– Алло, ну ты где? – спрашиваю я, когда Андре отвечает. Наверное, он тоже не сразу понял, что телефон звонит у него. Я запоздало покраснела, вспомнив, что в моем телефоне Андре обозначен как Мистер Х – все потому, что я прятала его от мамы. – Что там у вас происходит? Дали пропуск?

– Уже иду, – ответил он сухо и коротко. Занятой человек, которого я вечно отвлекаю от дел. Я хотела было положить трубку, но мой взгляд вдруг выхватил то, чего еще несколько секунд назад не было на асфальтовой дорожке. Кто-то прятался в темноте за широким бетонным столбом, и я приподнялась, приблизившись к лобовому стеклу, чтобы получше разглядеть.

– Что за черт? – пробормотала я, сощурившись. Неразличимое нечто исчезло, теперь за столбом под номером А-12 виднелся только асфальт с белой линией разметки.

– Что такое? – услышала я и растерянно перевела взгляд на телефон, который все еще держала рядом с ухом.

– Ничего, ничего, – покачала головой я, но кое-что произошло в ту же секунду. Из-за толстого бетонного столба с выведенным через трафарет номером А-12 появилась она. Не вышла, а материализовалась, как привидение – женщина в пугающе знакомой темной одежде в пол. Она была в чёрном никабе, что закрывает все лицо, кроме глаз. Название этого традиционно мусульманского предмета одежды я почерпнула из интернета в тот день, когда увидела женщину на площади напротив отеля, где мы с Андре сушились после того, как глупо промокли под проливным дождем. Выросшая в Москве, я до того дня знала только слово паранджа – из «Белого солнца пустыни» и слышала про хиджаб – из новостей. Вспомнилась еще небезызвестная фраза: «Гюльчатай, открой личико». Когда я смотрела на эту женщину с высоты четвертого этажа, на ней был хиджаб, позволявший увидеть почти треть лица, но расстояние между нами было слишком велико, чтобы я разглядела ее лицо своими подслеповатыми близорукими глазами любительницы книг в толстых переплетах. Теперь женщина была совсем близко, и ее полные ненависти черные глаза смотрели на меня так, что стены парковки вдруг стали сжиматься и давить на меня. Но кроме этих глаз не было ничего. Осталась только я и ее глаза. Счет пошел на секунды.


Я закричала. Еще до того, как поняла, что происходит, закричала от ужаса, а когда темную фигуру без отличительных признаков осветил яркий свет пламени, я подавилась своим криком. Все произошло так быстро, что я ничего не успела понять. Женщина подожгла что-то, что держала в руках, и яркая вспышка заставила меня подпрыгнуть на сиденье. Фигура метнулась ко мне – между нами было всего несколько шагов, женщина в никабе умудрилась подобраться так быстро, что на преодоление последней разделяющей нас дистанции потребовались считанные мгновения.

– Что такое? – шипел телефон, но я выронила его на пол. Я ничего не могла сказать, было так страшно, что я почти не дышала. Женщина в черном поравнялась с машиной, приблизилась к открытому окну водительского сиденья, и все замедлилось, как это бывает в дешевом кино про спасение мира. Я увидела, что языки пламени – не фокус, не галлюцинация, что это – огонь, пляшущий прямо в руках этой чудовищной женщины, и что она сама пылает от ненависти по неведомым мне причинам. Еще секунда – и огненный шар полетел прямо в меня, она швырнула его и отпрыгнула в сторону, изрыгая проклятия. Окно машины оказалось ниже, чем она рассчитала, она промазала немного, и коктейль Молотова, помещенный в простой пластиковый пакет из-под молока, зацепился за верхний край, траектория полета изменилась. Огненная жидкость стекала вниз. Я инстинктивно вскинула руки и закрыла глаза, но это не помогло, я чувствовала смертельный жар, его хищный оскал, всей кожей. Запахло бензином – горящий пластик прорвался, и содержимое этой самодельной бомбы пролилось прямо на водительское сиденье. Пламя вспыхнуло и поднялось, как волна цунами при ударе о прибрежные дома – оно бушевало прямо рядом со мной, танцевало на сиденьи, где валялась моя сумка. Оно было таким ярким, что доставало до моего лица и выставленных вперед рук.

* * *

Я никогда не сталкивалась со смертью лицом к лицу, только слышала о ней, когда читали некрологи в новостях, и моя мама принималась рассказывать журналистам об умерших, которых она хорошо знала и с которыми близко дружила, – актерский мир тесен. Когда я была маленькой, мы похоронили бабушку, которую я, в общем-то, совсем не знала – они с мамой были в вечных «контрах». Бабушка не одобряла ни маминого фиглярства, как она именовала ее профессию, ни пренебрежения материнскими обязанностями. Бабушка, для которой слово врач было синонимом святой, мечтала, чтобы мама поступила в медицинский. Мама же всех врачей именовала эскулапами. Определенно, всех, кроме пластических хирургов. Впрочем, на бабушкиных похоронах их с мамой расхождение во мнениях неожиданно трансформировались в «редкое в наши дни взаимопонимание и поддержку». Память о бабушке хранилась с нежностью, куда превосходящей прижизненную любовь. Надо признать, что бабушкина смерть многократно улучшила их отношения.


Когда пропал Сережа, единственное, о чем я могла думать, это то, что вина за все, что произошло с ним, лежит на мне. Чувство вины – мой любимый десерт, меня тортом не корми, дай в чем-нибудь себя обвинить, чтобы потом бегать от самой себя, загоняя раскаяние за Можай. Я даже мысли не допускала, что он мертв. Особенно, что может быть убит чьей-то рукой. Убийства для меня были частью сюжета старых английских фильмов об Эркюле Пуаро, но вот я сижу в арендованном автомобиле, охваченным огнем, и черные глаза моей убийцы смотрят на меня сквозь огненные языки пламени. Огонь распространяется быстро, а жженый пластик с обивки заполняет салон едким дымом, от которого слезятся глаза и разрываются легкие.


Не больше минуты. Я провела в горящем салоне не больше минуты, вдыхая горячие пары бензина и ядовитого дыма, но то, что на парковке появился Андре, было чудом, которое спасло мне жизнь. Он услышал мой крик по телефону и побежал по черной больничной лестнице, стерильно-белой, с чистыми глянцевыми стенами. Ее дверь выходила прямо на парковку, и Андре оставалось пробежать еще около ста метров, чтобы добраться до того места, где меня пытались убить. Не больше минуты, но я уже успела надышаться черным пластиковым дымом, от которого жгло внутри, будто от прикосновения раскаленного железа. Меня тошнило, я кашляла так, словно собиралась выплюнуть легкие, а когда Андре распахнул дверь и вытащил меня на асфальт, чуть не потеряла сознание. Машина полыхала все сильнее, у меня болели руки – я обожгла ладони, которыми пыталась закрыться от адского пламени. Мне повезло, что бензин пролился на сиденье, не попав на меня, и я избежала жуткой участи стать живым факелом, явно уготованной для меня женщиной в черном.


– Она… она… ты видел ее? – шептала я, но голоса не было, и я хрипела и кашляла, пока Андре оттаскивал меня от эпицентра, от этого ведьмовского костра. Светлая майка, тонкая юбка со сгоревшим кружевом – все перепачкалось, стало грязным и серым. Я лежала на жестком, шершавом асфальте, чувствовала его твердую поверхность, своеобразный резиновый запах шин, что бывает только на парковках, и с удивлением осознавала, что осталась жива. Вой сирены был таким громким, что больно бил ушам. Пожарные прибыли одновременно с врачами, сумасшествие началось, как стихийное бедствие. Кто-то кричал и бесконечно звонил куда-то, другие люди бегали мимо нас, визжала какая-то женщина. Вдруг неожиданно погас свет. Погас, но потом так же неожиданно появился: кто-то боялся, что огонь может вызвать короткое замыкание, и отключил освещение, но пожарные уже потушили основной очаг возгорания. Из противоположного угла зала подземной парковки мне было видно, как полыхающий костер затух, а взятая нами в аренду машина в одночасье превратилась в большой белоснежный пенный сугроб – ее полностью залили противопожарной пеной. Про нас словно забыли, мы так и оставались там, я – лежа без сил на асфальте, Андре – рядом со мной, прижимая меня к себе, почерневший от страха, реальный, спустившийся с небес на землю.

– Кого? Кого ты видела? Нет, молчи, молчи, Птица. Тебе нельзя говорить. Эй, кто-нибудь! – взвыл Андре, и про нас, наконец, вспомнили. На смену хаосу пришел профессионализм. Мгновенно появились носилки, их подкатили прямо ко мне, поставили рядом и переложили меня на счет «три», подняв осторожно, дружно и слаженно. Кто-то попытался оттереть от меня Андре, но тот только гаркнул: «Я врач», и больше его не трогали. Он держал меня за руку и смотрел в глаза, и этого было достаточно, чтобы я не развалилась на атомы, чтобы держалась. Носилки поднялись вверх от нажатия на рычаг, и лицо Андре исчезло, я лежала и смотрела вверх, на потолок – ракурс, который показывают в фильмах каждый раз, когда кого-то катят по больничному коридору, теперь крутили для меня вживую. Пластиковые квадратики, свет ламп, белые стены. Я знала, что Андре идет рядом, но не могла его увидеть, потому что мне на лицо нацепили респираторную маску.

– Сейчас станет легче, – услышала я его голос. Кто еще станет говорить со мной по-русски в Авиньоне? Я кивнула и закашлялась. Голова кружилась, все еще тошнило, словно меня накрыло похмелье после двухнедельного запоя, но по большому счету мне было совсем не так и плохо, если сравнивать с тем, что могло случиться, приди Андре хотя бы на минуту позже. Чьи-то ловкие, не знающие сомнений руки спеленали мои ладони бинтами, воткнули в мою вену иголку, и божественное забвение капля по капле стало проникать в мою кровь, делая меня безразличной ко всему, кроме Андре.


Я проспала, наверное, несколько часов, вдыхая насыщенный кислородом воздух из маски – мои легкие было необходимо очистить от ядовитых продуктов горения, от соединения углекислого газа с гемоглобином, как мне позже объяснил Андре. Когда я очнулась, маску уже сняли, но я все равно чувствовала себя уставшей, как раб на галерах. И такой же избитой, словно меня хлестали плетью. Уставшей и избитой – но живой. Никогда не думала, что так люблю жизнь, так люблю дышать, чувствовать вкус холодного, наполняющего жизнью воздуха. Повернув голову, осмотрелась – я лежала в небольшой палате, отгороженной от остального мира прозрачными стеклянными стенами. На небольшом стуле, обтянутом темно-бордовой искусственной кожаной обивкой, как обессиленный, но преданный страж замка, дремал Андре, однако сон его был настолько нервным и чутким, что от поворота моей головы он тут же проснулся. Как только услышал!