Нужные слова подобрать было неимоверно трудно, но времени у Элины было достаточно и, машинально окуная тряпку в ведро, отжимая, возя ею по полу, снова окуная и отжимая, Элина думала и думала, говорила с собой — прежней, и в конце концов слова нашлись. Те самые. Нужные. Убедительные. Потом она пыталась найти подходящие слова для своих друзей — тех еще, из прошлой жизни… Она разговаривала мысленно с живыми и с умершими, и с теми, про кого она теперь не знала, живы они или умерли… У нее было много времени на такие внутренние беседы. Для того, чтобы подобрать самые точные и правильные слова. Она представляла себе, что бы они ей ответили… В худшем случае… И училась тушить их агрессию, не реагировать на хамство. Жалеть и понимать.

А потом Элина начала разговаривать с пациентами клиники. Сидя у постели какого-нибудь очередного матерящегося полудурка, окончательно деградировавшего из-за наркотиков или вообще по жизни кретина, страдающего от ломки или сомлевшего от лекарств, Элина представляла себе, что передней Димка Ухо или Толстый, или кто-нибудь еще из тех ребят, кого она считала заслуживающими сочувствия. И пыталась говорить с ним так, как если бы этот самый придурок был ее лучшим другом. Или даже братом. Пыталась понять его и оправдать. Пыталась утешить.

И очень часто ей это удавалось. Придурок начинал слушать и затихал. А потом переставал быть придурком, оказывался вполне даже нормальным парнем со своими проблемами иногда — смешными, иногда — серьезными но почти всегда — заслуживающими сочувствия. Иногда Элине даже удавалось убедить своего подопечного в необходимости лечиться как следует, в необходимости излечения как такового, а главное — в том, что излечение вообще-то возможно! Большинство считало, что их все равно не вылечат… Даже те, кто хотел вылечиться, не верили в такую возможность. Обсуждались даже такие радикальные методики, как удаление какого-то участка в мозгу, отвечающего за удовольствие… Некоторые готовы были пойти даже на это! И к ним, к тем, кто согласен был вообще лишиться возможности получать удовольствие лишь бы перестать колоться, — Элина относилась особенно сочувственно.

Вообще, она заметила, что самое главное в лечение наркомана — это желание самого наркомана излечиться. И вера в возможность излечения. И вот веру-то она им и давала. Потому что могла показать свои ужасные руки и сказать: «Я тоже кололась, а теперь — посмотри, я здорова, и мне даже не хочется!». Это было правдой и наркоманы обостренным страданием чутьем своим понимали, что это — правда. И начинали верить.

Со временем Элина заметила, что гораздо сильнее ее увещевания действуют на парнишек. Может быть, тут дело было и в том что женщины вообще тяжелее излечиваются от наркомании и алкоголизма, а уж если напрямую говорить — вовсе не излечиваются… Но возможно так же, определенную роль играли внешняя привлекательность и артистизм Элины. Вспоминая уроки Ольховского — преподавателя Ольховского, а не любовника, про любовника она вообще старалась не вспоминать! — Элина старалась подыграть каждому из своих «пациентов»: сначала, в процессе дружеского общения, пыталась просечь, какой типаж женщин он считает наиболее привлекательным, а затем — сыграть этот типаж для него, очаровать, завлечь, и — уговорить лечиться. Это стало для нее настоящим хобби, единственным развлечением среди скучных больничных будней.

Поначалу она частенько ошибалась. Бывали неудачи. И даже серьезные неудачи…

Один раз четверо ее «пациентов», сговорившись, во время пересменки, когда в отделении почти никого не было, отловили Элину в коридоре, в процессе мытья полов, накинули ей на голову одеяло, скрутили, отволокли в процедурную, разложили на столе и изнасиловали. Правда, только двое успели, да и то — это было не слишком мучительно, успокоительные таблетки и истощение значительно умерили их пыл и силы, им достаточно было одного-двух толчков для того, чтобы кончить… Не было даже особенно противно — совсем недавно, всего несколько месяцев назад, Элине приходилось ложиться за дозу под кого ни попадя, ее и по кругу пускали, и ментов случалось обслуживать «по быстрому» — всякое бывало: хорошо еще, ей повезло и она ничего особо серьезного не подцепила… В общем, всякое в ее прежней жизни случалось, и она давно уже перестала испытывать чувство гадливости от совокупления с малознакомыми особями — как, впрочем, перестала испытывать и сексуальное удовольствие… Хотя, в принципе, наркоманы вообще сексом не особо интересуются. Наверное, этим ребятам не столько потрахаться хотелось, сколько унизить красивую девчонку, которая умудрилась вылечиться и даже перейти на сторону их «врагов».

Она же и так знала, что они ее ненавидят и считают предательницей: за то, что была одной из них, но завязала — предала кайф — а теперь еще и помогает мучителям, наставляет… Она все знала, но надеялась, что поможет им изменится! Да, ни больно, ни противно Элине не было, когда ее насиловали в процедурной, но зато было ужасно обидно. Она ведь пыталась им помочь! Она действительно пыталась им помочь! А они… Что они о ней подумали?

Оказалось — то же, что думали о ней все в больнице. Третьего насильника с Элины стащила, возмущенно вопя, медсестра Наташа Шульпякова.

— Ишь, бордель здесь устроили! Вон пошли! — визжала она на все отделение. — Я вам сегодня дополнительные вкачу, так и знайте… Притворяетесь только вялыми, а сами… А ты, Линка, помоешь здесь все, да продезинфицируешь! Да два раза! Нашла тоже место, чтобы потрахаться… В процедурной! А одеяло зачем на башку натянула? Чокнутые все извращенцы…

Элина с трудом выбралась из скрученного одеяла, с ненавистью посмотрела в красное от гнева, щекастое лицо Шульпяковой в обрамлении жестких химических кудряшек. И тихо сказала, отчетливо выговаривая каждое слово.

— Я не выбирала процедурную, чтобы потрахаться. Меня сюда притащили, чтобы изнасиловать. Я не натягивала одеяло на башку. Его на меня накинули, чтобы не орала. Я все здесь помою и продезинфицирую, но только один раз, как положено, и не потому, что ты так сказала, а потому, что это — моя работа.

— Изнасиловали? — усмехнулась Шульпякова. — Ну, будешь знать, как глазки строить…

— Я им глазки не строила… Я пыталась помочь.

— Скорая секс-помощь?

— Нет. Я хотела, чтобы каждый из них увидел во мне свой идеал возлюбленной, — горько выдохнула Элина. — Мне так легче было бы уговорить их завязать, лечиться… Впрочем, ты все равно не поймешь.

— Идеал возлюбленной… Вот дура-то! — Шульпякова смотрела на Элину почти с сочувствием. — Да какой-такой идеал? Они и слов-то таких не знают! Для них и понятия-то такого не существует!

— Они могут не знать таких слов, но в душе у каждого человека живет мечта об идеале. Даже если человек сам этого не осознает. Надо просто точнее вычислить, что конкретно этому человеку нужно… И дать ему это… Найти подход…

— Они тебе показали, что им нужно, — жестко сказала Шульпякова. — Они — не люди. Уже не люди. И вылечить их нельзя. Так что оставь ты эти фантазии… Давай, я тебе лучше укольчик сделаю. Чтобы наверняка заразы не было… И успокоительную таблеточку дам. А то тебя трясет всю.

Элина посмотрела на свои руки — руки действительно дрожали.

— Укольчик сделай. А успокоительного не надо. Справлюсь. А насчет того что они уже не люди… Тут ты не права. Я думаю, в них можно еще пробудить людей. Если постараться.

Шульпякова пожала плечами и пошла за шприцем. И сделала Элине не один, а два укола. Второй, видимо, был все-таки успокоительный, потому что Элина вдруг ощутила страшную вялость и ели доплелась до своей комнатушки. Шульпякова помогла ей раздеться и лечь.

— И не беспокойся о процедурной, я Марью Ильиничну заставлю все там вымыть… А то она совсем разленилась, села тебе на шею и ножки свесила, ни черта не делает, только зарплату получать ходит, да в пищеблоке поворовывает, сука старая, — слышала Элина сквозь наваливающийся сон.

На следующий день Элине было муторно.

И на время она свои психотерапевтические экзерсисы прекратила.

Пока тех четверых не выписали.

Шульпякова проявила женскую солидарность — колола гадам двойную дозу успокоительного. И они ходили вялые. И к Элине не приставали. Даже и не вспоминали о случившемся.

А Элина очень этого боялась — вдруг будут ее этим дразнить, станут всем рассказывать? Но, наверное, не рассказывали, и Шульпякова тоже смолчала, потому что слухи не поползли. Обошлось.

И с новым «поколением» больных Элина снова начала экспериментировать. Только теперь старалась строго дозировать свое женское обаяние, больше рассчитывая на задушевные разговоры.

А с Наташей Шульпяковой она подружилась.

Ровесницы-одногодки, они были очень разные: Наташка была и проще, и правильнее, и все у нее было путем, и училище окончила, и замуж вышла, и сына родила… Элина ей завидовала.

А Наташка завидовала Элине. Ее красоте и ее богатому прошлому. Элина рассказывала про ВГИК, про свои романы, про Ольховского — не потому, что хотелось потрепаться, а ради того, чтобы расположить Наташку к себе через откровенность.

Наташка ахала и охала, говорила: «Поди, врешь ты все, женщина! Вы, наркоманы, все — врушки!» — но верила, и с каждым днем относилась к Элине все теплее и все уважительнее.

Говорила Элине: «Ты — совсем не от мира сего. Будь у меня такая дочка — я бы ни на шаг от себя не отпустила… Ведь ясно же — пропадет!».

А Элина только головой качала — нет, нет, все не так… Вовсе не была она «не от мира сего», когда бегала по московским магазинам за шмотками, когда тусовалась в клубах, когда влюбилась в Вадика Черкасова, когда мечтала захомутать Ольховского… Очень даже «от мира сего»! Совсем обычная была. Как все. И, когда мама ее от себя отпустила, она отпустила самую обычную девочку. Может быть, более глупую и инфантильную, чем другие… Но — обычную.

— Ты, случаем, не воцерковленная, а? Может, ты все это — для спасения души? — спросила Наташка как-то раз, явившись в утреннюю смену и узнав, что Элина всю ночь просидела у постели бившегося в ломке новенького, говорила с ним, увещевала, и смогла-таки уговорить потерпеть…