Ольга Сакредова - Тариф на любовь

Какая же она жестокая и бессердечная. С замороженной душой.

Еще одним предателем стало больше на свете. Она предала самое себя. Она предала свою единственную любовь.

— Это все я, — шептала Ася, подбирая эпитеты, которые мертвили душу, и шептала: — Я… я…

Она не могла плакать — не было слез. И не могла вдохнуть нормально — то ли в горле стоял слезный комок, то ли тошнота от недосыпания снова подкатывала волной. И пропали все желания. Теперь не надо идти к Вере — зачем? Можно не выходить из дома — что делать в осеннем городе? Завтрак стынет, но есть не хочется.

Ася скинула халат и легла в постель. Но не заснула. Так и пролежала до вечера, тупо глядя в стену.

Утром она встала безразличная ко всему. Проглотила завтрак, не почувствовав ни голода, ни сытости, ни вкуса. Не глядя надела что попало под руку и пошла на работу. Вечером, возвращаясь домой, она издалека боязливо посмотрела на окна первого этажа. Они были темны.

Так завелся распорядок новой жизни: подъем, завтрак, работа, темные окна, ужин, сои. Звонила Вера, но говорить было не о чем. Распрощались на вопросительно-недоуменной ноте.

Что-то изменилось в Асе: исчезла легкость походки, с утра чувствовалась усталость, тяжесть в груди то разливалась тягучей смолой, то собиралась в ком под горлом. В глазах появилась печаль. Каждое движение требовало усилий; в ногах пульсировала ноющая боль, но смутное ожидание толкало вперед, хотя и ждать-то нечего. Все позади. Тем не менее Ася была в постоянном движении. Ох как трудно было усидеть на рабочем месте, и она металась из кабинета в кабинет, придумывая несуществующие проблемы, множество вопросов, требующих немедленных ответов. После работы возвращалась пешком; ног не чувствовала, но шла и шла к домашнему холодному очагу.

Через две недели в окнах появился свет, который тускло отразился в Асиных глазах. А еще через неделю она заметила, что месячные непривычно задерживаются. Догадка пришла сразу. Ася сначала испугалась, но очень быстро успокоилась. Во-первых, не было желания думать и делать что-то, а во-вторых — или во-первых? — она хотела ребенка, хотела давно и сильно. Судьба все же благосклонна к ней, если оставила такой щедрый дар. В память о любви.

Вот тогда появились первые слезы очищения. Ася стала на путь покоя. Все ее помыслы были устремлены к будущей жизни, которой она даст начало. Безразличие к миру не исчезло, но теперь она знала, что жить надо. Надо для ребенка. Продукты не стали вкусной пищей, но — набором витаминов, нужных ребенку; вечерняя прогулка приобрела цель; чувство ожидания не покинуло ее — теперь она ждала ребенка.

Да еще память осторожно намекнула, что существует подруга.

— Здравствуйте.

Ася ждала лифт. На незнакомый голос она испуганно обернулась в сторону заветной двери.

— Здравствуйте.

Молодая женщина, невысокая, но с отличной фигурой гимнастки, с точеной линией ног и искристыми золотисто-карими глазами и новеньким обручальным кольцом на правой руке, положила в сумочку ключ и посмотрела Асе в глаза.

— Вы здесь живете? — приветливо поинтересовалась она. — Я часто вижу вас — наверное, возвращаетесь с работы. А я — ваша новая соседка. — Она указала на дверь Ваниной квартиры. — У нас с мужем медовый месяц. Мы недавно переехали, поэтому не успели познакомиться с соседями. Меня зовут Валя. А вас?

Ася открыла рот и… ничего. Ни звука. Пропала не только речь, но и способность издавать хоть что-то. Воздух останавливался у основания языка, и не хватало сил его вытолкнуть.

Хорошо, что подошел лифт. Ася кивнула и зашла в кабину.

«Муж… медовый месяц… недавно переехала… новая соседка…» Неотступные мысли преследовали Асю. А она безмолвствовала. И только мысленно себя уговаривала: «Успокойся. У тебя ребенок. Думай о нем…» Улучшения не настало. Ася по-прежнему не могла произнести ни звука. Онемела. В квартире воцарилась мертвая тишина.

Утром двадцать минут она стояла перед зеркалом, открывала рот, помогала движением головы, подавая ее вперед, — тщетно: бессильные слезы текли по щекам, а голоса не было. Она даже не могла позвонить на работу, попросить отгул. Она молчала.

Делать нечего, Ася оделась и поехала на работу.

— Анастасия Федоровна, вы больны? — спросила подчиненная, удивленная долгим молчанием начальницы.

Ася пожала плечами и неопределенно кивнула головой, машинально поднося руку к горлу.

— У вас ангина?

Ася кивнула.

— Тогда вам нужно вызвать врача и взять больничный.

Ася отвернулась и смахнула слезы со щек. Больничный не вернет ей голос, а сидеть дома в гробовой тишине — лучше сразу умереть. Нет! У нее же ребенок. Она должна успокоиться, чтобы не навредить ему. Она должна. Должна!

Голос появился на четвертый день, слабый, неуверенный. Но язык не слушался. Собственно, не столько язык, сколько Ася не могла припомнить, что надо делать с ним. Звуки выходили не те, что она хотела, инстинкт восстанавливался медленно, с неохотой. Она не помнила, как нужно открыть губы или стиснуть зубы, в каком положении должен находиться язык, чтобы произнести нужную букву. На работе она тайком подсматривала за движениями губ у сотрудников и шепотом пыталась повторять за ними.

Через неделю речь вернулась, но Ася сильно заикалась, а потому ограничивалась короткими ответами. Все силы она употребила на успокоение нервов — малейшее волнение лишало ее голоса. От таблеток она отказалась сразу из-за ребенка. И как назло в ней вспыхнула неудержимая потребность высказаться. Казалось, она взорвется, если не выплеснет из себя накопившуюся боль.

Идти к Вере она боялась — слишком людно в общежитии, и подруга неизвестно как себя поведет, увидев и услышав (какая насмешка!) Асю. Взваливать столько на ни в чем не повинную Веру было нечестно и жестоко. Но и обратиться больше не к кому. Выждав еще неделю, убедившись, что хоть и заикается, но все же правильно произносит слова, Ася решилась пойти к Вере. По дороге она повторяла одно слово: «Привет». Путь от вестибюля до комнаты на третьем этаже в конце коридора, где жила Вера, был подобен восхождению на Голгофу. Сколько знакомых поздороваются с ней? Сколько остановят для приятельской беседы? Сколько захотят узнать у нее новости? И все время разговор, разговор… Разговор.

Веры не было. Ася готова была выть, лезть на стену от горя и безрассудности. Однако, высоко подняв голову, спустилась в вестибюль и вышла, кивнув на прощание вахтерше.

Вернувшись домой, она прижала руки к упругому животу и опустилась на пол.

— М-ма-м-ма… М-м-мамоч-чка!..

И заныла, запричитала по-бабьи. Так голосили женщины на похоронах ее бабушки; единственное, что помнила о ней Ася, — женский заунывный плач. Плакала и Ася, смешивая память с горем, плакала за всех женщин всех стран и времен. Оплакивала дар Божий и Божье проклятие, Еву и Марию, Джульетту и Джиневру, Аленушку и Одинцову…

Настойчивый звонок прервал плач. Наверное, соседка забеспокоилась, подумала Ася, тяжело поднимаясь с пола и всхлипывая. Звонок повторился, и она, махнув рукой на растрепанный вид, открыла дверь.

— Здравствуй, Ася. Я… Ой! Ты плакала?

— 3-з-зд…

Ася помотала головой и жестом пригласила войти Катю.

— Бабушка испекла печенье и просила отнести тебе. — Катя прошла на кухню, поставила тарелку с гостинцем на стол. — А почему ты плачешь? Тебе плохо?

Ася неопределенно повела плечами, потом уронила голову на грудь и покачала ей в ответ.

— У тебя что-то болит? — Девочка встревожилась не на шутку, и взрослая подруга подозревала, что сейчас они начнут плакать обе. Но согласно кивнула, обхватив пальцами шею.

— У тебя горлышко болит?

Опять кивок.

— Ну, не плачь. — Катерина подошла к Асе и погладила ее по волосам. — Я тоже болела и плакала, а бабушка пожалела меня, дала лекарства, и все прошло. Не плачь, Ася.

И снова кивок. Как бы она хотела, чтобы дело было только в горле, но печаль в душе, казалось, пустила глубокие корни, навеки поселясь в ней. Тем более Ася была благодарна маленькой девочке, несущей утешение.

— Знаешь, пойдем к нам, Ася, — придумала довольная собой Катя. — У бабушки есть лекарства. Она полечит тебя.

— Н-нет.

— Пойдем, — упрашивала девочка. — Тебе не будет больно, и ты выздоровеешь.

Ася дала себя уговорить; она была слабее маленькой Кати, да и не хотела возражать. Легче ей уже не станет, но хоть не одна будет. Собеседница из нее никчемная, но разговоры других отвлекали от собственных дум.

Ася умылась, и Катя отвела ее за руку. Дома Катя тут же рассказала о печальной участи, постигшей Асю. Девушка виновато улыбнулась и слабо покачала головой. Еще бы! Какой нормальный человек понесет инфекцию в дом, где живет ребенок? Евдокия Тихоновна улыбнулась в ответ и пригласила Асю в дом, отправив Катю к дедушке в комнату. От пожилой женщины не укрылась неестественная бледность Асиного лица, ее покрасневшие заплаканные глаза, мелкое подрагивание губ, но она не стала усугублять состояние и без того расстроенной соседки. Евдокия Тихоновна подогрела воду в чайнике, заварила крепкий чай с мятой и подала на стол.

— В-в… — И снова слезы потекли неудержимым потоком.

Евдокия Тихоновна присела на краешек стула, внимательно разглядывая гостью.

— Что случилось, Асенька? Горе какое?

Ася металась взглядом по кухне, не зная, что ответить. Разве любовь — это горе? Или ребенок, зачатый в любви? Это же счастье, но только на радость нет ни сил, ни желания.

Она покачала головой… пожала плечами… и опустила глаза. У нее нет ответа.

Евдокия Тихоновна накрыла пухлой ладонью холодные пальцы девушки.

— Так что?

— Я з-з-заик…

— Я слышу. Почему? Что произошло?