Первый десяток собеседований проходит ужасно. Я нервничаю, не знаю, что сказать, что спросить. Короче, сам не знаю, что мне надо. Но к концу первой сотни я уже поднатаскался.

Неделя собеседований, и у меня есть собственный штат — пара десятков молодых, способных и увлеченных людей, полных энтузиазма и готовых работать.

Теперь мне нужно решить финансовые вопросы, и тут на выручку приходит мама. Я не хочу маленькую компанию. Мне не нужна кучка людей, которая за пару-тройку тысяч выроет несколько колодцев для нуждающихся. Мне нужен эпический размах, большие деньги и серьезные возможности. Должен быть совет директоров, серьезные инвесторы и спонсоры.

Но они не могут быть этакими партнерами-призраками, незаинтересованными сторонними лицами. Они должны быть вовлечены в дело. Они должны понимать.

Мама должна понимать.

И вот тогда я разрабатываю план «Б».


***

Уганда

Месяц спустя


— Ты выглядишь смешно, мам, — я хватаю ее за руку и тащу обратно в отель. — Здесь такой вид просто неуместен. Это не Беверли Хиллз.

Она соглашается.

— Очевидно, что так, Лахлан. Но я не буду жертвовать респектабельностью внешнего вида просто потому, что…

— Твой внешний вид не будет иметь значения. Ты измучаешься в такой одежде. Доверься мне.

Африка, жара, а мама одета в брючный костюм от «Шанель», «Лабутены», и огромную соломенную шляпу в стиле Одри Хепберн. Жемчуг. Боже, эта женщина надела жемчуг. Мы в Уганде, оказываем населению помощь в связи с непрекращающейся гражданской войной на севере. Мы не едем к линии фронта, но останавливаемся достаточно близко, чтобы мама и другие инвесторы могли получить представление о работе, которую я хочу вести.

Члены совета директоров и все крупные инвесторы здесь, и я, как генеральный директор, начинаю «разведку боем». Смысл ее — показать этим задницам из Малибу, во что они вкладываются и что мы собираемся делать. Не скажу, что моей затее рады. Когда эти люди совершают дальние поездки, их встречают пятизвездочные отели, ожидают лимузины и вертолеты, а еще тайский массаж, прохладные бассейны и пляжи с белым песком. Но тут все иначе. Тут пыль, грязь, жестокое палящее солнце, вонючие раздолбанные автобусы, крошечные душные обшарпанные номера в полуразрушенных, кишащих тараканами отелях. Языков они не понимают, еды они не понимают, культуру они не понимают. Тут они не более, чем просто невежественные белые иностранцы. Здесь никого не волнует, сколько у них денег.

И мама — один из худших представителей этого племени.

А мы ведь даже еще не добрались до разгрузочной станции.

Придется еще два часа трястись, подпрыгивать и обливаться потом в раздолбанных тридцатилетних «Лэнд Крузерах». Все вялые, капризные и сверлят меня взглядами.

Наконец мы прибываем на станцию. Она единственная используется для отправки припасов и волонтеров в горячие точки. Машина останавливается, мы все выпрыгиваем и потягиваемся, чтобы размять затекшие спины.

К нам подходит высокий чернокожий мужчина, одетый в выцветшие штаны цвета хаки и рубашку в сине-белую полоску. Голова бритая, весь в поту, с планшетом в одной руке.

— Вы, наверное, Лок Монтгомери, да?

Я протягиваю руку и пытаюсь не морщиться, когда он сжимает ее, словно в тисках.

— Да, я Лок. Ты Питер?

Он энергично кивает.

— Да, да. Питер Оботе. Спасибо, что приехали, сейчас нам очень нужна ваша помощь. В Гулу произошел взрыв бомбы, много убитых и раненых. Военная обстановка сейчас хуже, чем когда-либо, все станции скорой помощи переполнены. Город маленький, и у нас не хватает людей.

Он оглядывает моих спутников. Всем за пятьдесят, их одежда явно не для работы в таких условиях и при такой погоде. И все они испуганно и растерянно смотрят на нас, когда полный вооруженных солдат грузовик ООН проезжает мимо.

— Уверены, мистер Лок? Вы наверняка справитесь. Но они? Я не очень-то уверен.

— Уверен, Питер. Показывай дорогу. Мы здесь, чтобы помочь.

Он ведет нас в низкое здание из шлакоблоков, покрытое рифленой жестяной крышей. Внутри в беспорядке стоят ящики и коробки, емкости с водой, консервы, лекарства, продовольствие и медицинское оборудование.

Питер указывает на них планшетом.

— Конвои с припасами приходят и уходят постоянно, но нам не хватает людей, чтобы все организовать. Тут полный беспорядок, и когда приезжают получать материалы для других станций, здесь ничего невозможно найти.

— Вам нужно все здесь разобрать?

— Я был бы весьма признателен, да. Скоро прибудут дети, они вам помогут.

Питер уходит, а я остаюсь с десятью белыми богатеями, которые в жизни не поднимали ничего тяжелее бокала вина, и горой коробок, которые нужно рассортировать.

Я хлопаю в ладоши.

— Ну, ребята, мы здесь именно для этого. Начинаем нашу вечеринку. Милтон, Генри, Вик, почему бы вам не начать с емкостей с водой у той стены рядом с дверью? Джейн, мама, Эми, Марта, разложите лекарства — если сможете, по группам и по названиям. Боб, Тьерри, Элейн, мы рассортируем продукты — надо разложить их в кладовке. И... не перетруждаемся, но и не работаем вполсилы. Готовы?

Следующие два часа просто убийственны. Все жалуются, и никто не хочет браться за дело; для некоторых из них это наверняка первый в жизни опыт физического труда. А потом к нам врывается целое стадо угандийских детей. Они кричат и тараторят на своем родном языке, за ними присматривают две пожилые женщины в платках и с резкими голосами. Дети словно не замечают нас. Женщины сразу же понимают, что нужно сделать, и распределяют детей на группы, чтобы они нам помогали.

Этих детей можно ставить нам всем в пример, даже мне. Они стараются, прилагая все силы, как будто от этого зависит их жизнь, и помогают друг другу, когда поднимают что-то слишком тяжелое для одного человека.

Это было нашим первым достижением.

Второе задание ждет нас на следующий день, когда Питер отправляет нашу группу с конвоем, перевозящим грузы, в соседнюю деревню. Больше часа мы едем в грузовике, в пыли и жаре. В итоге оказываемся у соломенных хижин, окруженные любопытными лицами и странными голосами. К нам отчаянно тянутся руки. Колонна помощников отодвигает толпу, и, кажется, я понимаю, почему Питер послал нас именно сюда — думаю, он понял мою цель, понял, что нужно привлечь к делу членов совета директоров. Эта деревня, очевидно, сильно пострадала от недавних столкновений — взрослых боеспособных мужчин тут совсем мало.

Почти у каждого что-то перевязано. Лица до сих пор в синяках и ссадинах. У кого-то отсутствуют конечности. Боль и отчаяние в каждом лице. Жажда. Голод. Тут очень мало взрослых мужчин, а те немногие, которых вижу, сильно покалечены. Женщины, дети, старики. Раненые и измученные.

Я смотрю на лица моих членов правления — они в ужасе. В шоке. В ступоре.

Двигаются на автопилоте, следуя указаниям. Раздают еду и воду, помогают установить медицинскую палатку, помогают медикам менять повязки, осматривают раны, разводят лекарства. Я вижу слезы. Рвоту. Дрожь.

Я вижу маму рядом с мужчиной-медиком, который переводит для нее слова раненой женщины. У женщины на голове бинты, она быстро говорит, размахивая руками. Чем дольше она говорит, тем больше расстраивается мама. Судя по жестам, женщину ударили по голове, бросили на землю, и, вероятно, изнасиловали. Когда ей сменяют повязку, мама наклоняется и обнимает ее. Моя мама — самый холодный и совершенно не склонный к физическим ласкам человек, которого я знаю — обнимает абсолютно незнакомую женщину.

В этой маленькой деревне мы проводим весь день. Уезжаем уже на закате, и на обратном пути молчим. Каждый смотрит в никуда, погруженный в свои мысли.

Я не даю команде возможности расслабиться — мы всю неделю живем здесь, помогая Питеру и его людям. К концу недели почти все понимали и могли произнести несколько основных слов и фраз, научились сразу входить в курс дела и помогать без подсказок.

Они не плохие люди, эти члены Совета, просто… тепличные. Привилегированные.

Отработав неделю, мы возвращаемся в Кампалу, едем в международный аэропорт и улетаем на частном самолете, но не в Лос-Анджелес, а в Монако.

Нельзя заставлять таких людей работать и не вознаграждать их старания.

Я даю им сорок восемь часов — отдохнуть, отоспаться, полежать у бассейна, выпить шампанского, а потом собираю их в конференц-зале.

Когда все рассаживаются вокруг стола, я встаю, выхожу вперед и жду, пока тишина не становится неловкой.

Эту тишину первой нарушает мама.

— Твоя точка зрения ясна, Лахлан, — ее голос мягок, и в нем я слышу то, что обычно называю смирением. — Спасибо за эту поездку. Я знаю, что в начале вела себя не лучшим образом, и... честно говоря, чувствую себя неловко за свой жемчуг и «Шанель». Но потом мы отправились в это деревню, и я встретила ту женщину. О, посмотри на меня. Я не могу спокойно даже думать о ней, — мама снова плачет. Все беспокойно ерзают в своих креслах, кашляют и отворачиваются, скорее всего, вспоминая свой собственный опыт. — Увидев это все... теперь я понимаю, Лахлан. Я понимаю. Так что... спасибо.

Поднимается Мильтон. Переминается с ноги на ногу и прочищает горло.

— У меня есть предложение. Я знаю, что так обычно не делают, но мы все здесь, и я хочу закрепить эффект, пока память еще свежа. Я предлагаю сделать это снова. Один раз в год, думаю, будет неплохо. Уганда, или любое другое место. Куда нас пошлет Лахлан. Мы отправимся туда, куда весь год будем посылать помощь. Приедем и встретимся с людьми. Я всегда гордился тем, что поддерживаю связь с каждым в своей компании. Я общаюсь с ними по почте и во время перерывов, хожу на пикники, навещаю сотрудников в больнице и тому подобное. Я всегда с ними на связи.