Не спрашивай Меджнуна о любви: он очарован.

Не надейся, что тайну откроет тебе Ферхад:

это только сказка.

Спрашивай меня о знаках любви – я расскажу тебе.

Милая моя, станешь свечой, а твой милый – мотыльком…

Но писем становилось все больше, и в конце концов Сулейман потребовал отчета. Ведь он – владыка мира, и даже любимая жена не может делать то, что ей хочется, если нет его соизволения.

Хюррем Султан ответила немедленно. Она писала, что не хотела тревожить повелителя мелкими текущими делами, тем более что он сам поручил ей решать множество вопросов, в том числе и с финансами. Писала, что Османская империя, как на мощном фундаменте, стоит на торговле, и эту торговлю необходимо развивать всеми доступными способами. Писала, что на открытие винных лавок получила разрешение и одобрение самого шейх-уль-ислама, а реконструкция причалов и углубление бухты позволит подходить большим судам, и товары всего мира потекут в Стамбул. Писала, что многие торговцы жалуются на дорожные расходы, ведь им приходится возить товары из других портов, куда заходят тяжелые корабли, а теперь этих расходов не будет, раз порт Стамбула станет удобным. Писала, что торговля развивается, на рынке множество товаров, а народ богатеет на глазах. Писала, что все возносят хвалу Аллаху за счастье, дарованное султаном Сулейманом, ведь она – Хюррем Султан – все делает исключительно от имени повелителя, как и положено преданной жене.

Сулейман написал, что Хюррем Султан – его любимая жена, счастье и зеница ока его. Но он – султан, повелитель всего мира, и она, несомненно, может делать все, что пожелает, однако если вдруг ошибется, то за ошибку придется отвечать перед султаном, перед повелителем, а не перед влюбленным мужем. Хюррем Султан ответила:

Моему пронзенному сердцу нет на свете лекарств.

Душа моя жалобно стонет, как свирель в устах дервиша.

И без лица твоего милого я как Венера без солнца,

Или же маленький соловушка без розы ночной.

Пока читала ваше письмо, слезы текли от радости.

Может, от боли разлуки, а может, от благодарности.

Ведь вы наполнили чистое воспоминание

драгоценностями внимания,

Сокровищницу сердца моего наполнили ароматами страсти…

Регулярное посещение султанской библиотеки явно пошло на пользу рыжеволосой ведьме.

* * *

Исаак-эфенди, самый богатый ростовщик Стамбула, перебирал тяжелые золотые монеты, которыми был полон сундук. Погладил роскошный браслет, лежавший в футляре, подбитом шелком, – подарок Хюррем Султан дочери Исаака.

– Какая же хитрая женщина! – в который раз восхитился ростовщик. – Нет, эта женщина умна, тут и сказать нечего.

– Но что же мы будем теперь делать? – поинтересовался его молодой товарищ. – Хюррем Султан отдала долг даже раньше времени.

– Что делать, что делать… – покачал головой Исаак-эфенди. – Мы будем снабжать султаншу деньгами, если они ей понадобятся. Мы будем брать с нее минимальные проценты. Мы поможем во всех ее начинаниях, если ей потребуется наша помощь.

– Вы думаете, что она рано или поздно споткнется? Да, а мы как раз будем наготове к этому моменту… Это очень предусмотрительно! – Молодой ростовщик почтительно поклонился.

– Ничего подобного! – воскликнул Исаак-эфенди. – Мы будем служить Хюррем Султан. Мы поможем ей, а она при необходимости поможет нам. У нее есть два блестящих качества: сила и честность.

– Мне казалось, что вы хотите подчинить ее себе, – заметил молодой торговец.

– Хотел, – кивнул Исаак-эфенди. – Как и многих высокопоставленных чиновников, да. Ты же знаешь, многие из них обязаны нам, многие запутались в долгах… Но все они подчиняются из страха разоблачения и предадут нас при первой удобной возможности. Хюррем Султан – дело другое. Ее нельзя испугать, но, заключив сделку, она честно будет выполнять ее условия. О, мальчик, запомни, у этой женщины государственный ум!

* * *

А в Венгрии дела шли своим чередом. Огнем и мечом Сулейман прошел по стране, опустошая ее. В Стамбул потекли сначала ручьи, а затем реки добычи – золото и невольники. Небольшая армия Людовика изворачивалась, убегая от решающего сражения, покусывала османскую махину с боков, отъедая маленькие кусочки, но не в силах была не только остановить нашествия, но даже хоть несколько затормозить его. Уж очень неравны были силы. Людовик бесконечно писал всем европейским монархам, унижался и умолял, но его лишь обнадеживали обещаниями помощи, которой не суждено было дождаться.

– Когда-нибудь и они будут стоять против османов один на один, как я сейчас, – предсказывал молодой король, тяжко вздыхая в предчувствии скорой гибели. – И они вспомнят о моей судьбе.

Пришли войска из Богемии и Моравии, но их было мало. Остальные венгерские вельможи предпочитали договариваться с турками, ожидая для себя торговых привилегий и новых богатств.

Людовик вновь писал, пророчествуя и угрожая, но письма его уже стали привычными, на них почти что не обращали внимания. Лишь понтифик вздохнул меж двух бокалов вина и кусочком куриной котлетки. И то вздох его был печалью о напрасно потраченном на Венгрию золоте, но не о печальной участи венгерского короля.

– Сын мой, что можем мы противопоставить султану? – спросил Климент VII у камерария. – Кто даст нам войско, если вдруг этот нечестивец Сулейман решит захватить Рим?

– В этом случае нам останется только одно – бегство, – ответил камерарий. – Сулейман слишком, слишком силен.

– Будем уповать на Господа. – Понтифик опустил голову. – На все воля Его.

Он подумал, что неплохо бы отслужить молебен-другой, прося Господа о помощи. Хотя Климент и сомневался в действенности такого метода. Будучи наместником Петра на земле, он не слишком доверял молитвам и просьбам, обращенным к небесам. Господь суров, это известно. И если Он не пожалел Своего сына, отдав его на растерзание римским варварам, то пожалеет ли обычных людей, если волей Его будет преподать им урок? Понтифик не был уверен, что Рим так уж ценен для Господа, чтобы защищать его от османских полчищ. Но молебен все же не повредит.

А армии в Венгрии уже сошлись в решающей битве. Маленький городок Мохач, почти деревня, стал свидетелем катастрофы, постигшей войско Людовика.

Равнина представлялась Людовику очень удобной, чтобы атаковать османские войска конницей. У него было пять тысяч конных рыцарей, да еще столько же спешило из Хорватии к месту схватки. Дикие турецкие полчища должны были рассеяться в ужасе перед такой мощью – так думал молодой король. Пехота его была стойкой, да еще восемьдесят пушек могли навести страх на врага. Так что Людовик, не будучи уверенным в победе, считал, что сможет все-таки дать хороший урок османам. Ну а если еще придет войско Яноша Запольяи, трансильванского князя, – а он клятвенно обещал! – то, возможно, с поля битвы побежит Сулейман, а его войска будут наступать на пятки своему повелителю. Немного удачи и помощь Господа – вот и все, что просил Людовик.

– Господь не оставит нас, – так он сказал своим военачальникам перед битвой. – Не может ведь Он оставить христиан и отдать победу неверным!

Все согласились. Ведь стоит османам победить – и вся Европа ляжет перед ними почти что беззащитной. Они получат слишком удобный плацдарм для разорения христианских земель. Господь не допустит подобного! Да и сам понтифик молится о победе венгерского короля. Не может ведь его молитва остаться без ответа!

– Климент больше переживает за свои деньги, чем за твою победу, – заметила королева Мария мужу.

– Какая разница! – резонно ответил тот. – Лишь бы слова, обращаемые им к небесам, были искренними!

В предрассветных сумерках армии подготовились к бою, и с восходом тяжелая конница христиан двинулась на османов, размахивая мечами. Правый фланг турецкой армии начал отступать, и Людовик возликовал. Он был прав: этим дикарям не устоять против настоящих христианских рыцарей! Все их предыдущие победы были случайны, да еще сыграло свою роль неумение военачальников. Но если правильно взяться за дело, то эти полчища, что подобно саранче обгрызают христианские земли, будут уничтожены, втоптаны в грязь и болотистую землю при Мохаче!

Он скомандовал, и пехота атаковала, поддерживаемая огнем всех пушек. Янычары встретили ее, и вот удивительное дело – не слишком-то испугались пушечных залпов. А рыцари заходили за турецкой конницей все дальше и дальше, пока не стало слишком поздно: в бой вступили османские пушки, и было их не восемьдесят, как у Людовика, но три сотни. Откуда-то вынырнули стрелки с мушкетами, затем еще всадники, и еще… Турецкие воины множились прямо на глазах, и христианская армия, объятая ужасом, начала отступать к Дунаю.

Холодны воды Дуная, и даже в летний полдень, в самый знойный день от них веет прохладой. Равнодушны воды Дуная, и все равно им, кого принять в свои объятия – турецкого ли, христианского ли воина, – одинаково спокойно обнимут его волны, убаюкают и схоронят на илистом дне.

Всадники Людовика бежали в панике, пехота продолжала сражаться. Кровь лилась рекой, и болотистая земля у Мохача покраснела. При каждом шаге на поле битвы раздавался всхлип – будто плакали христианские вдовы, – и под сапогом проходящего солдата поднимался кровавый фонтанчик.

Солнце поднялось к зениту, и тени стали коротки, почти не видны. Все было кончено для Венгрии и для молодого Людовика. Армии христиан не существовало более, тех, кто не погиб, добивали после. Пленных не пощадили, их даже не взяли рабами. Двадцать пять тысяч воинов, сражавшихся с именем Христа, упокоились при маленьком городке Мохач. Против них была вчетверо большая армия, славящая Аллаха. Центральная Европа легла перед Сулейманом, готовая к завоеванию.

А Янош Заполняй, на чью помощь так рассчитывал наивный молодой король, даже не двинулся к Мохач у из своей Трансильвании. Ему это было незачем, ведь к чему сражаться с султаном, чтобы королем продолжал оставаться Людовик, если можно получить из рук османов венгерскую корону для себя?