Колеса возка уже давно стучали по плотно убитой дороге, ведущей куда-то из города через рощи и поля. Вокруг поднимались клубы пыли, и султан, изредка заглядывающий в возок, казался Настеньке похожим на самого Господа, восседающего где-то в небесах на огромном пушистом облаке. Девушка быстро отогнала нечестивые мысли и выглянула из окошка. Близко к дороге подступали деревья и кустарники, но зелень их казалась тусклой – вездесущая пыль покрывала листья, запорашивала траву. В бледной голубизне неба ярко горел солнечный диск, разбрасывая повсюду острые лучи, режущие глаза. Изредка с дороги были видны крестьянские хижины, и небольшие стада овец вытаптывали пыльную траву. Крошечные огороды у домов выставляли напоказ редкую поросль овощей, и лишь деревья в садах радовали взгляд – их ветви сгибались под тяжестью плодов, и то тут, то там можно было видеть подпирающие колья.

Настенька откинулась на подушки и задремала. Служанка, повинуясь жесту лекарки, тут же начала обмахивать юную госпожу веером из резной слоновой кости с золотой рукоятью – подарок султана.

Наконец возок остановился, и Настенька выбралась из душного полумрака. Все тело чесалось от пыли, забившейся под одежду, по спине стекал пот, и лицо блестело от испарины. Но Настенька все равно солнечно улыбнулась султану, и он улыбнулся в ответ.

– Смотри, моя радость, – рука Сулеймана омахнула открывающийся с дороги пейзаж: звенящий по камням ручей, недалекий фермерский дом под соломенной крышей, но сложенный из добротного камня, просторный хлев и овечий загон, пару лужаек, обширный плодовый сад…

– Как красиво! – восхитилась Настенька. – А мы можем зайти на эту ферму? Может, там есть холодное молоко?

– Конечно! – Улыбка султана стала хитрой.

Наферме встретили их – будто ждали. Нашлось и холодное молоко, и козий сыр – суховатый, на взгляд Настеньки, но с молоком очень вкусный. На стол выставили и зелень, и тушенные в горшочках овощи, и вездесущие сладости. Настенька, внезапно почувствовав острый голод, ела все, что предлагали.

– Ну что, нравится тебе здесь? – поинтересовался султан.

– Очень! – отозвалась Настенька, набивая рот рассыпчатой пахлавой. – Очень нравится!

– Это – твое! Мой подарок тебе!

Тут же Настеньке был вручен свиток с печатью – документ на владение фермой и окрестными землями. Она бросилась султану на шею, обслюнявила его щеки поцелуями. Сулейман только смеялся.

– И что ты будешь делать с этим подарком? – спросил с любопытством.

– Огурцы выращивать, – заявила Настенька. – А то так хочется соленого огурчика, а тут и нет. Почему нет, Сулейман?

Султан вновь рассмеялся. Никогда в жизни не было ему так легко и радостно, как с этой девушкой, и уж он позаботится, чтобы никто и никогда не отобрал у него такое необычное счастье.

Настенька же, обегав всю ферму, заглянув в каждый уголок, как-то разом ослабела, побледнела, уселась в уголке, молчаливая и тихая. И так же молча и тихо сползла со скамьи на пол, потеряв сознание. Прибежавшая лекарка вновь использовала свой пузырек с пахучей жидкостью, а затем, внимательно осмотрев Настеньку по грозному приказу султана, объявила счастливую новость: юная наложница беременна, под сердцем ее уже зреет новый росток великой династии! Султан был настолько счастлив, что дал лекарке кошель не с серебряными акче, а с золотыми султани, и она прониклась к Настеньке еще более теплыми чувствами.

Перед отъездом с фермы султан повелел арендаторам начать выращивание огурцов.

* * *

Настенька перестала спать. Долгими ночами, наполненными запахами моря и большого города, доносящимися от высоких стрельчатых окон, она лежала на мягких подушках и думала. Мысли прыгали, как блохи по собаке, ей трудно было сосредоточиться, любое размышление соскакивало на беременность, и Настенька прижимала ладони к животу, пытаясь услышать биение новой жизни. Иногда ей казалось, что она чувствует внутри младенца, и даже мерещились крохотные ручки и ножки с совсем малепусенькими пальчиками, и вздернутый носик, и нежные завитки тонких волосиков назатылкеи, и обязательно – упрямый хохолок на макушке, который никак нельзя пригладить. Она знала, что все это лишь фантазии, но так приятно было отдаваться им, скользить по поверхности придуманного мира, как корабль по морским волнам. И не думать ни о чем больше.

Особенно о нательном крестике, который она сжимала в ладони. Сжимала так сильно, что к утру на коже появлялись кровоточащие ссадины.

В не долгих сонных провалах мерещился ей батюшка, облаченный, как для причастия, лицо его было красным, распаренным, а борода мокра, словно он только что вышел из бани. В руках батюшка держал золоченое кадило, из которого густыми клубами валил дым. Из сизых дымных облаков выступали исплаканные иконописные глаза с сочащимися каплями слез – иконы мироточили, пытаясь предостеречь от чего-то.

После таких снов Настенька подскакивала в постели, разбрасывая подушки, и лихорадочно целовала крестик, шепча и путая слова молитв. Потом подолгу плакала.

Решение давалось трудно, труднее, чем думалось ранее. Сны явственно предвещали несчастья, да и душа Настеньки противилась всеми силами тому, что она собиралась сделать. Но настоятельная необходимость и непрестанные мысли о рождении ребенка толкали ее вперед, не позволяя остановиться. Иногда в дворцовых переходах она встречала Махидевран Султан, почтительно приседала перед ней, но злобный взгляд прекрасной султанши пугал, по-прежнему напоминая пьяницу Яна, забившего насмерть жену и дочь. И чем больше рос Настенькин живот, тем более злобными становились взгляды султанши. Настенька даже приколола к кафтану булавку, спасаясь от злого глаза, хоть батюшка ей множество раз говорил, что все это языческие суеверия, не подобающие настоящей христианке.

– Я ж так, просто складочку подкалываю, – оправдывалась Настенька, поправляя булавку. – Просто складочка!

Но все было очень и очень непросто.

И все же, несмотря на все сомнения, Настенька в конце концов решилась. Придя в султанские покои, она нежно и скромно улыбнулась повелителю и вдруг огорошила его, произнеся:

– Ля иляха илля-Ллах, Мухаммад расулю-Ллах! – Нет никакого божества, кроме Аллаха, Мухаммед посланник Аллаха!

Сулейман даже не сразу сообразил, что это означает, настолько все произошло неожиданно. А когда понял – расцвел счастливой улыбкою.

– Нежная моя! Теперь ты мусульманка! – сказал он, ласково касаясь губами Настенькиного лба. – Я дам тебе новое имя. Ты будешь называться Хюррем – Смеющаяся.

– Хюр-рем! – повторила Настенька, примеряя это имя, будто новое платье. – Хюрр-ррем!

Звучало странно, но, впрочем, достаточно приятно. Настенька, нет, уже Хюррем, улыбнулась султану со смущенным очарованием и благодарностью.

С этого момента ее отношения с султаном обрели невиданную прочность, а Махидевран Султан перестала отходить от сына, опасаясь за его и свою жизнь. Ну а Хюррем частенько просыпалась по ночам, шарила рукою меж подушек, отыскивая одну заветную – ту самую, в уголок которой она зашила нательный крестик, спрятав его от недобрых глаз. Найдя, тащила подушку поближе, подсовывала уголок с крестиком под щеку, плакала горько и виновато, просила прощения, сама не зная толком у кого.

– Это все для тебя, мой маленький царевич, – шептала, охватывая увеличивающийся с каждым днем живот холодными ладонями. – Все для тебя. Господь видит, поймет…

* * *

На базаре только и говорили, что о султане Сулеймане и его наложнице Хюррем. Болтали о том, что эта самая Хюррем околдовала султана, что она – ведьма, что ее видели ночью на кладбище среди дряхлых старух и серых гулей, пьющих кровь, что именно поэтому султан не смотрит на других женщин, а злобная колдунья ходит к нему каждую ночь и дает волшебное питье, настоянное на кусках кладбищенского мяса и мертвой женской крови.

Сулейман, узнав о гуляющих слухах, долго смеялся, но Хюррем не разделяла его веселья.

– Как ты можешь веселиться, когда меня так оскорбляют? – спрашивала она, и глаза ее блестели от слез, а не от радости, как обычно. – Они говорят, что я ведьма, ворожея, что между нами нет любви, а только лишь мое колдовство.

– Ты напрасно волнуешься, нежная моя, – ответил Сулейман. – Простой народ всегда обсуждает дела сильных мира сего. Им кажется, что так они прикасаются к власти, разделяют ее с нами. И это служит им утешением в безрадостном течении дней.

– Я понимаю. – Хюррем кивнула, и прядь волос упала на белый лоб, подобно языку пламени. Сулейман залюбовался локоном, и стихи сами начали складываться в его душе. Эта женщина была его вдохновением, и он иногда втайне мечтал, что сможет стать не только повелителем мира, но и великим поэтом, чьи стихи будут жить еще долго после того, как люди забудут о самой династии Османов. Ведь смертны не только люди, вечность государственной власти – такая же иллюзия, как и человеческая жизнь. Но есть кое-что, что остается после того, как пыль времени покрывает все иллюзии. Машаллах!

– Ну раз понимаешь, то почему так расстраиваешься? – Султан коснулся пушистой пряди, и волосы прильнули к пальцам, будто ласкаясь. Тихий вздох ветерка пролетел над Топкапы, и в нем зазвучали слова:

Не спрашивай Меджнуна о любви:

он очарован.

Не надейся, что тайну откроет тебе Ферхад:

это только сказка.

Спрашивай меня о знаках любви —

я расскажу тебе.

Милая моя, станешь свечой,

а твой милый – мотыльком.

Сулейман зажмурился, запоминая каждую букву. Мухибби не стыдно будет подписать это стихотворение. Оно из тех, что могут войти в вечность, пески времени соскользнут с гладких слов, как с полированной поверхности драгоценных камней, не оставив следа на сверкающих гранях.

– Нужно что-то делать, Сулейман, – сказала Хюррем и положила голову на плечо султана. Рыжие волосы рассыпались по его груди, цепляясь за рубиновые пуговицы кафтана, и у султана сердце вспыхнуло, словно пышные пряди были огнем, от которого нет спасения. – Сулейман, я не хочу, чтобы обо мне говорили такие гадости. Я не хочу, чтобы твою женщину называли колдуньей. И потом, это ведь оскорбление тебе лично – говорить, что ты околдован. Разве повелитель мира может быть околдован?