* * *

Закопавшись по самые плечи в духмяное тёплое сено, Кирюша и Любаня лежали в дальнем углу старенького, полуразвалившегося сарая Шелестовых и без устали целовались. Засохшие хрустящие стебельки травинок забивались Кириллу под рубашку, царапали смуглую кожу, но он ничего не чувствовал: обалдев от удовольствия, он жадно проводил руками по телу Любаши и, ощущая щекой гладкий шёлк распущенных каштановых прядей, чувствовал, как его бросает то в жар, то в холод.

Недавняя безобразная сцена с отцом казалась чем-то очень далёким, маловажным и откровенно пустяковым. Всё, что произошло раньше, было не с ним, Кирюшей Кряжиным, а с кем-то другим — чужим, неродным, едва знакомым. Там, в далёком далеке, кто-то остервенело лупил по столешнице квадратным кулаком и чёрный смешной кружочек игрушечного дула целился в какого-то мальчика с красивыми тёмно-карими глазами. А здесь, в пряной духоте сена, были только нацелованные припухшие губы и зелёные кошачьи глаза Любани.

— Кирюнь, когда ж мы с тобой поженимся? Мои спрашивают, что им отвечать-то? Ты говорил — по весне, а на дворе уж май. — Запустив пальцы в волнистые волосы Кирилла, Любаша просительно заглянула ему в глаза.

— Свадьба… — прикрыв ресницы, Кирилл тяжело выдохнул и, поведя плечом, заставил её убрать руку. — Понимаешь, какое дело… — Скинув соломинку со щеки, Кирилл улыбнулся одной стороной рта и неловко отвёл глаза в сторону. — Понимаешь, какое дело… Похоже, свадьба у меня действительно намечается, только… не с тобой.

— Как, не со мной? — ямочки на смуглых щеках нервно дёрнулись. — Ты что такое говоришь-то, Кирюшенька? — Растянув дрожащие губы в недоумённой улыбке, она привстала на локтях. — Как это не со мной?

— А вот так! — с раздражением отрезал он.

Чувствуя, как внутри него поднимается глухая волна обиды и жалости к самому себе, Кирюша закусил зубами губы и, закрыв глаза, отвернулся. Не сказав ни слова, Люба отодвинулась в сторону, и он услышал, как в нескольких сантиметрах от него зашуршало сено. Испытывая чувство омерзения к самому себе, Кирилл изо всех сил вцепился в сухие обломки травяных стерженьков, проклиная жестокую непреклонность отца, свою трусость, Любку, одним махом разрушившую ощущение счастья и тепла, несчастную растреклятую Голубикину со всей её городской роднёй, вместе взятой. Хрустнув сухой травой, он громко и глубоко набрал воздуха в грудь и надрывно выдохнул.

— Не могу я на тебе жениться, — слова обожгли язык и, скомкавшись, упали вниз тяжёлыми громоздкими булыжниками. — Не будет у нас с тобой свадьбы, Любань, ни по весне, ни по осени.

— А что так? — Усевшись на сене, Любаня окатила дрожащего Кирилла презрительным взглядом, и уголки её красивых губ изогнулись. — Никак лучше сыскал?

— Никого я не искал, — глухо уронил он.

— Ага, значит, сама нашлась! — усевшись на сене, Любаня стала неторопливо застёгивать пуговки на блузке.

— Подожди, Люба, ты же ничего не знаешь, давай поговорим. — Приподнявшись на локте, Кирилл вылез из-под тёплого слоя шуршащего сена и, усевшись рядом, взял девушку за руку.

— Не о чем нам с тобой разговаривать, Кирюшенька, — вытащив свою ладонь из руки Кирилла, на удивление спокойно произнесла Люба и, перебросив волосы на плечо, стала заплетать их в тяжёлую пушистую косу.

— Как же это — не о чем? — Чувствуя, что от жгучей обиды у него перехватывает горло, Кряжин с трудом сглотнул и удивлённо посмотрел Любе в лицо.

— Не о чем, и всё тут, — одними губами улыбнулась она. — Чего ты ждёшь, чтобы я повалилась тебе в ноги и, уцепившись за рукав, завыла в голос? Так не будет этого. Никто тебя не неволит и к юбке не пристёгивает, только уж не обессудь, ко мне на порог чтобы больше — ни ногой.

— Выходит, что же, кончилась наша любовь? — От внезапно полыхнувшей огнём обиды, карие глаза Кирилла стали светлыми, почти янтарными. Напрочь позабыв о том, что две минуты назад он сам собирался расстаться с Любаней на веки вечные, Кряжин с негодованием смотрел в спокойное лицо изменницы, безмятежно заплетавшей волосы в косу. — Ненадолго же тебя хватило, — с вызовом произнёс он. — Вспоминать и то тошно! Кирюшечка, солнышко моё ненаглядное! — зло сверкая глазами, тоненьким фальцетом пропел он. — Любовь моя единственная! Лишь бы ты был рядом! Ветру на тебя пахнуть не дам! Э-х-хх!!! — с чувством бросил он. — Вот она, любовь-то бабья… — Взгромоздившись на самый верх сеновала, словно курица на насест, Кирилл с негодованием наблюдал за действиями Любы, расправлявшей на себе юбку, и думал о том, что в женскую верность может поверить только такой простофиля и лопух, как он. — Да, не ожидал я от тебя такого… — с нажимом произнёс он.

— Какого — «такого»? — зацепив на поясе поплотнее крючок, Любаша неторопливо повернулась к Кириллу и, ухватившись за клоки торчащего сена, в один момент подтянула своё гибкое тело наверх. — Кирюша, миленький, ты о чём это таком говоришь? Разве это я собралась жениться на Марье?

— На Марье? Почему ты решила, что на Марье? — малодушно вильнул в сторону Кирюха.

Нахальные, слегка раскосые глаза Любы, казалось, проникали ему в самую душу, выкручивая её наизнанку. Ощущая знакомый аромат духов, Кирилл глянул Любане в глаза, и всё его существо скрутило жаркой болью.

— Так Марья или нет? — Наклонившись ниже, Люба почти коснулась губами шеи Кирилла, и её горячее дыхание ошпарило его крутым кипятком. — Что же ты молчишь, Кирочка?

— Чёрт с ней, с этой Марьей, иди сюда. — Полыхнув огромными угольями зрачков, Кирилл протянул руки и, требовательно притянув к себе Любу за плечи, начал торопливо расстегивать непослушные горошины пуговок на её груди. — Забудь, всё забудь, всё, что я тебе наговорил, — горячечно шептал он, вдыхая знакомый тёплый запах кожи Любани. — Девочка моя хорошая, сладкая моя ягодка…

— Пусти! — Люба оттолкнула Кирилла от себя обеими руками и, соскользнув с сена на пол, плотно запахнула блузку на своей роскошной груди. — Неужели ты думаешь, что после всего того, что было, я стану с тобой любовь крутить? — Широко улыбнувшись, она качнула головой, и по её плечам рассыпалась копна густых тёмных волос. — Да провались ты пропадом, окоянный! Не свет клином на тебе сошёлся, проживу как-нибудь и без тебя. А вот сможешь ли ты без меня — это ещё вопрос.

— Зараза! Какая же ты зараза! — глухо простонал Кряжин. Перевернувшись на живот, Кирилл вцепился руками в сено, чувствуя, как от неудовлетворённого желания начинает выкручивать все внутренности. Опоясав голову раскалённым железным обручем, боль спустилась к лопаткам, а потом, вихрем рванувшись вниз, затянула всё его существо в один огромный тугой узел.

— Ты уж решись, миленький, к какому берегу тебе пристать, — голос Любани доносился до Кирилла издалека, словно из-под тяжёлого толстого стекла, а в висках, не переставая, колотились маленькие злые молоточки. — Если ко мне — опою тебя любовью до смерти, если нет — мне жизни не будет и твою изломаю, так и запомни.

Словно сквозь сон Кирилл слышал, как скрипнула дверь сарая, но головы не повернул. Какое-то время он лежал, уткнувшись лбом в колючее сено, и в голове его, тяжёлой и больной, не было ничего, кроме гудящей пустоты. Всё его тело: руки, ноги — стало неподъёмно тяжёлым и больным, а в темноте, перед его мысленным взором, неспешно вставал страшный чёрный зрачок отцовского ружья. Перед глазами Кирюши плыли ржаво-бурые пятна, от холода тело покрылось гусиной кожей, а он всё лежал без движения, не в силах пошевельнуть даже пальцем.

За стеной сараюшки был слышен отдалённый лай собак и чьи-то весёлые беззаботные голоса. Заставив себя приподняться, Кирилл дотянулся скрюченными пальцами до валявшейся в сене рубахи и, с трудом попадая в петли, начал застёгивать пуговицы.


…Где-то за деревней гуляли ребята, и звуки голосистой гармошки далеко разносились в тёплом прозрачном воздухе. Под ногами Кирюши стелилась мягкая молодая трава, а в такт шагам в голове звучали одни и те же строчки дурацкой детской считалочки:

Вышел месяц из тумана,

Вынул ножик из кармана.

Буду резать, буду бить,

Всё равно тебе водить…

Вышел месяц из тумана,

Вынул ножик из кармана…

Под дулом обреза совершить выбор было несложно, но отделить жизнь от любви Кирилл был просто не в состоянии. Жизнь без любви представлялась ему одним огромным бесцветным туннелем, уходящим чередой бестолковых однообразных дней далеко за горизонт. Вспоминая смуглое сердечко Любашиного лица, её тонкие, вразлёт брови, ямочки на щеках, Кирилл понимал, что болен ею безвозвратно, окончательно и бесповоротно…

Мутные кривые фонари с перекошенными жестяными шляпками выкусывали из темноты бледно-жёлтыми конусами чёрную муть майской ночи и, упираясь в перекрученный рисунок корней ясеней, растворялись в звенящих плотных потёмках. В воздухе едва уловимо тянуло остатками прошлогодней травы; за ближним ручьём, в ивовых зарослях ухала какая-то крупная птица, а в самой деревне было тихо, лишь изредка доносился лай дворовых собак да скрип дверных петель.


Чем ближе Кирилл подходил к своему дому, тем сильнее билось его сердце. Надежды на то, что Савелий Макарович мог передумать и сжалиться над сыном, не оставалось: Кряжин никогда не менял своих решений. В доме существовал раз и навсегда заведённый порядок: сказанному однажды отмены не было, что бы ни случилось, поэтому в том, что отец способен исполнить свою угрозу, Кирилл нисколько не сомневался. Если бы только было возможно разорваться на две равные половинки… Но время работало против него. До свадьбы с Марьей оставались считанные дни, за которые ни исправить, ни изменить что-либо было просто невозможно.

* * *

Жены Савелия, Анны, не было дома; ещё час назад, накинув на плечи цветастый шерстяной платок, она ушла к соседке по надобности и вот-вот должна была возвратиться.