.

– Я прочитала письмо, – говорит она. – Оно было… в его кармане. Они отдали мне его одежду после… Было так много крови.

Слезы катятся по ее лицу, и я обнимаю ее, как много раз она обнимала меня. Потерять тебя значит потерять и твоих родителей. Я об этом не подумала. Я жду, что она меня оттолкнет, но она этого не делает.

– Мне так жаль, – говорю я. – Я не знала, что делать.

Она отстраняется:

– Грейс, почему ты не сказала мне, что происходит? Ты же знаешь, какой он хрупкий. Я бы присмотрела за ним.

Я вешаю голову, пристыженная. Я так сосредоточилась на себе, что мне и в голову не пришло поговорить с твоими родителями. Или, может, я просто боялась.

– Простите, – говорю я. – Просто было так тяжело… – Начинаю плакать, и она сжимает мои руки.

– Милая, мы оба так сильно любим тебя. И Гэвин любит тебя больше всего в этом мире.

– Знаю. Я вас тоже люблю.

– О чем… О чем вы договорились? – тихо спрашивает она.

– Мы остаемся вместе. Постараемся разобраться со всем.

«Средние пальцы вверх, подними высоко руки, помаши перед его лицом и скажи ему ‘’пока’’…»

Я была так близка.

Она хмурится:

– Не могу сказать, что от этого мне лучше. Ты сделала ему больно. Этот парень, Гидеон…

– Я не изменяла ему, – говорю я. – Я бы никогда так не поступила.

Она вздыхает:

– Я не буду в это ввязываться. Но… ты теперь часть нашей семьи, Грейс. Ты нам как дочь. Когда ты так вот поступаешь, это влияет не только на Гэвина.

Я киваю, пристыженная:

– Я понимаю.

– Мы отвезем его обратно в больницу Бирч Гров на неделю или около того. Я хочу, чтобы он вернулся домой после этого, но он говорит, что хочет остаться в квартире. Мне нужна твоя помощь, чтобы присматривать за ним. Убедись, что он принимает лекарства. Мне просто нужно, чтобы ты мне сказала, если что-то происходит. Ты можешь поговорить со мной обо всем. Хорошо?

Я киваю:

– Хорошо.

– Я пойду вниз, найду Марка и попью кофе. Присоединишься?

Я качаю головой.

– Мне нужно идти. Мама меня ждет.

– Ладно. Ты придешь попозже, после школы?

Я киваю. Она еще раз обнимает меня и уходит. А я открываю дверь в твою палату и смотрю на тебя с минуту. Ты мог умереть, Гэв. Мне бы пришлось стоять у твоей могилы и знать, что это из-за меня, что больше не будет песен из-за меня. Но ты не умер. У нас есть еще один шанс. Твоя грудь вздымается, твои глаза двигаются под веками, и мне интересно, что тебе снится. Пульс на мониторе бьется ровно. Лекарство течет в твои вены, и ты жив.

Я тихо закрываю дверь и иду к лифтам.



Глава 38


Я сижу на полу своей кухни и держу нож.

Ты этого не знаешь. Ты тренируешься быть рок-звездой, пока твоя девушка сидит на корточках у посудомойки, гадая, хватит ли ей сил покончить с собой.

Я едва могу дышать, всхлипы прорываются через горло, слезы текут лавиной. Я похороню себя заживо. Я порежу кожу на кусочки. Клянусь, я это сделаю, сделаю. И я сожгу этот чертов дом, если так я смогу освободиться, оказаться без Гэвина Дэвиса. Прошла уже неделя с аварии, но я уже падаю в темную яму и не могу выбраться из нее и снова притворяться, что все хорошо, не могу. Почему ты все так для меня усложнил? Почему твоя жизнь должна быть в моих руках? Они недостаточно большие, чтобы удержать тебя.

Телефон прижат к уху, и я жду, когда моя лучшая подруга ответит. Нат берет трубку: яркая, веселая.

– Привет, дорогуша!

– Я больше не могу, – говорю я. Дыхание прерывается, и вырывается еще один всхлип.

Говорят, что лучший способ сделать это – порезать вены. Говорят, это не так больно. Словно заснуть, только вокруг будет бардак. Но ты все об этом и сам знаешь.

Тон Нат сразу же меняется.

– Грейс? Что случилось? – Она похожа на сердитую маму-медведицу. – Что он сделал?

Так много всего. Чего ты не сделал – сегодня, каждый день?

Я игнорирую вопрос:

– Я так устала. Я не могу. Не могу.

– Грейс, порви с ним. Это должно прекратиться.

Все мое тело дрожит, эта тьма внутри тянет меня в трясину.

– Все не так просто.

– Это просто. И если он умрет, блин, кому какая чертова разница.

– Боже правый, Нат.

– Прости, – ворчит она.

Твой голос играет на повторе в моей голове, громкость слишком высокая. «Сука. Шлюха. Потаскушка. Я люблю тебя, разве ты не понимаешь. Еще один шанс, просто еще один шанс. Я ненавижу тебя».

Я не могу оставаться с тобой до конца лета, как мы договорились, я это знаю. Но ты скажешь: «Я хочу всегда быть с тобой, в этот раз будет лучше, ты обещала, что дашь нам еще один шанс», и я сдамся, потому что не могу снова увидеть тебя на больничной койке.

– Мне приехать? – спрашивает она. – Я могу приехать.

Этот дом – тюрьма, провинциальный Алькатрас. Нат сделает его лучше. Она заставить прутья исчезнуть. Но моя мама никогда не разрешит. Не в будний день.

– Грейс?

Я смотрю на нож. Острое лезвие, темная черная ручка. Он меня пугает. Он настоящий. Он может причинить вред, если захочет.

– Я держу нож, – шепчу я. Я снова произношу это, чтобы я могла услышать эти слова, сделать следующий шаг. – Я держу нож.

Однажды я вспомню это. Этот крик о помощи. Даже сейчас какая-то часть меня знает, что я просто хочу почувствовать тяжесть ножа в руке, знать, что есть выход, если он понадобится. Знать, что я могу контролировать хотя бы это. «Это моя жизнь», – хочется прорычать мне. Тебе – моему парню-психу, моей семье, которая разговаривает только криками и наказаниями. «Я могу покончить с этим, если захочу». Это кажется единственный моим решением.

Это кажется властью.

Мы с Нат разговариваем час. Она уводит меня с края пропасти своим нежным голосом, теплом, уверенностью, что не всегда будет так. «Мы свалим отсюда», – говорит она. И я ей верю, по крайней мере немножко. Потому что, боже правый, что будет, если не свалим?

Когда солнце наконец опускается за горизонт, я понимаю, что пора перестать плакать и взять себя в руки. Мама и Рой скоро вернутся домой. Мне нужно приготовить ужин. Убедиться, что все мелочи идеальны: корешки книг стоят ровно, каждая травинка во дворе полита, край салфеток на столе совпадает с краем стола. Все это для того, чтобы мама с Роем не набросились на меня с порога. Мне нужно быть «идеальной дочерью». «Идеальной падчерицей». А не то…