Ирина Мазаева - Тетрис с холостяками

Что отличает влюбленность от любви? Эллочка встала, налила себе еще кофе и снова задумалась. Любила ли она когда-нибудь или только влюблялась? Она вспомнила университетского рок-музыканта Гаврилова, как, волнуясь, бегала на его концерты, прорывалась на репетиции. Как с маниакальной навязчивостью прогуливалась вечерами в его районе и замирала, как нашкодивший школяр, всякий раз, когда в переулке мелькал силуэт, хоть отдаленно напоминающий предмет ее воздыханий.

Вспомнила их первую и единственную ночь любви. А любви ли? Все, что осталось в памяти, это ощущение себя как молодой здоровой самочки, головокружение от своей мнимой, как оказалось, сногсшибательной сексуальности, животной радости соития. А из человеческих чувств... А из человеческих чувств не вспоминалось почему-то ничего. Мутная смесь робости, нелепости и непонятности.

Эллочка даже поморщилась. А ведь как убивалась потом. Поглядывала на рельсы. Сочиняла последнюю записку. Выходило на роман в четырех томах. Писать было лень.

Все это было не то, не то.

Вспомнила своего несостоявшегося мужа Иванова. Прожили вместе не один год. А что осталось в памяти? Ощущение превосходства над одинокими подругами. Уверенность в завтрашнем дне. Стабильность в жизни: цветы на 8 Марта и день рождения, секс по субботам, совместные ужины через день в молчании, потому что говорить было не о чем. И никакого полета, дрожи, прогулок под луной – никакой романтики, одним словом. Ничего, что запало бы в память навсегда, к чему можно было бы возвращаться в трудные минуты и черпать оттуда и веру, и надежду, и любовь.

Снова не то, совсем не то.

Эллочка допила кофе и грустно посмотрела на грязно-коричневое донце пустой чашки. И до того ей стало жалко себя, так ни разу никого по-настоящему не любившую, так ни разу никем по-настоящему не любимую, бедную маленькую двадцативосьмилетнюю женщину...

Эллочка даже всхлипнула. И слезу пустила. Промокнула ее тут же полой халата чьим-то чужим сериальным жестом.

Вот и Данилку она не любила. Льстило ей, конечно, его внимание. Льстило ее самолюбию. Хотелось устроить Профсоюзнику что-то в ответ: охмурить какого-нибудь мальчика, закрутить головокружительный роман, отыграться. И Данилка как нельзя лучше подходил для этого дела... Но такая пустота сквозила за этим... Никаких коней, карет, имений и балов. Впервые Эллочка не витала в мечтах, а прочно сидела на табуреточке в стиле хай-тек за полторы тысячи рублей.

Данилка... И флажки, флажки, флажки.

И Маринку Эллочка любила всем своим истосковавшимся по мужской любви сердцем.

Жалко было Эллочке терять Данилку, но чувство долга перевесило в ней мелкие эгоистичные замашки. Окрыленная близостью подвига – что ни говори, а иногда побыть альтруисткой очень даже приятно, – она выудила из телефонной книжки его номер и нажала на соединение.

На работу Эллочка шла гордая, сильная и независимая.

Солнце светило ярко, и вся жизнь виделась Эллочке в этом новом свете простой и ясной, как дважды два. Эллочка по пути даже приняла два жизненно важных решения: навсегда забыть о Профсоюзнике и срочно записаться в бассейн. Ей почему-то показалось, что вода смоет с нее все горести и выходить она будет из бассейна как Афродита: прекрасная и недосягаемая.

Впрочем, недосягаемой Эллочке быть не хотелось. Разве что на время. А потом – снова очень даже досягаемой. Но досягаемой для одного-единственного настоящего мужчины, мужчины ее, Эллочкиной, мечты. Эллочка тут же задумалась.

...Ей представился высокий, стройный, в цилиндре, с тростью, аристократичный и богатый джентльмен, немного загадочный, но вместе с этим – понятный и предсказуемый. Чтобы первое свидание, цветы и подарки, ночь любви, кольцо с бриллиантом и марш Мендельсона под занавес.

И танцевать танго. Какое танго? Эллочка попыталась представить себе Наташу Ростову, вдохновенно танцующую танго с Андреем Болконским, закидывающую ему на бедро оголенную ножку, и поморщилась. И танцевать вальс Штрауса. И чинный строгий менуэт...

Тут у Эллочки под ухом раздался непонятный пронзительный звук, затем визг тормозов, потом кто-то со всей силы толкнул Эллочку в бок, и она, уже окончательно оторвавшись от земли, полетела куда-то, раскинув руки, как крылья, и нелепо растопырив ноги.

Очнулась Эллочка в мужских объятиях. Ощущение было такое приятное, что она не стала открывать глаза, боясь спугнуть наваждение, а просто наслаждалась этими руками, охватившими ее, запахом мужского парфюма и дорогих сигарет. Неизвестно, сколько продолжалось Эллочкино блаженство, но закончилось оно резко и как-то приземленно: ее встряхнули.

– Эй, дамочка, ну-ка приходите в себя. Хватит тут симулировать. Ничего страшного с вами не случилось.

Эллочка недовольно открыла глаза: лицо мужчины, несколько секунд назад еще державшего ее в объятиях, а сейчас довольно грубо отстранившего от себя и усадившего рядом, показалось ей знакомым. Но тут же ярко вспыхнула в левом боку боль. И Эллочка с изумлением обнаружила себя сидящей на асфальте перед заводоуправлением в задравшейся юбке и с разбитыми, как у девчонки, коленками, нагло торчащими из порвавшихся колготок. Рядом стоял черный джип. Сидел на корточках мужик со знакомым лицом. Стояли какие-то люди. Эллочка мучительно осознала смысл выражения «попасть впросак».

Через порядочную толпу, где несчастная и.о. редактора газеты «Корпоративная правда» узнавала все больше знакомых лиц – Мальков, Лившиц, Кривцов с жалостью пялились на нее, – к ней протиснулись два крепких и одинаковых с лица мужичка в черных строгих костюмах, подхватили под белы рученьки и ловко загрузили все в тот же черный джип. А выгрузили уже в медсанчасти на территории завода. И так же молча удалились.

– Здесь больно? А здесь? – вяло допытывалась докторша в белом халате, тыкая Эллочку под ребра и выкручивая ей ноги в коленках.

Эллочка, все еще не в силах прийти в себя от позора, так же вяло отнекивалась.

– Ничего страшного, до свадьбы заживет, – резюмировала доктор, и сердце Эллочки мучительно сжалось: там, в толпе, стоял и радостно, как ей показалось, созерцал ее унижение Профсоюзник. Более того: он стоял не один... Под ручку с Драгуновой.

У себя в кабинете Эллочка зашторила окна и разрыдалась.

Когда кажется, что в жизни все плохо, что хуже уже некуда, жизнь обязательно докажет тебе, что это еще были цветочки, и покажет свои ягодки.

Жизнь Эллы Виноградовой была кончена окончательно и бесповоротно. Рыдая, Эллочка написала заявление об уходе. Но выйти из кабинета, показаться всему заводоуправлению униженной и опозоренной, признаться прилюдно в своем полном поражении она не могла. Эллочке мучительно захотелось выскочить в окно и бежать, бежать, бежать куда глаза глядят.

В дверь постучали.

Эллочка, ни минуты не сомневаясь, что это пришла Маринка ее утешать, откликнулась:

– Входи, входи.

Но вошла не Маринка...

– Элла Геннадьевна, – с непроницаемым видом в дверь протиснулся один из двоих одинаковых мужиков в черных костюмах, – Элла Геннадьевна, Сергей Иванович приносит вам свои извинения и готов рассмотреть ваши претензии...

Кто такой Сергей Иванович, Эллочка не знала. И никакие претензии рассматривать с ним не собиралась. Раздавленная физически джипом и морально – позором, она взвыла:

– Оставьте же все наконец меня в покое!

Причем взвыла так яростно, что непрошеный гость вылетел из ее кабинета пулей и, что называется, со свистом. Эллочка в отчаянии схватилась за голову. И неожиданно почувствовала, что сжимает в руках какую-то бумажку. Эллочка воззрилась на нее как баран на новые ворота. Это был больничный лист из медсанчасти, который в последний момент ей всунула в руку докторша, а Эллочка по причине своих душевных терзаний не опознала сразу, как таковой.

– Господи, ты услышал мои молитвы! – воздела руки к потолку сроду не молившаяся Эллочка.

Собралась, заперла кабинет и была такова.

Итак, с божьей помощью Эллочка получила тайм-аут в виде больничного листа для приведения себя в надлежащую физическую и моральную форму. Сидела дома и носа на улицу не казала. Благо зачастили дожди.

Как ни странно, Эллочкой овладело некое подобие спокойствия. У нее было ощущение, что большим черным джипом ей вышибло из подреберья какой-то жизненно важный орган, ответственный за все человеческие чувства. Эллочка равнодушно признавала, что у нее отсохли все эмоции по поводу Профсоюзника, Данилки и остальных трех с половиной тысяч особей противоположного пола, работавших на заводе. «Любилку отбила», – констатировала в телефонном разговоре Маринка. «А была ли она – эта самая „любилка“?» – грустно подумала Эллочка, но вслух ничего не сказала. Ей не то чтобы полегчало, скорее, стало на все и на всех наплевать.

В своем новом странном состоянии Эллочка взялась наводить порядок в своей квартире. Она методично доставала с полки книжку за книжкой, медленно возила по ней влажной тряпкой, вглядывалась, как будто видела впервые, в оглавление, лениво листала страницы... Ставила на место и тянула следующую. Этой томительной процедуре уже подверглись в виде собрания сочинений Лев Тостой, Достоевский, Тургенев с Буниным. Эллочка взялась за трехтомник Цветаевой.

За этим занятием и застала ее в семь двадцать вечера третьего дня добровольного заточения Маринка.

– Ну ты, мать, даешь! – Маринка с размаху плюхнулась на кухонный стул и закинула ноги на стоящую рядом табуретку.

Эллочка лишь пожала плечами, разглядывая стол с парочкой салатиков из ближайшего супермаркета, копченой курицей и початой бутылкой коньяка из запасов Малькова.

– Ты что, отшила телохранителя Окунева? – сформулировала Маринка свою мысль точнее. – Окунев же совсем перепугался. Он думает, что ты его теперь засудишь. Это же он виноват – понтов вагон и маленькая тележка, гоняет на своем джипе и на дорогу не смотрит. Он думал, сунет тебе пару купюр по-тихому, ты и исчезнешь с его горизонта. А теперь на заводе шухер. Бегает его адвокат. Драгунову посадили всю прессу прочитывать – все боятся, что ты скандал в СМИ раздуешь.